Георгий Осипов - Конец января в Карфагене

• Название: Конец января в Карфагене
• Автор: Георгий Осипов
• Жанр: Современная проза

Эксклюзивный релиз книги "Конец января в Карфагене" состоялся эксклюзивно на ThankYou.ru.

---

Тогда эти бочки пивные не убирали, а использовали в роли приманки. По будням над районом кружил вертолет, отслеживая тех, кто пьет пиво в рабочее время. То есть это они сами себе понапридумывали, что за ними следят. При Андропове редкая мандавоха не ощущала себя трошечки Сахаровым.

— Бочку с пивом установили рядом с офицерской столовой.

— Знаешь, где это?

— Ну.

— А он шо сейчас делает?

— Кто?

— Ну, композитор наш. Покрас.

— Покрас — одинокий и одичавший бухарь-солист (то есть я не уверен, что у него есть какая-нибудь «Аллочка»). Любит «сапоги мужские зимние». Разгуливает в них до сих пор, как ходил по мокрому снегу «на вызовá»; уже и зимы-то здесь как таковой не бывает, а он — ходит. Видать только молнии меняет — с сапожником ругается, торгуется. Скрепку вместо рычажка даже бабы носили.

«Нам счастье досталось не с миру… по скрепке — и Дяде Каланге, и мастеру Пепке».

— И у обоих из черного носка выглядывает перст судьбы… Опа! Кто-то аккуратно отодвинул занавесочку, и посмотрел на нас — типа, что мы тут делаем?

В окнах загорался свет, но таких окон было немного. Раскаленный воздух и не думал остывать, поэтому в голове не укладывалось происхождение этой темноты, окутавшей стальные двери подъездов и закоулки чьих-то гаражей у нас за спиной.

Воскресное безмолвие. Я научился его узнавать. Оно дает о себе знать и по будням — прерывистыми и короткими чарами полузабытья, похожего на сон в транспорте. А по выходным наваливается всею своей маской, уводя под наркоз целые кварталы и переулки. Воскресное безмолвие… Теперь оно уже не ошеломляет, как в апреле. По-иному оцениваешь габариты и расстояния от предмета к предмету. Опа! Вещи наконец-то заняли положенные им места.

Меньше песен — меньше пьешь. Беззвучным днем (если он к тому же вдвое длиннее обычного) сколько ни выпивай — основательно не напьешься. Только будешь повторять (после каждой попытки «окосения») цитату Азизяна, как хунвейбин своего Мао Цзе Дуна: «Мораль сей басни такова — бухай, но не до конца».

Полдень без музыки. Меньше песен — меньше и танцев. Чокаться тоже можно не так часто. Теперь она — полуденная эта немота — уже не озадачивает как отсутствие электричества. Ну как пережить такое воскресенье? Даже Стоунз-покойник привередничал-волновался: «Зачем мы к нему пойдем? Там же мага нет? Будем сидеть, как в гробу».

Стоунз, Стоунз… в гробу может сидеть только ни с чем не сравнимое здесь у нас, на поверхности. Нам, простым смертным, положено сидеть не в гробу, а дома, соображая: вот если я выйду, смогу ли я пройти мимо «наливайки», или ветер повалит меня и покатит как штучную папиросу? Нет ответа. В ответ — ни звука. Их легче вообразить, чем расслышать. Не громкость, а расстояние лезет в голову. Сермяга сказал бы: «Тишь да гладь, блядь-нахуй-блядь!»

«Баста иль дольче блюз э ла канцоне».

Баста так баста. И я отправился туда, где «нет воспоминаний, прикованных к ничтожеству могил». Где собираются те, кого не одолевает адская жара, и не беспокоит близость распахнутой заслонки и участь Сергея Лазо, сожженного, между прочим, японцами. Штатники и здесь отомстили за нашего молдаванина, поджарив Хиросиму с Нагасаки. Попробуй объясни это кому-нибудь!

Я пошел туда, где «сидят, как в гробу». И делают это с удовольствием, регулярно. В «Овощной» — или в масонский зал собраний Ваал-Дагона. Он же — магазин «Продукти № 184». Немного вверх по моей родной, почти Мясоедовской улице, где он и стоит всю жизнь. Временами его порог мне мешало переступить многолюдство, или вывешенная цепь — сигнал, что внутри орудует уборщица, истребляющая следы чего-то, не имеющего сходства ни с чем во внешнем мире. Но я просто не понимал динамику посещаемости. По воскресным дням там почти не души. И внутренние двери открыты даже случайному профану.

Уже в самом торговом зале магазина царила такая приятная пустота, что я спокойно почувствовал какой-то необычный сюрприз. Ниоткуда не исходило ощущение затаившейся вблизи опасности.

Я приблизился к бару. Буфетчица меня узнала, но не знала, как себя вести. Я раздумал брать коньяк и спросил кружку пива. Пожалуй, точными словами, чтобы передать мое состояние, были бы «все утро меня не покидало предчувствие…» Сам не знаю, чего.

Меня поутру посетило уже знакомое сновидение. Сюжет его таков: в дымчатом воздухе негромкий щебет птиц, скрип детских качелей, как будто кто-то вращает мельницу. А по радио — задумчивая, общепонятная музыка. Всенародный траур. Что-то произошло. Радио «Свобода» прерывает монолог двух бабенок ради сводки новостей, но они звучат совсем неразборчиво. То есть не отказ от рекламы, а какой-то бессловесный вой — то ли по Дездемоне, то ли по Ромео и Джульетте. Но в сегодняшнем мире давно не осталось ни людей, ни идей, достойных подобной скорби! С чего это вдруг опрятным старикам и молодым родителям решили напомнить о коллективном долге перед кем-то или чем-то, отошедшим в мир иной. Я видел мыльные пузыри беременных и пустые головы будущих отцов — туда войдут скорее букеты, а венки… венки — вешать не на что. Как бы то ни было, меня с утра не покидает предчувствие, что где-то рядом, возможно, у нас под ногами, прикрытое ковром, в жилом доме притаилось надгробие. Совсем не обязательно в районе пола, да и кто скажет точно, где здесь пол, потолок, подоконник, прилавок? «Кому это надо» и «какая разница», сами понимаете — не ответ. Вопрос серьезный.

Пиво было таким прохладным на вид, что я залюбовался его пузырчатой желтизной, словно готовым отдаться телом любимого человека. Потом осторожно, чтобы не стиснуть и не выплеснуть, взял влажный стакан и, сказав глазами буфетчице «я пройду туда» (она опустила веки в знак согласия), направился в трапезный зал Ваал-Дагона.

С улицы его внутренность освещали узкие окна под самым потолком, отделенные запертой на замок оградой из стальных прутьев (как будто оттуда кого-то уже выпустили, или там сидел невидимый бухарик в виде сторожа, возможно, туда сажали буйных гостей), но сейчас там было пусто — ни коробок, ни ящиков. А со двора свет проникал сквозь сетчатую дверь. Да… Подсобные помещения этого магазина оказались просторнее, чем я ожидал. А при этом существует еще и подвал, откуда невидимая рука посылает наверх подъемник с товарами.

Четыре прямоугольных стола библиотечного вида стояли вдоль зеленоватой стены. В углу грузчик в майке навыпуск худыми руками тормошил капроновую упаковку питьевой воды. Туалет был занят. Там кто-то был. За дальним столом выпивали двое пожилых мужчин. Я присел за второй от задней двери стол и отхлебнул пивка.

Вот так бы и всегда, — внушал я себе, проникаясь какой-то исповедальной тихой радостью. — Не пей с кем попало, зная наперед и наизусть весь репертуар их трепотни. Она только нервы тебе расшатывает. Как хорошо здесь, если мало народа. И тебя сюда пускают. Можно даже книгу с собой приносить. Болгарский детектив, румынский детектив…

А между прочим, у буфетчицы под прилавком стоит приемник (уже допотопный, а когда-то ультрасовременный) «Океан». При взгляде на старое радио всегда почему-то кажется, что оттуда польются звуки в ритме тех времен, когда его, эту модель, мечтали купить, и с гордостью выносили на пляж или во двор.

Благостно вздохнув, я осушил бокал до половины, и не спеша, привстав, достал сигареты. Прикурил и потянулся рукой за банкой пепельницы. Странное дело — вот уж пять минут я видел эти острые, косые буквы: черные рубцы, выскобленные не то гвоздем, не то бородкой ключа на желтой, грубо лакированной поверхности стола. Видел, но не замечал. Потому что не ожидал их здесь увидеть. Никак не ожидал их здесь увидеть. Я различал только буквы — они бросались в глаза — черные, противные. Раньше это называлось «порча общественного имущества». Но слову, которое они составляли, было здесь совсем не место. Вот уж воистину — надгробие под ковриком. На бугристой древесине стола было написано — «T. Rex».

Кто это сделал? И когда? Пожалуй, тридцать с лишним лет, как разлюбили и подзабыли эту группу почти все те, кому по возрасту ее положено любить и помнить. Помнить и любить… А в сентябре, я не путаю, будет тридцать лет, как в Лондоне разбился насмерть Марк Болан. Подчеркиваю — в Лондоне, а не на трассе под Григорьевкой. Так кому же из завсегдатаев этого места взбрело в голову увековечить именно Т. Rex? И почему здесь очутился стол с такой надписью?

Я ощутил себя подростком в библиотеке, норовящим спиздить, выдрать из журнала статейку про западную поп-музыку. Пощупав пальцами эту удивительную надпись, я прикрыл ее ладонью, словно влагалище. Потом посмотрел снова. Она осталась на месте, никуда не пропала. Теперь мне будет страшно, если она пропадет. Как говорил не стеснявшийся давать волю чувствам Сермяга: «Я буду переживать». Обязательно буду.