Михаил Марголис - Крепкий Турок. Цена успеха Хора Турецкого

• Название: Крепкий Турок. Цена успеха Хора Турецкого
• Автор: Михаил Марголис
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2012
• ISBN: 978-5-271-43240-8

Эта книга — биография Михаила Турецкого, выдающегося артиста, музыканта, дирижера, продюсера, создателя знаменитых коллективов: «Хор Турецкого» и «Сопрано 10».

Перед вами — откровенная повесть о ярком маэстро, его сенсационном, победном вторжении в российский шоу-бизнес, покорении лучших мировых сцен и специфических законах выживания на большой эстраде.

---

В следующий раз за Михаила попросил уже непререкаемый авторитет Рудольф Баршай — известный альтист и дирижер, основатель Московского камерного оркестра, покинувший Советский Союз в 1977-м, сделавший превосходную карьеру на Западе, выступавший с ведущими оркестрами мира и скончавшийся в Швейцарии в ноябре 2010-го.

В 1973 году Рудольф Борисович, двоюродный брат Мишиного отца, зашел к родственникам на Лесной пообедать и там убедился, что его юный двоюродный племянник не только сносно играет на флейте, но и не дурно поет. Причем второе, по мнению мэтра, Миша делал даже лучше первого. Впечатленный Баршай позвонил директору Свешниковского училища с просьбой «послушать мальчика», дать ему шанс. Именитому мастеру не отказали, а Турецкий предоставленной возможностью стать серьезным музыкантом отменно воспользовался.

Придя в училище в ранге «отстающего», да еще и «чужака», «единственного еврея в классе», крепкий Турок постепенно совладал со стартовыми сложностями и полноценно вписался в ряды одаренных воспитанников особенной школы.

«Те, кто обучался там с первого класса, к моменту моего поступления, уже исполняли „Времена года“ Чайковского, второй фортепианный концерт Рахманинова, Баха, писали музыкальные двухголосные диктанты, — вспоминает Турецкий. — Для меня это вообще был шок! Пришлось года полтора, чуть ли не круглосуточно, как подорванному, заниматься фортепиано, музыкальной грамотой и т. д. Меня поначалу в слабую группу взяли. По меркам училища, разумеется. На самом деле и она была очень сильной. А та, что изначально считалась там сильной, казалась собранной совсем из „небожителей“. Мне, конечно, хотелось перебраться в нее. Амбиции не позволяли все время оставаться среди „слабейших“.»

Шаг за шагом, «к восьмому классу», Михаил стал классическим «твердым середняком», а к выпускным экзаменам подошел совсем «без троек». На «красный» диплом с такими показателями он все равно не потянул, но и обычный «синий» документ Свешниковского училища о среднем профессиональном образовании был для него весьма солидным «аусвайсом».

Между прочим, именно в «хоровушке» 14-летний Турецкий заработал свои первые деньги. Ему выписали 30-рублевую стипендию. Для советского школьника — «куш» серьезный. Выдали, правда, сумму всего двумя купюрами — фиолетовой «четвертной» и синей «пятирублевкой». Такая пара «бумажек» впечатления не производила. Вот после их размена на «трехрублевки» получилась относительно солидная пачка. «Я запомнил состояние, когда впервые держал в руках пачку своих денег, а потом ехал в троллейбусе и ликовал, — рассказывает сегодня Михаил Борисович. — Неужели мне заплатили за хорошую учебу? Молодец, Миша! Приеду домой, папа обрадуется».

Еще больше обрадовалась мама, которой Михаил, «как благородный еврейский сын», отдал большую часть той стипендии. Острой необходимости в избыточных карманных средствах у него тогда не было. 14-летний Турецкий не покупал у «фарцовщиков» дорогие иностранные пластинки или джинсы, еще не приглашал привлекательных сверстниц в кафе отведать мороженого и не копил, допустим, на мопед. К тому же у него появился «маленький спонсор» в лице старшего брата, оказавшегося к своим, без малого 30 годам не по-советски деловым человеком с личным автомобилем. «От Саши мне чего-то перепадало с „барского стола“, — говорит Михаил. — То часы подарит, то ботинки какие-нибудь купит. Я мог у брата что-то попросить. Но он меня не баловал. Те же подаренные часы мог „за плохое поведение“ и забрать. А год спустя подарить мне их еще раз».

Короче, к появлявшимся материальным благам Миша относился философски. Их значение возросло для него чуть позже. Пока же он старательно учился, чем, наверное, радовал не только себя и педагогов, но и похлопотавшего за него уважаемого дядю Рудольфа. Последний, перед отъездом на ПМЖ в Израиль, предлагал Борису и Бэле: «Давайте я возьму Мишу с собой. Мальчик талантливый, будет там при мне, помогу ему хорошо устроиться, а позже и вы приедете». Но Борис Борисович не согласился. «Куда мы поедем, зачем? — спрашивал он. — Миша будет получать музыкальное образование здесь, на родине».

Дискутировать и убеждать цехового мастера Эпштейна не имело смысла. Не оттого, что он был догматиком или зашоренным социалистической пропагандой человеком. Борис Борисович просто «плыл» на своей волне, не повышая голоса, но твердо отстаивая собственное миропонимание. На вопрос: «Как дела?» — он всегда отвечал короткой фразой: «Меня все устраивает». «Папа жил по принципу — где родился, там и пригодился, — считает Михаил, — и никогда не хотел эмигрировать. Старый театрал, любитель поэзии, он гармонично чувствовал себя в Москве. Регулярно посещал спектакли в Большом театре, концерты в Зале им. Чайковского, различные литературные вечера… Русская культура являлась для него важнейшим жизненным компонентом. Он не понимал, чем будет заниматься из года в год на Брайтоне или в Тель-Авиве? „Эту страну я защищал. Я — фронтовик“, — часто повторял отец и сильно удивлялся, когда евреи начали активно уезжать в Германию.

С возрастом он как-то дистанцировался от всего суетного, внешнего. Жил в своем мире. Помню один наш давний разговор, когда я заметил ему: „Пап, ты мне за 28 лет нашей жизни сказал, наверное, 28 слов. Ты же столько всего знаешь — удели мне внимание“. „А что, нужно, цыпленок? — ответил он. — Ну, если хочешь, давай поговорим“.

С ним интересно было общаться, как с мудрым собеседником. При этом он ничего мне не навязывал и ни во что не вмешивался. Плохо это или хорошо, я до сих пор не очень понимаю. Иногда вечером отец спокойно спрашивал: „Каковы итоги дня?“ Я подробно принимался рассказывать, что было то-то и то-то. Он бесстрастно выслушивал и коротко резюмировал: „Ну, и хорошо“, после чего переключался на телевизор или уходил куда-то гулять. Без спешки, без резких движений…»

Даже сегодня, когда имя Михаила Турецкого красуется в Википедии среди десятка самых известных воспитанников хорового отделения училища имени Свешникова, рядом с именами его великих предшественников и наставников: Юрловым, Мининым, Поповым, Михаил Борисович долго ищет ответ на вопрос: «Жалеет ли он, что тогда не уехал с Баршаем?» Растягивая слова, Турецкий размышляет: «Как сказать… Кажется, и тут у меня все относительно удачно сложилось. Если бы уехал, наверное, не был бы сейчас народным артистом России, а на Западе мог остаться заурядным музыкантом. Но возможно, и наоборот: стал бы главным дирижером Нью-Йоркского симфонического оркестра! Всю жизнь мечтаю дирижировать серьезным американским оркестром с мощными спонсорами, знаменитыми исполнителями. Играть Вагнера, Малера. Но как уж есть, так и есть…»

Вагнер, Малер, а еще Гайдн, Моцарт, Бетховен, Римский-Корсаков, басовый ключ, скрипичный ключ… Турецкий читал сей перечень, как «список кораблей». До окончания хорового училища он был «поглощен учебой, желанием поступить в институт и сколь возможно наращивал свою „поступательную мощь“.» «Я фанатично штудировал классику, — поясняет Михаил, — и ни о чем более не грезил. В общем — профессиональный идиот. При этом ведь требовалось проходить еще и общеобразовательную программу».

«Идиотическая» концентрация на учебном курсе плюс определенная герметичность однополой, узкоспециализированной школы, некоторыми чертами напоминавшей суворовское училище, конечно, притормаживали взросление Турецкого, сводили к минимуму его соприкосновение с «внешней средой», в которой бурлила иная жизнь, почти не проникавшая в Мишину «хоровушку» и родительский дом.

«Во второй половине 1970-х до меня стали долетать отголоски информации о западной культуре, — говорит Михаил. — Удавалось иногда послушать „Голос Америки“. А однажды заехал в гости к своему двоюродному брату, и он мне поставил запись культовой рок-оперы „Иисус Христос — суперзвезда“. Это было потрясением! В училище нам о таких вещах никто не говорил, словно их не существовало. Для наших дидактичных педагогов подобное творчество было, видимо, чем-то сродни андеграунду. И они его всерьез не воспринимали. Скажу больше, году в 2002-м я, уже зрелый артист, вновь встретился со своим дядей Рудольфом Баршаем и сказал ему, что люблю слушать и исполнять разнообразную музыку: фолк, рок, оперетту, мюзикл, даже „блатные“ песни. Он ответил: „Для меня всего этого не существует. Есть только классика“.»

В период пребывания в училище некий эстетический дуализм в Михаиле наверняка зарождался (уловим он в нем и сегодня). С одной стороны, для него появились: Йэн Гиллан, «забугорное», глушимое радиовещание, первый опыт прочтения в «самиздатовском» варианте «Мастера и Маргариты», с другой, оставались кипы сложных академических партитур прошлых веков, консервативные «преподы» по спецпредметам и фанатичная «историчка»-ленинистка, «вдалбливавшая, как нам было бы плохо, не случись Октябрьской революции».