Колум Маккэнн - И пусть вращается прекрасный мир

• Название: И пусть вращается прекрасный мир
• Автор: Колум Маккэнн
• Издательство: Фантом Пресс
• Жанр: Современная проза
• Год: 2012
• ISBN: 978-5-86471-626-7

1970-е, Нью-Йорк, время стремительных перемен, все движется, летит, несется. Но на миг сумбур и хаос мегаполиса застывает: меж башнями Всемирного торгового центра по натянутому канату идет человек. Этот невероятный трюк французского канатоходца становится точкой, в которой концентрируются истории героев: уличного священника и проституток; матерей, потерявших сыновей во Вьетнаме, и судьи. Маккэнн использует прошлое, чтобы понять настоящее. Истории из эпохи, когда формировался мир, в котором мы сейчас живем, позволяют осмыслить сегодняшние дни — не менее бурные, чем уже далекие 1970-е. Роман Колума Маккэнна получил в 2010 году Дублинскую премию по литературе, одну из наиболее престижных литературных мировых премий.

Мой роман описывает некую модель скрытого от глаз мира, вращающегося вокруг единственного дня, 9 августа 1974 года. Лето в самом разгаре, и Филипп Пети, французский канатоходец, совершает умопомрачительную прогулку между башнями Всемирного торгового центра, на высоте в 110 этажей. Эта книга об эпохе, которая во многом — точное отражение нашего времени.

---

— Я в полном порядке, Клэр, — сказала я ей.

— Что они украли?

— Только сумочку.

Меня окатила вдруг волна страха: Клэр могла подумать, что я решила заработать те деньги, что она сулила мне, явилась за своей наградой, за кошелем с выручкой за проданных рабов.

— Там не было денег.

— Мы все равно позвоним в полицию.

— В полицию?

— А что?

— Клэр…

Она смотрела на меня пустым взглядом, но затем в ее глазах забрезжило понимание. Людям кажется, им известна тайна чужой жизни; они воображают, что понимают, каково тебе в твоей шкуре. Ничегошеньки они не знают. Никто не знает, кроме человека, который таскает эту шкуру по всему свету.

Я согнулась пополам и приклеила пластырь на пятки. Ранки были шире, так что потом придется отлеплять его прямо с мяса.

— Знаешь, что самое ужасное? — спросила я.

— Что?

— Она назвала меня жирной.

— Глория… Мне так жаль.

— Это все ты виновата, Клэр.

— Что, прости?

— Это ты виновата.

— О! — выдохнула она, с нервным трепетом в голосе.

— Говорила же, те последние пончики — лишние.

— О.

Клэр приподняла подбородок, кожа не шее натянулась, и тронула меня за руку.

— Глория, — сказала она, — в следующий раз только хлеб и вода.

— И разве что парочку пирожных.

Нагнувшись, я вытирала пальцы полотенцем.

— Тебе нужны тапочки.

Порывшись в шкафу, она вытащила пару мягких тапочек и халат — мужнин, должно быть, поскольку в ее собственный я б не влезла. Покачав головой, я повесила халат на дверной крючок. «Не обижайся», — сказала я. Меня вполне устраивало мое порезанное платье. Клэр повела меня в гостиную. Наши чашки и блюдца так и стояли неубранные. В центре стола красовалась бутылка джина: больше пустоты, чем джина. В чаше таял лед. Вместо лайма Клэр пользовалась лимонами, нарезанными к чаю. Подняв бутылку повыше, она пожала плечами. И, не спросив, достала второй стакан. «Прости, что пальцами», — сказала она, опуская в него лед.

С тех пор как я пила спиртное, прошло уж немало лет. Джин охладил мне горло. Ничто не имело значения, только этот мимолетный вкус.

— Господи, как же хорошо.

— Иногда выпивка — лекарство, — сказала Клэр.

В ее стакане плескалось солнце. Стакан вращался в руке, ярко светилась лимонная корочка. Могло показаться, Клэр взвешивает на ладони весь земной шар. Откинувшись на белую спинку дивана, она позвала:

— Глория?

— Угу.

Смотрела мимо, куда-то над моей головой, на висевшую в углу комнаты картину.

— Сказать правду?

— Скажи.

— Обычно я не пью, знаешь ли. Просто сегодня, ну, так вышло, со всеми разговорами. Думаю, я выставила себя дурочкой.

— Все было хорошо.

— Я не вела себя глупо?

— Ты была на высоте, Клэр.

— Ненавижу выставлять себя дурой.

— Не было ничего такого.

— Ты уверена?

— Конечно, уверена.

— Правда не может быть глупой, — сказала она.

Клэр вращала стакан, глядя, как джин завивается кольцами; циклон, в котором ей хотелось утопиться.

— То есть все, что я говорила про Джошуа. Не то, другое. Ну, в смысле, я почувствовала себя так глупо, когда предложила заплатить, чтобы ты осталась. Мне просто был нужен кто-то, кто тут посидел бы. Побыл бы, ты понимаешь, со мной. На самом деле так эгоистично с моей стороны, и я чувствую себя ужасно.

— Бывает.

— Я не это имела в виду. — Она отвернулась в сторону. — И, когда ты ушла, я звала тебя. Хотела бежать за тобой.

— Мне было нужно пройтись, Клэр. Только и всего.

— Остальные смеялись надо мной.

— Ну что ты, никто не смеялся.

— Вряд ли я еще когда-нибудь их увижу.

— Еще встретимся, даже не сомневайся.

Клэр глубоко вздохнула, осушила стакан и налила по новой, на сей раз больше тоника, чем джина.

— Почему ты вернулась, Глория?

— За деньгами, разумеется.

— Что, прости?

— Шучу, Клэр, я пошутила.

Джин сделал мой язык неповоротливым.

— О, — сказала она, — сегодня я что-то туго соображаю.

— Понятия не имею, ей-богу, — сказала я.

— Я рада, что ты вернулась.

— Не смогла придумать ничего лучше.

— Ты забавная.

— Ничего забавного тут нет.

— Да?

— Истинная правда.

— Ох! — сказала она. — Репетиция хора. Я и забыла.

— Чего репетиция?

— Твоего хора. Ты сказала, спешишь на репетицию.

— Не пою я ни в каком хоре, Клэр. Никогда не пела. Никогда не спою. Извини. Нет никакого хора.

Похоже, она обсосала эту мысль до косточек и только тогда не сдержала улыбки:

— Ты ведь останешься, правда? Дашь ногам отдохнуть. Поужинаешь с нами. Муж должен вернуться часам к шести или около того. Ты останешься?

— Ох, не думаю, что мне стоит…

— Двадцать долларов в час? — спросила она с той же улыбкой.

— Кто ж откажется, — рассмеялась я.

Мы сидели в уютном молчании, и она кружила пальцами по ободку своего стакана, но затем, оживившись, вдруг попросила:

— Расскажи мне снова о твоих мальчиках.

Эта просьба вызвала раздражение. Я и думать о своих мальчиках больше не хотела. Так странно, всего-то нужно было оказаться в чьем-то окружении, стать обстановкой чьей-то чужой комнаты. Взяв дольку лимона, я сунула ее за щеку. Кислый вкус заставил встряхнуться. Думаю, мне хотелось услышать совершенно иную просьбу.

— Можно тебя попросить, Клэр?

— Ну конечно.

— Быть может, поставим какую-нибудь музыку?

— Что?

— То есть, наверное, я еще не успела оправиться от шока.

— Какую музыку?

— Да какая есть. От нее чувствуешь… даже не знаю, она успокаивает. Люблю слушать оркестр. У тебя есть оперная музыка?

— Боюсь, нет. Тебе нравится опера?

— Все мои сбережения. Хожу в Мет, когда только могу. Воспаряю. Туфли сброшу и уже лечу.

Клэр поднялась и отошла к проигрывателю. Мне не было видно конверта пластинки, которую она достала. Протерла виниловый диск мягкой желтой тряпочкой и аккуратно опустила на него иголку. Она все делала так, словно это что-то необыкновенное, необходимое. Комнату наполнила музыка. Глубокие, бравурные звуки рояля: молоточки, с силой бьющие по струнам.

— Он русский, — сказала Клэр. — Может пальцы растянуть на тринадцать клавиш.

* * *

В тот день, когда мой второй муж нашел себе билетик на поезд, несущийся к забвению, я не сильно расстроилась. В любом случае, шляпа всегда малость болталась у него на голове. Встретил девицу помоложе, собрал вещички и оставил меня с тремя сыновьями и видом на автостраду Диган. Я не переживала. Глядя вслед, я думала, что никому нельзя быть таким одиноким, как он. И меня не лишило духа ни встать и закрыть за ним дверь, ни гордость свою проглотить, получая ежемесячный чек.

Бронкс. Одуряющая жара летом, лютый холод зимой. Мои мальчики носили бурые охотничьи кепки с наушниками. Потом они выбросили кепки и отрастили собственные шапки. Прятали карандаши в прическах. У нас были свои радости. Помню, как-то летним вечером мы вчетвером отправились в «Фудлэнд» и, чтобы остудиться, гоняли на тележках взад-вперед мимо рядов с замороженными продуктами.

Только войне удалось поставить меня на колени. Вьетнам ворвался в наш дом и забрал всех троих у меня прямо из-под носа. По одному выдернул мальчиков из кроватей, разметал простыни и объявил: Эти трое мои.

Однажды я спросила у Кларенса, почему он решил поехать, и сын сказал мне пару слов насчет свободы, но, в сущности, он отправился на войну только из-за скуки. Брэндон и Джейсон сказали примерно то же, когда в почтовый ящик упали их повестки. Единственная почта, которую никому не хотелось украсть. Почтальон таскал на себе тяжелые мешки уныния. В те годы героин заполонил все этажи многоквартирных домов, и я решила, что мои сыновья правы, если хотят вырваться на свободу. Слишком много детей корчилось на улице, вены исколоты, ложки торчат из карманов рубах.

Я словно распахнула перед ними окна: пора лететь, дети, в добрый час. Они расправили крылья. Ни один не вернулся назад.

Каждый раз, когда я отращивала ветку приличного размера, налетал ветер и ломал ее.

Все дни напролет я сидела в гостиной, смотрела мыльные оперы по телевизору. Наверное, я ела. Думаю, этим я и занималась. Ела все, что попадало под руку. В одиночестве. Обложилась пакетиками «Велвиты»[164] и соленых крекеров, изо всех сил старалась не вспоминать, переключала каналы, сыр и крекеры, только бы воспоминания не успели нагнать меня. Я смотрела, как разбухают лодыжки. У каждой женщины свое проклятие, и я думаю, мое не хуже иных.

В итоге в свои объятия нас принимает музыка. Сильный, красивый голос — единственное, в чем я находила утешение. Прожитые годы, спрессованные в звук. Каждое воскресенье я стала слушать радио, а все деньги, которыми правительство пыталось заглушить мою скорбь, тратила на билеты в Метрополитэн-опера. В моей комнате словно поселилось множество голосов. Музыка лилась из окон по всему Бронксу. Порой я так громко включала проигрыватель, что соседи жаловалась. Тогда я купила наушники. Огромные, на полголовы. В зеркало старалась не смотреть, но музыка служила мне лекарством, заглушала боль.