Ричард Бокэм - Иисус глазами очевидцев Первые дни христианства: живые голоса свидетелей

• Название: Иисус глазами очевидцев Первые дни христианства: живые голоса свидетелей
• Автор: Ричард Бокэм
• Издательство: Эксмо
• Жанр: Религиоведение
• Год: 2011
• ISBN: 978–5–699–46401–2

Эта книга — удивительное расследование всемирно известного ученого, которое проливает свет на жизнь Иисуса и происхождение Евангелий. Сюда вошли результаты новейших исследований древней культуры, человеческого мозга, механизмов памяти. Автор объясняет, как получилось так, что слова и поступки Иисуса не были забыты и достоверно известны всему миру и теперь, и приоткрывает завесу над одной из величайших тайн Библии: тайной личности любимого ученика Иисуса, загадочного автора Четвертого Евангелия. Впервые на русском языке главный труд одного из самых авторитетных специалистов по Новому Завету.

Впервые:

Живые свидетельства всех непосредственных участников евангельских событий и древних церковных историков и апологетов, проанализированные одним из самых авторитетных исследователей Библии.

Результаты новейших исследований древней культуры, человеческого мозга, механизмов памяти и жизни первого христианского поколения.

Уникальная реконструкция цепочек, по которым устно передавались рассказы о словах и поступках Иисуса от человека к человеку.

Тайна личности анонимного любимого ученика Иисуса, загадочного автора Четвертого Евангелия.

Ричард Бокэм — специалист по Новому–Завету, профессор Университета Сент–Эндрюс ( Шотландия ), член Британской академии и Королевского научного общества Эдинбурга.

---

Есть и другая область, в которой дискуссия о коллективной памяти прямо связана с нашим исследованием передачи преданий об Иисусе. Еще одно наследие Дюркгейма и Хальбвакса, помимо тенденции растворять индивидуальную память в коллективной — тесно связанная с ней склонность отождествлять воспоминания как таковые с их функциями в жизни сообщества. И снова мы видим поразительное сходство с критикой форм и ее влиянием на новозаветные исследования на протяжении всего XX века[835]. Мисталь называет эту тенденцию «презентистским» подходом к коллективной памяти, определяя его как убежденность в том, что «настоящее формирует прошлое согласно своей доминирующей идеологии»[836]. При этом память оказывается на службе групповой идентичности: предполагается, что прошлое изобретается в форме новых преданий или ритуалов, дабы создать или поддержать групповую идентичность. Когда внимание переносится на то, кто же контролирует и навязывает сообществу такие вымышленные воспоминания, социальная память начинает восприниматься как идеология, обслуживающая интересы власти. По мнению Мисталь, память при этом превращается в «пленницу политического редукционизма и функционализма»[837]. Полной идентификации социальной памяти с политической идеологией можно избежать с помощью того, что она называет «народническим» подходом к социальной памяти. Этот подход, основанный на идеях Мишеля Фуко о народной памяти и обратной памяти, показывает, что социальная память может конструироваться не только «сверху вниз», но и «снизу вверх» («обратно»). Группа устных историков, называющих себя «группой народной памяти», критикует даже Фуко за его недооценку независимости народных воспоминаний и их способности сопротивляться доминирующей идеологии — и посвящает себя исследованию альтернативных традиций[838].

Наконец, Мисталь описывает подход «динамики памяти», важный тем, что он противостоит тенденции растворять память о прошлом в ее функциях в настоящем[839]. Социальная память предстает здесь как постоянный процесс «торга» с прошлым, показывающий, что существуют «пределы возможности для лиц, действующих в настоящем, переделывать прошлое сообразно своим интересам». Прошлое — не просто современный конструкт: оно «отчаянно сопротивляется попыткам себя пересмотреть». Каждый рассказ о прошлом — новая попытка понять взаимоотношения прошлого и настоящего. Эти взаимоотношения постоянно меняются, вместе с ними течет и развивается социальная память; однако этот процесс не ограничивается «выдумыванием» прошлого — он заключается в постоянном взаимодействии прошлого и социальной памяти[840]. Такой подход к коллективной памяти в исторической науке представляет собой близкую параллель с критикой Венсайны выдвинутого антропологом Джеком Гуди принципа полного гомеостаза (конгруэнтности) между устными преданиями и их использованием в устных сообществах. Мы уже упоминали об этом в главе 10, говоря о причинах сомневаться в правильности подхода критики форм к евангельским преданиям. Венсайна настаивает, что «между содержанием [устной традиции] и актуальными проблемами существует некоторая взаимосвязь — но отнюдь не тотальная», и отмечает, что «присутствие в различных традициях архаизмов опровергает теорию гомеостаза»[841]. Иными словами, социальная память или устная традиция, конечно, связана с настоящим — однако это сложная и изменчивая взаимосвязь. Прошлое с настоящим ведут своего рода торг, полный компромиссов и взаимных уступок: прошлое в этой борьбе — голос, который хочет быть услышанным. Его нельзя просто выдумать по своему усмотрению.

Одна из ролей очевидцев в раннем христианстве состояла в том, чтобы дать этому голосу прозвучать в социальном контексте, где сообщество активно стремилось расслышать голос собственного прошлого — не ради прошлого как такового, но для того, чтобы понять взаимоотношения настоящего с теми решающими событиями, которые не только создали групповую идентичность этого сообщества, но и принесли спасение миру. Разумеется, некое взаимовлияние памяти о прошлом и актуальных событий имело место уже в свидетельствах очевидцев — однако в ограниченном масштабе, учитывая «изолированный» характер евангельских преданий (см. главу 11). Во многом именно очевидцы представляли собой начало, сопротивляющееся «подгонке» коллективной памяти под актуальные нужды. Коллективная память или традиция в процессе своего развития осознала это сопротивление и признала его как неотъемлемую часть своего самосознания. Когда предания об Иисусе полностью перешли к общине и атрибуция преданий облегчила общине изобретение новых традиций, о котором говорили критики форм — предания продолжали атрибутироваться очевидцам, и это охраняло их неизменность. Индивидуальные воспоминания не теряли своей сути, растворяясь в коллективной памяти, — напротив, именно в коллективной памяти они сохраняли свою идентичность. Введение свидетельств очевидцев в Евангелия сохранило эту идентичность на тысячелетия. Вновь и вновь христиане открывают взаимосвязь истории Иисуса с текущими обстоятельствами своей жизни — вновь и вновь прошлое встречается с настоящим. И в самих Евангелиях происходит эта встреча — встреча евангелистов с Иисусом, увиденным глазами очевидцев.

13. Память очевидцев

Особенности и разновидности памяти • Как могут конструироваться воспоминания ·• Принципы интерпретации событий прошлого •·Точка зрения участника и точка зрения наблюдателя события • Надежны ли воспоминания о евангельских событиях •·История жизни Иисуса в памяти свидетелей •·Связь форм евангельских преданий с очевидцами •· Психология свидетельских показаний в суде

Все мы знаем по опыту, что память часто нас подводит. Кажется, мы забываем гораздо больше, чем помним. Воспоминания могут искажать действительность. Иногда разные люди запоминают одни и те же события совершенно по–разному. Память играет с нами дурные шутки: порой мы совершенно уверены, что наши воспоминания точны — но они оказываются неточными. А иной раз люди ясно «помнят» то, чего вообще не было! С другой стороны, тот же опыт подсказывает нам, что в повседневных вопросах памяти чаще всего можно доверять. Иначе как бы существовало само человеческое общество? Задумавшись об этом, мы понимаем, что воспоминания, причем достаточно точные, могут сохраняться на протяжении довольно долгого времени. И все же — имеет ли смысл говорить о достоверности евангельских преданий? Могли ли события земной жизни Иисуса точно сохраниться даже в памяти очевидцев? До сих пор наша аргументация касалась вопроса, сколь далеко отстояли авторы Евангелия от очевидцев, сформировавших и передававших эти предания. Положим, нам удалось успешно доказать, что их разделяло не столь далекое расстояние, как считают многие, — но что же дальше? Можно ли полагаться на память самих очевидцев?

Психологи изучают нашу память и построение наших воспоминаний уже более ста лет. За это время накопилось множество данных и их интерпретаций, прямо связанных с вопросом надежности памяти очевидцев. Однако исследователи Нового Завета, как правило, не обращаются к этим ресурсам[842]; так что эта глава нашей книги станет первой систематической попыткой привлечь соответствующие данные и теоретические положения к исследованию евангельских преданий.

Однако прежде чем подойти к воспоминаниям очевидцев об Иисусе с точки зрения психологии памяти, приведем два знаменательных случая, наглядно показывающих, что свидетельства очевидцев в нашей повседневной жизни (то есть вне контекста свидетельства в суде) порой оказываются совершенно ненадежными, но иногда — удивительно точными и достоверными. Этим мы очертим проблему и обрисуем крайние точки ее возможных решений.

Как Россини встречался с Бетховеном

Желая продемонстрировать, сколь ненадежны бывают показания очевидцев, Ян Венсайна рассказывает такую историю:

Предупреждением для неосторожных послужит знаменитое воспоминание Россини о его встрече с Бетховеном в молодости. Впервые рассказывая эту историю через несколько лет после смерти Бетховена, Россини утверждал, что, придя к нему домой, с немалым трудом попал внутрь — и так и не смог поговорить с хозяином, поскольку тот почти не владел итальянским (родным языком Россини). В последнем, впрочем, можно усомниться. К концу жизни Россини эта история превратилась в настоящую легенду. В ней страдающий маэстро, в муках творчества, принимал Россини как дорогого гостя, советовал ему продолжать свой великий труд и, наконец, восхвалял «Севильского цирюльника» как величайшую комическую оперу всех времен[843].

Этот пример показывает нам, как очевидец, рассказывая и пересказывая свою историю на протяжении многих лет, может полностью изменить очертания и саму суть своего автобиографического воспоминания. Мотив в этом случае очевиден. Россини здесь выступает как свидетель, совершенно не заслуживающий доверия. Но верил ли он сам в свою историю в ее поздней форме? Очень может быть.