Валерий Буланников - Рассказы

• Название: Рассказы
• Автор: Валерий Буланников
• Издательство: журнал "Новый мир"
• Жанр: Современная проза
• Год: 2012

Валерий Буланников. Традиция старинного русского рассказа в сегодняшнем ее изводе — рассказ про душевное (и — духовное) смятение, пережитое насельниками современного небольшого монастыря («Скрепка»); и рассказ про сына, навещающего мать в доме для престарелых, доме достаточно специфическом, в котором матери вроде как хорошо, и ей, действительно, там комфортно; а также про то, от чего, на самом деле, умирают старики («ПНИ»).

Виталий Сероклинов. Рассказы про грань между «нормой» и патологией в жизни человека и жизни социума — про пожилого астронома, человеческая естественность поведения которого вызывает агрессию общества; про заботу матери о дочке, о попытках ее приучить девочку, а потом и молодую женщину к правильной, гарантирующей успех и счастье жизни; про человека, нашедшего для себя точку жизненной опоры вне этой жизни и т. д.

Виталий Щигельский. «Далеко не каждому дано высшее право постичь себя. Часто человек проживает жизнь не собой, а случайной комбинацией персонифицированных понятий и штампов. Каждый раз, перечитывая некролог какого-нибудь общественно полезного Ивана Ивановича и не находя в нем ничего, кроме постного набора общепринятых слов, задаешься справедливым вопросом: а был ли Иван Иваныч? Ну а если и был, то зачем, по какому поводу появлялся?

Впрочем, среди принимаемого за жизнь суетливого, шумного и бессмысленного маскарада иногда попадаются люди, вдумчиво и упрямо заточенные не наружу, а внутрь. В коллективных социальных системах их обычно считают больными, а больные принимают их за посланцев. Если кому-то вдруг захочется ляпнуть, что истина лежит где-то посередине, то этот кто-то явно не ведает ни середины, ни истины…

Одним из таких посланцев был Эдуард Эдуардович Пивчиков…»

Евгений Шкловский. Четыре новых рассказа в жанре психологической новеллы, который разрабатывает в нашей прозе Шкловский, предложивший свой вариант сочетания жесткого, вполне «реалистического» психологического рисунка с гротеском, ориентирующим в его текстах сугубо бытовое на — бытийное. Рассказ про человека, подсознательно стремящегося занять как можно меньше пространства в окружающем его мире («Зеркало»); рассказ про человека, лишенного способностей и как будто самой воли жить, но который, тем не менее, делает усилие собрать себя заново с помощью самого процесса записывания своей жизни — «Сейчас уже редко рукой пишут, больше по Интернету, sms всякие, несколько словечек — и все. По клавишам тюк-тюк. А тут не клавиши. Тут рукой непременно надо, рукой и сердцем. Непременно сердцем!» («Мы пишем»); и другие рассказы.

---

«У-ау-оф-кий» — вот как он себя называет. И Пивчиков с однокашниками в течение следующих двадцати минут слушают, как тезка святого мученика коверкает, зажимает и пережевывает в манную кашу параграф, посвященный серной и соляной кислотам.

Химичка обнаруживает Эдика только в самом конце урока, и то не физическим человеком, а строчкой в журнале. Вызывает к доске, но Пивчиков уже перегорел, отдав волю разрисованной промокашке. Учительница вызывает его еще раз, затем берет ручку и выводит в журнале буковку «Н», означающую отсутствие.

Следующую остановку память делает в поле. Эдурад — студент «промокашки», благодаря/вопреки неопрошенным знаниям. После трехнедельного лекционного курса все группы потока отправляются на сельскохозяйственные работы.

Конец сентября, с позапрошлого вечера сечет мелкий дождь. От горизонта до горизонта тянутся бесконечные гряды, скользкие и одновременно твердые, в них, словно солдаты в окопах, прячутся уродливые кормовые гибриды — турнепсы.

Алгоритм поведения на полях предельно простой: обнаружить в борозде корнеплод, выудить на свет божий с новорожденным чмоканьем, счистить глину с боков и отправить в темный холщовый мешок.

Поначалу занятие показалось тяжелым и скучным, но затем Эдуард (только один) приспособился. Чтобы сапоги необратимо не затянуло в глинистый грунт, он придумал чаще переступать ногами (в моду как раз входила ламбада). Чтобы не нагибаться в чересчур недостойную позу, наловчился подковыривать турнепс раздвоенной на конце палкой-копалкой, как когда-то поступал кроманьонец. Оптимизация вкупе с механизацией помогла Эдуарду оставить далеко позади самых быстрых и ловких студентов потока. От незнакомого прежде чувства азарта и обилия кислорода лицо его разгорелось, грудь трепетала. Лучший результат сбора обеспечивал грамоту от профкома, однодневный отгул и большое общечеловеческое признание.

Мир предстал набором естественных цветов и форм. Серое небо, черное поле, раскрасневшийся Пивчиков и… собственно, все.

«Я есть мир, мир есть я, — определил Эдуард. — Я король».

С видом победителя он обернулся на преследователей и испытал экзистенциальный шок: король умер.

Открывшееся взгляду пространство казалось необитаемым. Единственным живым объектом в хмурой панораме являлся крошечный грузовик, тяжело взбирающийся на марсианского вида холм, под которым пряталась железнодорожная станция. Грузовик увозил от Пивчикова однокурсников, друзей и товарищей…

Король умер! Да здравствует… Кто? Кто он такой?

Потом была девочка. Девушка. Женщина. Одна из тех немногочисленных женщин, вниманием которых он когда-либо хотел и рассчитывал располагать. Эдуарду было семнадцать. Ей на полмесяца больше. И он ходил за ней по пятам, по глубоким следам ее вышитых красным орнаментом валенок. Устойчиво стоял снежный февраль, и этот факт можно было засвидетельствовать буквально. Эдуарду чудилось, что сквозь полиуретановые подошвы и толстые войлочные стельки к нему переходит тепло отпечатков ее ступней.

Обычно он провожал девушку от института до дома (шел за ней на расстоянии метров трех-четырех), впившись взглядом в помпон ее вязаной шапочки, который раскачивался из стороны в сторону в такт ее веселой прыгучей походке. Сокращать расстояние он не собирался, ему и без этого было радостно и легко.

Но однажды все кончилось. Однажды его девушка остановилась и обернулась.

— Почему ты ходишь за мной? — спросила она. — Почему не поцелуешь меня, Николай?

Николай?

Эдуард успел среагировать на ее неожиданную остановку: чтобы не сбить девушку с ног, он увел тело в сторону. Маневр оказался сложным для исполнения в скользких зимних условиях, ноги Пивчикова заплелись, он упал и на треть погрузился в сугроб. Положение не располагало отвечать на чьи-либо вопросы. Да и как объяснить человеку то, чего он (она) никогда у себя не видел. А она не могла видеть движение помпона физически, потому что помпон был закреплен у нее на затылке.

— Ну что ты молчишь? — повторила девушка.

«Ничего ей сейчас не скажу, — решил Пивчиков, — я оставлю ответ на потом, надо все хорошенько обдумать».

И вероятно, он ошибся с решением, потому что за Эдуарда заговорил кто-то другой:

— А чего говорить? Ну давай поцелую.

Возле девушки Эдуарда возник крепкий румяный парень в длиннополой искусственной шубе. И не просто возник, а закрыл, заслонил от Пивчикова помпон своей широкой прокуренной шубой.

«Николай — это он, — сообразил Эдуард, — и он целует ее…»

«Я оставлю свой ответ на потом», — повторял он себе, чувствуя, как уши его наливаются кровью, а ладони прилипают к перчаткам.

Но потом была только работа. В неброском учреждении, связанном с регистрацией и учетом различных печатных форм. Своего кабинета Эдуарду не полагалось, зато был собственный кластер — отгороженный куском пластика угол, оборудованный деревянными счетами, архиваторами, писчей бумагой и парой угловых штампов. Затем к столовым предметам прибавилась (но вовсе не заменила их) массивная ЭВМ.

Вся карьера Пивчикова прошла за этой невзрачной перегородкой. Фиксация и архивация документов требовали от оператора тишины и сосредоточенности. И Пивчиков был таковым.

И так же сосредоточенно, тихо и незаметно шло время. Пивчиков определял его ход по стенам учреждения: каждые десять лет они освежались светло-зеленой масляной краской.

Вскоре после четвертой покраски Эдуард Эдуардович был отправлен на пенсию. За четыре полоски службы он не пересекся ни с одним сослуживцем, ни по касательной, ни по наклонной.

Вне работы и дома Эдуард себя помнил плохо. В основном стоящим в очередях. Очереди змеились, ползли вверх и вниз по этажам и бесконечным коридорам разного рода государственных учреждений. По причинам, казавшимся Пивчикову незначительными, он провел там многие часы, иногда целые дни своей жизни. Очереди обычно оканчивались неприметными и часто непоименованными филенчатыми дверьми, преграждающими путь в кабинеты. В кабинетах выдавали необходимые справки, подтверждающие факт жизнедеятельности. Пивчиков не часто бывал внутри. То перед ним начиналось санитарное кварцевание, то ответственная «летучка», то заканчивалось время приема. То какая-нибудь толстая секретарша, вперив в Пивчикова томно-гуашевый взгляд, говорила «входите» и пропускала кого-то другого. Именно в одной из таких ситуаций Эдуарду впервые пришла в голову мысль, что он — человек-невидимка.

С одной стороны, это предположение вступало в противоречие с известными законами оптики, с другой стороны, было вполне объяснимо с точки зрения социологии масс. «Массы». Пивчиков испытывал чувство стыда и гадливости, слыша это аморфное, приставучее слово. Смалодушничал он и на этот раз и решил поскорее забыть блеснувшую в глубинах мозга гипотезу. Тем более что подступила пенсия.

Явление пенсии в административно-хозяйственном плане обозначает полный разрыв связей с внешней системой, что обеспечивает абсолютную внешнюю и внутреннюю пустоту, если не брать в расчет мелкие и мельчайшие примеси в виде стирки носков, закупки молока и яиц, посещения стационаров и поликлиник. Состояние пустоты понравилось Пивчикову: можно было сидеть в своей детской (теперь более подходило бы название «старческой», но такого названия, кажется, нет) и часами разглядывать через дверной проем освещенную пыльным солнцем родительскую.

Однако идиллия продолжалась недолго: в образовавшуюся вокруг Пивчикова пустоту устремились девелоперы.

Девелопер — это разновидность термита, прогрызающегося к прибавочной ценности сквозь любые физические, ментальные и витальные стены. В глобальном смысле их действия неразумны, зато эффективны на локальных отрезках — например, у термитов отличный нюх на «лишних» людей, владеющих «лишними» квадратными метрами.

Так однажды унюхав Пивчикова, они больше его не отпустили, начав, как обычно, с изящной дезинформации. В почтовый ящик Эдуарда подбрасывался то богатый глянцевитый буклет «Достойное жилье за достойные похороны», то строгая открытка с призывом покинуть грязный порочный город и слиться с первозданной природой в окрестностях сто первого километра, то брошюра «Целебные свойства дикорастущих» вкупе с поэтическим сборником «Круглый год в одноместной палатке». Все предложения начинались с весьма редкого сочетания слов: «Уважаемый Эдуард Эдуардович!»

Чуть позже к средствам психического воздействия добавились методы экономической стимуляции. Они проявились в растущих счетах на квартплату. Цифры выглядят убедительней слов, особенно при сопоставлении, в нашем случае — начислений квартплаты и пенсии.

Эдуард Эдуардович без энтузиазма относился к еде, но не кушать совсем не умел. Он встал перед выбором: пить молоко с макаронами или платить за газ, воду и свет. Социальное государство, в котором Пивчиков имел честь быть гражданином, часто называло своих граждан — рантье. В сложных системах понятия многозначны, размыты, иногда нет понятий вообще, зато общая энергия таких систем есть величина постоянная. И когда один рантье покупает яхту, для сохранения равновесия системы несколько прочих рантье необходимо выбросить за борт.