Капитолина Кокшенева - Революция низких смыслов

• Название: Революция низких смыслов
• Автор: Капитолина Кокшенева
• Издательство: Лето
• Жанр: Критика
• Год: 2001

Книга Капитолины Кокшеневой результат более чем десятилетних размышлений о том, почему нормальному человеку скучно читать современную литературу. Размышлений, ценных не столько анализом каких-то конкретных произведений и театральных постановок конца ХХ века, сколько выходом на серьезные онтологические проблемы развития русской культуры. Размышления Кокшеневой интересны и тем, что они включают в себя религиозную оценку новой литературы и драматургии, и тем, что эта религиозность даже в самых неблагопристойных ситуациях звучит не как приговор, но как сочувствие. Это не просто «по-русски», это по-человечески, — жалеть Виктюка, поставившего «Спортивные сцены» Радзинского еще в конце 80-х. Сочувствовать не греху, но грешному человеку, убожеству и уродству его внутреннего мира. И одновременно переживать за изуродованные и обесчещенные этим человеком женские образы (статья «О женщине»).

---

Соблазнители и соблазненные, искусители и искусившиеся — вот героя сегеневского романа.

Писатель представил весь этот маскарад современности с уничтожающей, развенчивающей дерзостью, но сделал это талантливо — и потому у него не уроды бегают по сцене жизни, не «рожи» и «рыла свиные», но живые, хотя и «искаженные люди», ибо нарушение границ касается и самого человека. Искаженный человек боится реальности, но тем не менее, презрение к реальности не мешает ему, как сутенерше Галатее, заниматься самым реально-грязным и развратным делом.

Русский писатель не может сочинять сатирический роман по законам нынешнего представления о сатире. Гоголь писал «Мертвые души» как поэму и русскому писателю этого факта никогда не сбросить (ибо нет нужды) с «корабля современности». Выкрутасов, конечно, сквозняком пролетает через все города и веси, и кому-то не хватит в нем тепла и сочувствия ко всем несчастным и не им обманутым, но все же сочувствие и жалость в нем есть, — просто по законам жанра здесь важнее не психология, но оценка. Все роскошно написанные картины жизни (чего стоит только одно описание посещения ресторана «Советская власть», гостиницы «Красной» в Краснодаре с ее нравами, или демсобрания в Нижнем с присутствием на нем героев-идеологов и оппозиционеров немыслимых политических сочетаний), все великолепные портреты современников так бы и остались в романе в лучшем случае социальной плотью дня нынешнего, если бы не тот угол зрения, который автор избрал в своем романе.

И этот «угол зрения» со всей определенностью можно назвать народным. И оценки, даваемые Выкрутасовым, тоже можно отнести на счет русского ума. Именно так, как Выкрутасов, смотрят на Малевича, Пеле-Пелёнкина, Вздугина и прочих (несть им числа) большая часть нашего простого народа (а если и не смотрят, то должны смотреть, считает писатель). Когда Выкрутасову внушают, что Пеле-Пелёнкин, Малевич, Вздугин — гении, просто ему, Выкрутасову, это «не по уму», то читай: это внушают народу. Вот тут-то и пришла пора сказать, что вся победительная сила романа связана с главным героем — Дмитрием Емельяновичем Выкрутасовым. Параноидальной галиматьей назовет Выкрутасов сочинения «лучших людей» Нижнего Новгорода. Ну, а реакция нашего героя на книги В. Пеле откровенно-физилогическая: тошнотой и рвотой сопровождалось чтение романов «Из жизни одного инсекта», «Буденный и Мутота». Для Выкрутасова, подвизавшегося похитить «Кругово иззебренное» Малевича, этот черный круг с врезавшимся в него красным треугольником, попросту вообще не является ценностью. «Выдающемуся модернисту», работы которого на международных аукционах стоят миллионны долларов, простофиля Выкрутасов предпочитает «страшную красотищу» Айвазовского. Александр Сегень, безусловно, разделяет отношение к «Кругово…» своего героя, а передовых искусствоведов, в лице хозяйки квартиры, весело разоблачает, излагая «предельно-научные» ее взгляды на тарабарском языке и подводя итог «исканий» Вздугина концептуальной статьей с названием «Литература как явление онкологическое». Выкрутасову инстинктивно не нравилось, что Александра Сергеевича Пушкина экстазные батометофористы называют «Пуськиным». Им остро почувствована эта всеобщая тяга к понижению смысла и умалению масшатаба. «Были Минин и Пожарский, — говорит наш герой, — а теперь Минкин и Пожаркин».

Любая ситуация, в которую автор помещал своего героя, была чревата соблазном — но соблазн женской красотой и любовью, как и всяческие бахусовы возлияния, оказывались тут гораздо меньшим злом, чем изысканная развращенность камышинской Дины, поклоняющейся «иконам», состряпанным Изяславом Хейфицем, и измучившая несчастного Выкурутасова сеансом бесконтакного соития (и это в самом что ни на есть «женском городе»!).

Любая ситуация на путях-дорогах героя была искусительна — искусительна «новой философией», «новой нравственностью», «новым забыванием себя». Тем более что и наш герой был выпущен автором в мир «с идеей» — как все. И он одержим любимой мыслью и глобальным проектом, состоящим в разоблачении «мировой системы футболизма и возрождении русского народного тыча» (то есть футбола, но русского). В этом необыкновенно пафосном манифесте Сегень с легкой и точной иронией отразил как все патриотические штампы, так и всеобщие поиски «древних начал» в языке — нынешнюю страсть к праславянским языковым «отмычкам». Взвихренное ураганом сознание бедного Выкрутасова (со своим манифестом выглядевшего иногда просто безумным лыцарем Ламанчским), породившее сей манифест, — тоже примерчик (или наглядное воплощение) страшной и свирепой маниакальности «нашей современности». (Выкрутасову казалось, что он и не сам его написал, ибо манифест содержал сведения, которых он не знал! В таком случае, известно, что за учтивый мелкий служка, ему помог.)

Собственно футбол как лирический лейтмотив (имеющий то завиральные и страстные, то безумные и героически-ураганные мелодические оттенки) пронизывает весь роман как в виде эпиграфов к каждой главке, так и в виде томительной мечты героя посмотреть хоть какую-нибудь игру (во время странствий Выкрутасова по дорогам жизни телевидение показывает чемпионат мира по футболу, который герой никак не может посмотреть). Заметим, что никто из встречаемых Выкрутасову «персонажей» футбола категорически не любит, как и не понимает «странного» увлечения героя, — хотя его манифест готовы на полном серьезе рассматривать в связи с тайным политическим значением, использовать аллегорически и поэтически, и вообще катастрофически принимать не за то, что он есть. А он был действительным отражением уверенности (а скорее чутья) Выкрутасова, что с возрождения русского футбола начнется возрождаться и русская жизнь. Футбол в романе (с ходом развертывания романа-дороги по направлению к дому) становится символом нормального, здорового, ясного и реального. Он — альтернатива всем идеям граждан, «электиризованных восторгами» — электризованных сверх-умными, сверх-тонкими, сверх-оргиастическими идеями и ирреальными практиками. Автор романа говорит прямо: пока Выкрутасов находился в пространстве, где «носятся с идеями», он, собственно, тоже являлся поврежденным человеком, хотя и сохраняющим здравый смысл. А здравый смысл выражался в том, что он уходил оттуда и от тех, где можно было бы и с кем выгодно было бы остаться. Он ушел от шикарных бизнесменок и порченых интеллектуалок, от крутых разбойников-похитителей и дуры (по его оценке — несчастной дуры) секты Христа Абсолюта. В общем, от дедушки ушел, от бабушки ушел, от волка, от медведя… Но конец у нашей «сказки» другой. Колобок не даст себя съесть… Побывав мнимым вором, мнимым возлюбленным, мнимым казаком, мнимым героем чеченского плена, Выкрутасов, в конце концов, отказывается быть не собой (в ураганной, то есть несвоей, жизни герой все время меняет имена, или его принимают за кого-то другого, называя чужим именем), и только по дороге к дому, обретя состояние полной душевной трезвости, он встречает одного-единственного на весь роман мужика — «не коммуниста, не монархиста, не демократа, не сектанта, а нормального русского человека — грибы собирает и футболом интересуется».

Первый роман самого симптоматичного писателя современности (Вл. Сорокина) назывался «Норма», но в нем словно в свернутом виде была заложена вся та разнузданность экспериментальной грязи, что распространялась с величайшей скоростью целое десятилетие. «Русский ураган» Александра Сегеня — это ответ-удар, отстаивающий правильную (то есть самобытную) нашу норму. В его герое, избавившемся от мнимостей и миражей, и в его романе, восстанавливающем в правах народность, народный взгляд и народную оценку, все приходит в должный порядок. Вся эта «современность» в романе как взвихренная ураганом, все же сделана из глины. И многие собирают эти глиняные черепки, полагая, что копят богатство. Но то, что остается на века, требует и другого материала — равного граниту и мрамору.

Александр Сегень сказал, конечно же, о давно известном в нашей культуре — о том, что мы по-прежнему ответственны за сохранение в себе того чистого и веселящего источника, название которому народный дух. Но чрезвычайно важно, что это снова сказано сегодня (когда и «стыдно» говорить о народе, когда его будто бы и нет совсем). Как не менее важно, что сказано талантливо — в ясных художественных образах обнаружено реальное присутствие народного духа. Того самого, что тут же заставит нас вспомнить народный лубок, балаганные прибаутки, медвежьи потехи, ярмарочных дедов и панорамщиков. Вспомнить всех тех лучших русских людей, которые возвели «самобытность нашу в сознательные начала» (Н. П. Ильин): Аксаковых и Киреевских, Данилевского и Хомякова, Аполлона Григорьева и Николая Страхова, Островского и Говоруху-Отрока и многих-многих других.