Наталья Иванова - Ностальящее. Собрание наблюдений

• Название: Ностальящее. Собрание наблюдений
• Автор: Наталья Иванова
• Издательство: ОАО Издательство «Радуга»
• Жанр: Публицистика
• Год: 2002
• ISBN: 5-05-005465-6

Известный культуролог, эссеист, литературный критик Наталья Иванова тщательно собирает и анализирует тот материал, который предоставляет массовая культура: телевизионная реклама, ее герои, сюжеты и мотивы; изобразительный язык городской рекламы, слоганы; использование в рыночной культуре советских брендов, клише и стереотипов; монументальная пропаганда; изменение годового праздничного календаря и сохранение советской символики, вот лишь часть сюжетов этой увлекательной книги.

Во второй части книги Наталья Иванова собирает свои наблюдения нового путешественника. Прожив значительную часть жизни в изолированном мире, автор более всего интересуется своеобразными «замкнутыми», «островными» системами: Швейцарией, Гонконгом, Готландом (шведский остров в Балтийском море). Своего рода островом, закрытой культурной системой является для автора и Санкт-Петербург. А в самой последней главке автор возвращается в Москву и Подмосковье — волшебное место, остров детства.

---

Цирк неподалеку, на Цветном.

Кружится голова, как только я открываю наружу дверь.

В альбоме «Москва. Памятники архитектуры 1830-1910-х годов» он описан и сфотографирован: доходный дом Ф. И. Афремова на Садовой-Спасской, 1904 года. Архитектор — Шишковский.

Бабушка с отцовской стороны до замужества (начало XX века, 10-е годы) успела послужить (после замужества уже не служила никогда, до самой своей кончины) в знаменитом Мюре-и-Мерилизе.

Служащая первого набора.

В красивейшем, наисовременнейшем, богатом и зело украшенном, самом модном тогда московском торговом центре, как мы сказали бы сейчас.

Тоже — русский модерн.

Шехтель, здание Художественного театра — 1902 год.

«Волна» Голубкиной над входом.

Ручка двери.

Фонари на фасаде.

«Метрополь» Валькотта. Конец/начало века.

Ворота, ограда.

Балкон.

Фасад.

Врубель.

Бабушка.

Казанский вокзал — проект 1913 года. Отец моего отца — Владимир Нилович Иванов. В справочнике «Вся Москва на 1913 год» указан адрес, номер домашнего телефона.

Дом — собственный — на Большой Грузинской.

Отец родился 25 октября 1917 года.

В доме — почему-то — были гости.

Но как мы знаем по Чехову, гости родам не помеха.

На Пресне стреляли.

Все выпили шампанского.

«Большевик родился!»

Владимир Нилович погиб на Перекопе в 1919 году. Бабушке Клавдии Андреевне верные люди привезли обручальное кольцо.

Дед воевал в Первой мировой, был царским офицером, после революции перешел на сторону красных.

Его двоюродный брат, входивший в состав Русского Экспедиционного корпуса в Париже, на родину не вернулся.

Новую квартиру я купила на Большой Грузинской. Несмотря на другие соблазнительные предложения.

Дачу для молодой вдовы построил второй муж. В Ильинском по Казанке — там, считалось, находится самое сухое из подмосковных место, сосновое, песчаное. Полезное для легочников.

Слабые легкие, двое осиротевших детей-погодков. Всего будет шестеро детей: трое девочек и трое мальчиков. Вот она, демография.

Второй муж Клавдии Андреевны был тоже Иванов, нэпман. Отчим моего отца — Федор Лаврентьевич — квартиру имел в доме Страхового общества «Россия», что на Сретенском бульваре.

Опять русский модерн.

Федор Лаврентьевич Иванов исчез в 1930-м. Растворился в тюрьмах и лагерях.

В конце 20-х — отец рассказывал — дела у отчима уже шли совсем плохо. Они вдвоем ехали по Сретенке. Пьяный в дым, отчим стал из матери в мать поминать Сталина.

Трамвай замолк.

В полной тишине, на ближайшей остановке, какой-то сердобольный гражданин выпроводил отчима из трамвая со словами: «Мальца загубишь…»

Мама училась в ИФЛИ — тогда, в конце 30-х, настоящий лицей, высшее учебное заведение из лучших. Почему она, окончившая школу с медалью, решила поступать именно туда? Ну что-то позвало! Закончила в 41-м, выпуск накануне войны.

Она по наследству решила обучать меня игре на фортепиано.

Ее рояль сгорел.

Школьницей ей пришлось во время пожара прыгнуть — конечно, с портфелем, прижатым к груди, — из окна на втором этаже дома, принадлежавшего раньше прабабке.

После революции дом уплотнили.

Кончилось двухоконной комнатой, где жила крестная, и двумя смежными, где жили близкие родственники.

Остальное пришлось уступить.

Двухэтажный этот, обшитый тесом серенький домик стоял во дворе Первой Мещанской.

В этом дворе я впервые себя «помню». Помню — носком красного сапожка разбивающую первомайский ледок, покрывший лужицы. Мы — я и моя троюродная сестра Люба — куда-то собираемся идти, радостные и счастливые. Наверное, мы идем со двора на улицу, где флаги, где продают «уйди-уйди» и набитые опилками мячики на резинках. А еще нам обещано «эскимо».

В комнате у крестной, где сначала родители со мною вместе жили за гардеробом в выгороженном углу, а потом, когда отец получил комнату на Садовой-Спасской, какое-то время жила я без них, я и начинаю читать. Первыми моими книгами были шесть томов Гоголя в мраморных суперобложках. «Ночь перед Рождеством», «Страшная месть», «Сорочинская ярмарка». А потом — и «Мертвые души». Читать никто не учит: получилось как- то само собой, по вывескам.

Самое крупное развлечение крестной — преферанс. Преферансисты собираются по пятницам. Крестная курит «Беломор» — во время игры дым стоит коромыслом.

На ночь с пятницы на субботу меня забирают родные — к Любе, в соседние комнаты.

Во дворе к осени расцветают золотые шары.

Переезд на Садовую-Спасскую как переезд в другую цивилизацию.

Но там тоже нельзя пользоваться ванной. В ванной только стирают.

Поэтому все равно ходим в баню. А после бани — чтобы не простудиться — я иду к Катеньке, где мы долго пьем чай, до пота, а она сушит свои длинные косы, распластав волосы по плечам, накрытым белоснежной марлей. Изредка мне позволяется их расчесывать широким гребнем. Крестная сидит за столом, на зеленом диване с высокой спинкой, где на полочке располагаются прекрасные, редкие вещи: пепельница в виде галчонка, широко открывшего клюв, куда стряхивается пепел; парфюмерный набор «Эллада» в светло-сиреневой коробке с шелковой белой подкладкой. Там лежат два флакона, побольше и поменьше: для духов и для одеколона. Флаконы давно пусты, но, если вынуть стеклянную пробочку, еще можно ощутить тонкий, ни на что земное не похожий аромат.

Катенька работает в собесе, рассчитывает пенсии. Работа очень важная.

Катенька успела закончить четыре класса церковноприходской школы и очень хорошо разбирается в финансах.

Зимой по праздникам она облачается в свободное платье плотного зеленого шелка. Летом — в светлое.

Шелк, как она мне объясняет, парашютный. Я представляю себе этот парашют — над Тушином во время воздушного парада спускаются гроздья цветных парашютов.

Самолеты над Тушином выстраиваются в буквы, буквы — в слова: «Слава Сталину!»

Воздушный парад почти вытеснил по народному чаянию престольный праздник. В Строгине своей церкви не было — в Троице-Лыкове ее давно закрыли. Но память о престоле все-таки была, и его отмечали, хотя, конечно, намного скромнее, чем парад.

Парад был праздником деревни Строгино. На берег Москвы-реки съезжается толпа народу, все родные и знакомые жителей всех окрестных домов.

Несмотря на разный цвет волос, от темных шатенов до светлых блондинов, жителей Строгина отличают ярко-голубые глаза. (У мамы они стали серыми уже в городской жизни.) Чтобы попасть в Строгино, надо от метро «Сокол» сначала около получаса ехать на трамвае № 26, а потом плыть на речном катере из Щукина. И когда на катер поднимаются плывущие в Строгино, было видно, что это совсем особая порода людей. Подтянуто-худощавых, с пронзительными глазами и правильными чертами лиц.

Самое восхитительное в длинных маршрутах от Москвы до Строгина — плавание по водам. Матрос ловко откручивает от щукинской пристани толстый канат, катер отчаливает и идет прямо к противоположному берегу, где высаживают чужих. И только свои, сторожин- ские, плывут дальше по стремнине темнеющей (дело было, как правило, вечером) реки к Строгину.

Хочется плыть как можно дольше.

Плоский заросший травой берег с аккуратными самолетиками справа — Тушино.

А слева по ходу сначала простираются луга, потом поднимается по песчаному откосу Строгино, с приусадебными садами, с лодками, привязанными тяжелыми цепями, с полоскающими белье или отдраивающими речным песком кастрюли хозяйками.

Неподалеку от пристани капитан заглушает мотор, и слышен только плеск поднятой нашим катером волны о дощатый, солнцем прогретый причал. Нас с мамой встречает дед — с очередной из своих собак, всегда радостно приветствующей своих: тяжелыми лапами на детских плечах, жарким облизыванием лица, суматошными прыжками-танцами вокруг. «Фу! Фу!» Лада, или Джек, или красавица рыжеватая гончая Бекки, — их останавливает мама, пока дед берет из ее рук сумки. И мы идем широкой приречной улицей, поросшей мягкой ромашкой и травкой-муравкой, к дому, заходим в сад, полный накренившихся от созревающих плодов яблонь, каждая из которых названа своим именем.

Дед дает яблоням наши имена.

Помещица Карзинкина, чье имение в Троице-Лыкове было неподалеку, велела выставить пятнадцатилетнего деда за ухо — когда он явился незваным, но во фраке и с бабочкой, на ее летний загородный праздник.

Сейчас в тех краях живет Александр Исаевич Солженицын.

А на месте сада моего деда громоздятся похожие на сырые облака кварталы. Когда они приближаются и лезут в окно автомобиля, я отворачиваюсь. Ведь в Строгино можно попасть только на речном трамвае.