Капитолина Кокшенева - Русская критика

• Название: Русская критика
• Автор: Капитолина Кокшенева
• Издательство: ПоРог
• Жанр: Критика
• Год: 2007

«Герои» книги известного арт-критика Капитолины Кокшеневой — это Вадим Кожинов, Валентин Распутин и Татьяна Доронина, Александр Проханов и Виктор Ерофеев, Владимир Маканин и Виктор Астафьев, Павел Крусанов, Татьяна Толстая и Владимир Сорокин, Александр Потемкин и Виктор Николаев, Петр Краснов, Олег Павлов и Вера Галактионова, а также многие другие писатели, критики и деятели культуры.

Своими союзниками и сомысленниками автор считает современного русского философа Н.П. Ильина, исследователя культуры Н.И. Калягина, выдающихся русских мыслителей и публицистов прежних времен — Н.Н. Страхова, Н.Г. Дебольского, П.Е. Астафьева, М.О. Меньшикова. Перед вами — актуальная книга, обращенная к мыслящим русским людям, для которых важно уяснить вопросы творческой свободы и ее пределов, тенденции современной культуры.

---

Нигилисты, от противного, от обратного, доказали, что человеческой душе нужна не только пища «свобод» и материального равенства, но нужен идеал, то есть, и нигилист хочет полагаться на нечто, большее себя, чему он готов жертвовать всем, такой идеал, за который он готов умереть.

Страхов называет это состояние нигилиста состоянием «гражданского монашества», однако в сущности своей мнимого, опирающегося на ложную же религиозность, принимающей на себя соблазнительную «роль страдальца»: «…Поэтому, за неимением своих печалей, достойных этой роли, мы берем на себя (разумеется мысленно) чужие страдания, и этим удовлетворяемся. Высокоумный революционер не замечает, как он в сущности обижает бедных мужиков; им ведь он дает в удел только материальные нужды и страдания, он только в этом отношении плачет об них; себе же выбирает долю возвышенного страдальца, трагически волнующегося об общем благе. Он не знает, несчастный, что эта мудрость самоотвержения, до которой он додумался и которую извратил, знакома этим мужикам от колыбели, что они ее сознательно исполняют на деле всю свою жизнь, что они твердо знают то высшее благо, без которого никакая жизнь не имеет цены и о котором бессознательно тоскуют просвещенные люди. Вокруг нас бесконечное море этих мужиков, твердых, спокойных, ясных, знающих, как им жить и как умирать. Не мы, а они счастливы, хотя бы они ходили в лохмотьях и нуждались в хлебе; не мы, а они истинно-мудры, и мы только по крайней своей глупости вообразили, что на нас лежит долг и внушить им правильные понятия о жизни, и обратить эту жизнь из несчастной в счастливую» (3, 78). Страхов и напоминает этим преобразователям жизни из «несчастной в счастливую», что социалистические учения были порождены отнюдь не мужиками, об интересах которых так пекутся «просвещенные представители». Сен-Симон был граф. Оуэн — фабрикант. Фурье — купец.

Извращенное религиозное чувство «гражданского монаха» (нигилиста) превращается в самообман, в «предлог для мучений», а «смерть» и «подвиг» — в заключительный итог самообмана, когда можно «быть зверем и считать себя святым». «Гражданское монашество», о котором говорит Страхов, явилось в его устах описанием психологии революционера. Н. П. Ильин отмечает, что почему-то считается, что эту революционную психологию впервые открыл авторы «Вех» — С. Л. Франк и С. Н. Булгаков. Тогда как именно Страховым были точнее и яснее расставлены все акценты (авторы «Вех» говорили, что революционеры как бы только «русские наполовину», так как сочетают в себе «ангела» и «зверя»). Страхов, говорит Н. П. Ильин, показал суть русского понимания нигилизма как «полного отречения от своего духа и глубочайших инстинктов» (2). Этот глубочайший инстинкт способен устоять перед всей той деятельностью нигилистов, стремящейся внушить всем «ужас силы зла» прежде всего потому, что в русском человеке сохраняется национальный дух. Он сохраняется в русском мужике с колыбели как «мудрость самоотвержения» и «они ее сознательно исполняют на деле всю свою жизнь». Они знают «как им жить и как умирать», благодаря все тому же национальному духу, который растеряли «просвещенные люди». Русский человек «всякую минуту готов к горю и беде, он не забывает своего смертного часа, для него жить — значит исполнять некоторый долг, нести возложенное бремя» (3, 205–206). Страхов и раньше многих, и точнее других показал суть соблазнов нигилизма, в какие бы одежды не рядился он позже — анархистов, террористов, меньшевиков или большевиков, фрейдистов или сверхчеловеков с их «смертью Бога», экзистенциалистов с их «ужасом бытия», абсурдистов и постмодернистов с их «смертью смысла и культуры». Страхов же назвал и тот «русский инстинкт», наличие которого не дает разложиться русской культуре и до сих пор.

3.

Все мы знаем, что в советской истории литературы Страхову не находилось места, зато его оппонентам посвящались многие тома партийных книжек. Среди тех, к кому был внимателен Н.Н.Страхов, конечно же был Н.Г.Чернышевский, роман которого «Что делать» Страхов не мог обойти вниманием, поскольку «с некоторым правом считал своей специальностью» внимание к нигилизму. Статья Страхова «Счастливые люди» была написана для «Эпохи», но Ф. М. Достоевский не напечатал эту статью (позднее в примечание к изданию ее в книге Страхова говорит, что Достоевский «не решился»). Следовательно, статья была написана в 1863 году, а впервые напечатана в «Библиотеке для Чтения» в 1865 г. (№ 4-апрель), которую издавал тогда П. Д. Боборыкин. Страхов, обозначая, что статья представляет собой «часть первую», думал писать и часть вторую, где «предполагалось анализировать радости фаланстера» (4, 342). Но вторая часть не была написана вовсе.

Страхов начинает статью «Счастливые люди» цитатами, которые содержат высказывания разных изданий о нигилизме — цитатой из «Дня» (1863, № 17), «Московских ведомостей» (1863, № 26) (приложение «Современная летопись») для того, чтобы показать, как «уже два года» в умах составилось определенное мнение о нигилизме: «..капитальное невежество… коммунизм, материализм… эманципация, глупости и разврат, поругание всего, чем дорожит народ, общество, человек, время невероятной терроризации шайкою писак, захвативших в свои руки публичное слово» (4, 311). Эту картину Страхов дополнил еще раз оценкой журнала «Современник» как производящим лично на него «невыразимо-комическое впечатление», так как в статьях его детски-наивным рассуждениям, очевидным нелепостям придается вид соблазнительной ясности. Однако из множества этой нигилистической литературы, Страхов выделяет роман «Что делать» как нечто более прочное, имеющее шанс «остаться в литературе». Страхов, действительно, не ошибся. Только причины, по которым роман Чернышевского «остался в литературе» были совершенно иными, нежели видел критик. Точка зрения Страхова на роман предстает и до сих пор достаточно уникальным явлением.

Но как же Страхов читал роман? Стоит обратить внимание на нетипичное для него признание, на редкий случай, когда критик говорит о себе: «… Есть у меня для известных случаев способность полного понимания, способность видеть известные мысли насквозь, до самого дна. Отнюдь не думаю я гордиться этою несчастною проницательностию… Я говорю несчастною, ибо она разрушает весь обман, весь видимый блеск некоторых явлений и обнаруживает их действительную сущность, сухую и безжизненную как скелет. Но я заявляю об этой проницательности потому, что она есть факт, она — моя судьба, которую я неизбежно должен перенести на себе <…>» (4, 314). Страхов сказал все слова о себе только для того, чтобы указать на это трезвое видение, которым, в сущности, обладали многие русские классики. Но это видение постоянно укреплялось знанием, интеллектуальным напряжением, работой души и ума.

Критик подчеркивает в романе Чернышевского необычайное «напряжение вдохновения», которого не знают многие современные произведения. Кроме того, в романе он видит некоторые черты, «верные действительности», видит «попытки на образы», то есть еще не полноценные художественные образы. Но Страхов не был бы Страховым, если бы не стал искать тот главный «заводной механизм», что двигал роман и держал его в столь напряженном «одушевительном» состоянии: «Источником этого воодушевления, главною его пружиною, был известный взгляд на мир, известное учение. Этот роман представляет наилучшее выражение того направления, в котором он писан; он выражает это направление гораздо полнее, яснее, отчетливее, чем все бесчисленные стихотворения, политико-экономические, философские, критические и всякие другие статьи, писанные в том же духе» (4, 315). Страхову была важна именно «фанатическая увлеченность» автора. Кроме того, он отмечает и искренность Чернышевского, свидетельством чего является безусловная вера во все, что он писал в своем романе.

Рассматривать идеологический роман Чернышевского, безусловно, стоило начать с вопросов, как и сделал Страхов: Какая главная мысль романа, какова его господствующая идея? Критик отвечает: «Она состоит в мысли о счастьи, в представлении благополучной жизни. Роман учит, как быть счастливым» (4, 318). Подзаголовком романа, данным Чернышевским является следующий текст — «из рассказов о новых людях». Но Страхов делает поправку — из рассказов о счастливых людях, «которые до того умны, что умеют всегда счастливо устроить свою жизнь».

Как и из чего складывается их счастье?

Человеческая жизнь на взгляд Страхова (а за этим взглядом стоит опыт тысячелетий) достаточно трудна, она наполнена страданиями и бедами. Новым же людям жизнь легка — это первое наблюдение Страхова. (Весь роман, говорит Страхов, изображает «как искусно они умеют избегать всякого рода неудобств и несчастий»). Главная сюжетная линия романа — жена Лопухова влюбляется в его приятеля Кирсанова — можно сказать вполне жизненна, точнее, обычна в жизни. Как совершенно ясно, что такое положение обыкновенно приносит много затруднений всем сторонам, а кому-то и даже горе. Но «у новых людей дело обходится благополучно в высочайшей степени» — все как нельзя удобнее устраивается благодаря ложному самоубийству Лопухова. Нет несчастий и неудач в этом романе. Второе наблюдение критика: «…Новые люди, счастливые люди, находятся в каком-то исключительном положении, очевидно, очень удобном для их благополучия. Именно, они не имеют детей и почти не имеют отцов и матерей. Во всем романе не упоминается ни разу рождение ребенка» (выделено мной — К.К. 4, 320). Да, в мастерской Веры Павловны было много девушек и, говорит писатель, случались и ними «истории» («обыкновенные, — пишет Чернышевский, — те, от которых девушкам бывают долгие слезы, а молодым или пожилым людям не долгое, но приятное развлечение», кроме того, «каждая из этих обыкновенных историй приносила Вере Павловне много огорчения, а еще гораздо более дела: иногда нужно было искать, чтобы помочь; чаще «искать» не было нужды, надобно было только помогать: успокоить, восстановлять бодрость, восстановлять гордость…»). Таким образом, истории, требующие «восстановления гордости», случались, но воспитывать детей никому из девушек мастерской Веры Павловны не приходилось (я совершенно уверена, что все, читающие этот роман не обратили внимание на замеченные Страховым факты). Эти же самые девушки были, по словам самого писателя, «существа одинокие», то есть у половины не было отцов и матерей. Вера Павловна, очевидно, полагала это обстоятельство весьма удобным для дела (сам писатель говорит, что девушки для мастерской «были выбраны осмотрительно»). Страхов подчеркивает, что и у главных героев романа (Лопухова, Кирсанова, Рахметова) оборваны все семейные связи, а отец и мать Веры Павловны не имеют с ней ничего общего (да и сама Вера Павловна совсем не смотрит на свою мать как на мать). Новые счастливые люди и тут избежали многоразличных человеческих трудностей, связанных с преемственностью поколений, с ответственностью перед родом, чувствами родства, долга перед родителями, чувства дома.