Эра Сопина - Печаль Алконоста

• Название: Печаль Алконоста
• Автор: Эра Сопина
• Жанр: Ужасы и Мистика

От автора.

 Время вносит свои коррективы. И мы уже не ведём споры о БАКе - Большом Адронном Коллайдере, поскольку, хотим мы того или нет, он работает. Иногда успешно.

 Знания развиваются, и уже говорят о том, что найдена новая характеристика нейтрино, которая превысила скорость света.

 Что несёт это открытие?

 Пересмотр теории относительности? 

 Конец СВЕТУ?

 Ведь мерилом всем скоростям была скорость света. А теперь нейтрино "обогнал" эту главную цифру скорости и вместо него будет... что?

 Скорость ТЬМЫ?

 Как в нашей земной жизни можно это представить реально? И как соотнести физические величины с нашими, биологическими, то есть "жизненными" установками?

 Станет ли короче Река-Памяти-и-Забвения?

 И в какое русло повернёт наша Река Времени?

---

 Эта обременённость часто граничит с сумасшествием. И те, у кого не развиты ни ум, ни интуиция, первыми укажут на меня, как «двинутую кзрелости». На этот счёт хочется отправить их к «Магии мозга» Натальи Бехтеревой и «Камешкам на ладони» Владимира Солоухина. У Солоухина прекрасная мысль о том, что возможно сумасшествие – это недосягаемый для многих виток развития человеческого мозга. Я не буду в восторге, если кто-то назовёт меня выжившей из ума, но и «пепл сыпать на главу» при этом – тоже глупо. Печалиться надо по поводу отсутствия понимания. Человек, живущий в брутальной действительности, только отмахнётся от моих ассоциаций. А тот, кто принимает во внимание фрейдовскую тонкую «подкорку», только подивится столь причудливой изыскательности моих суждений о происхождении рода, символах и сновидениях. Я же и сама этому дивлюсь! Такие ассоциации приходят только в творческом полёте. Будто кто-то диктует их мне из космоса. Возможно, это разум Аниретаке, сгоревшей в объятиях своего Йёгреса на десятой планете Солнечной системы – Фаэтоне – во время её взрыва...»

VIII.

 ...Житель нового Фаэтона Анир Номис начинал понимать, что автор письма, спрятанного в чипе, – это его «эго», обитавшее триста тысяч лет назад на Земле. По всему она была женщиной, с открывшимся именем – Аниретаке, а если прочесть справа налево, то – Екатерина. А тот рисунок, который изображён на первом листе – это и есть алконост, возможный портрет автора. По крайней мере, если не внешний портрет, то внутренний – отображающий самую суть, психологический портрет Анирова двойника. Даже имя Номиса – это часть его земной сущности.

 Отрываться не хотелось от размышлений, но Порядок не потерпит, если его элементы будет нарушать существующие правила. По всеобщей традиции, безоговорочно действующей на новом Фаэтоне, дальнейшие три часа должны быть посвящены вылавливанию космической энергии на нужды социума. Слишком хорошо впаяна в их память трагедия, случившаяся на первом Фаэтоне, а потом и на Земле – когда жители этих планет из пустого любопытства нарушили всеобщий Порядок...

 Через три часа, отказавшись от необходимых личных процедур, Анир продолжил размышлять. Отказ допускался, но считался вредной привычкой. Состояние опасное и пограничное между Порядком и Исключениями. Исключения были квантовым началом дороги к Хаосу. Аниру грозило перерождение. Это была одна из мер наказания на новом Фаэтоне. Интуиция Анира подсказывала, что всё обойдётся. Важнее было попытаться переродить Аниретаке! Ей это необходимо. Если, конечно, заложенная в чип информация не закодирована неизвестными кодами. Но пока всё идёт гладко...

 «...После купания в чистых прохладных водах нашей речки Подгорной начинаешь чувствовать волчий голод. Как это бабушка с дедушкой всё хорошо знали, как они предусматривали такие наши желания? Бежишь домой, а возле летней печки, которую дед смастерил в огороде под старой развесистой грушей, бабушка хлопочет: постный борщ, жареных карасей, шкварчащую картошку с салом предлагает. О-о-о! Благословенные были времена! И нечего нам на своих предков обижаться. Сами в труде и мере жили и нас так же растили. И не помню я, чтобы они маялись от ожирения, катаракта кого бы ослепила или ещё какие страшные напасти с ними приключились. Да, правда вот, у деда варикоз был на ногах сильнейший и грыжа в паху. Так это же он, сердешный, от работы надорвался...

 Дед сам работал и нас, своих внуков, приучал к труду. Была у нас такая повинность трудовая – полив огорода. Все посадки измерялись одной странной по звучанию, но очень точной мерой – кубахами. Это лунки: сколько лунок, столько и кустов помидоров, огурцов, капусты, перца, кабачков. Кубах сто помидоров у речки, кубах сто пятьдесят у копанки, да пятьдесят у колодца. Чуть меньше капусты и огурцов. И в каждую кубаху по полведра воды надо влить. Кто может посчитать, сколько мы перетаскали на своих ещё некрепких руках десятилитровых вёдер с речной – из Подгорной – и ключевой – из копани – водой. Старались успеть ещё и в речке искупнуться: после полива мы так вымокали и пачкались, что необходимо было отмыться от песка и чернозёма. А после же хотелось и «на кино» успеть. Это кино было нашим мечтанием и развлечением вожделенным. За пять копеек можно было смотреть всё, что «кинщик» привозил. Клуб в старой конюшне организовали. Мы сидели на простых лавках, тут же позади, жужжал аппарат, вместо экрана – белёная мелом стена. Как часть закончится – перерыв, другая – ещё перерыв. Так до полуночи и смотрели мы обычный полуторачасовой фильм.

 Мне уже почти четырнадцать лет... В клубе-конюшне идёт арабский фильм «Бунтарь в маске»... Была в те времена страна, называемая АРЕ – Арабская Республика Египет. Кинематография этой страны активно поставляла продукцию в Советский Союз. Фильм только начался, и зал ещё полупустой. Сидят на лавках в основном малышня и девчонки, а ребята докуривают свои цыгарки и спешат занять свободные места. Рядом со мной место свободно. То ли так получилось, то ли специально его оставили... А я с замиранием сердца ждала его...

 И он пришёл, сел рядом. Я даже дышать перестала. И что там на экране – мне неважно, коль рядом сидит он! Он! И ему восемнадцать. А мне четырнадцать! Ромео и Джульетта! И он не такой, как все деревенские пацаны, грубые, тупые и недалёкие. Он иной! От него тонко пахнет дорогими сигаретами, жаль, тоже балуется... И он одет едва ли не в костюме с галстуком. Вечер поздний, прохладно. Кино, хоть и в конюшне, всё же культурное мероприятие. Не вечер в посольстве, но всё же...

 На мне розовое платье с плеча моей двоюродной сестры. Ткань какая-то вафельная, огромный вырез закрыт розовой гипюровой вставкой. Большая перламутровая пуговица как раз там, где у взрослых женщин желобок между двумя составными груди. Но мне до такой роскоши, как этот желобок ещё далеко, у меня нулевой размер «бюстика». Но пуговица как брошь. Я даже какую-то причёску себе соорудила. И на ногах босоножки на каблучке за шестнадцать рублей, а не каждодневные «лапти» за шесть рублей. Я же уже перешла в восьмой класс...

 Кино крутят с перерывами. Аппарат один, пока зарядят новую часть, зажигают тусклый свет. Каждую часть с перерывами в три минуты. Ребята выходят опять покурить. И он не отстаёт ото всех. Но всегда возвращается на своё место рядом со мной, справа. Я не могу сказать, что он интересовался мной. Может, его интересовала моя троюродная сестра Зина, красивая, крупная и постарше меня – на три года. Может, псковская Люба. Тоже моя сестра. В Ильинке все родня друг другу.  Я не льщу себе, хотя и тешусь надеждой, что он – только мой и ничей больше...

 Сергей! Нет прекрасней имени для мужчины! Сержик! Серёженька! Серёжа... Первые складные строчки – стихи – ему: ах, не могу вспомнить, какие же. Он на меня внимания не обращает, но провожать пошёл. Да не меня, а всю нашу компанию. Мы же гурьбой пришли в кино, гурьбой и уходим...

 Домой возвращались, когда ни зги не видно, а идти мимо кладбища... Но странное дело, никто кладбища не боялся, и никто этим кладбищем никого не пугал. Это место было как задний двор – этакий потаённый угол, куда до поры до времени хозяин не наведывается, потому что нет ему в том надобности. Но между тем своя жизнь там идёт: чирикают воробьи, осыпаются листья с клёна и растущего за соседским плетнём карагача, пауки ткут свои тенёта, стараясь поймать в них какую-нибудь зазевавшуюся осу. Такое степенное понимание неизбежности окончания жизненных всех дорог заслуживает особого уважения. Я, сколько помню, приезжая погостить в Ильинку к дедушке Ване и бабушке Тане, имела место для ночёвки в самой маленькой комнатке, называемой кимнатой. Это было крайнее к улице окошко, а улица была и не улицей вовсе, а границей между хатами и кладбищем. Но ни разу не то, чтобы страх какой появился, а и мысли не обозначилось даже в голове, что за домом лежат мертвецы. О них так никто и думать не мог. Это были свои родные люди, которые больше не живут с нами, а лежат себе под горой и отдыхают от трудов праведных. И никаких «чудес» там не происходило, и филин не кричал, и оборотень не появлялся, и ведьмы не колдовали. Да и некому было это выдумывать. Ничего ильинцы о потустороннем мире не знали: книг читали мало, да и то все правильные, и газеты выписывали только районную и «Сельскую жизнь», а в них о «мертвяках» ничего не писали. Да и радио провели поздно, электричества тоже долго не было, а о телевизорах в шестидесятые годы прошлого века в Ильинке никто и не помышлял.

 Так на кладбище, – то ли оттого, что редко кого «ховали», то ли оттого, что все были родня друг другу, – образовался этот большой общий «двор» вечного покоя. И, наверное, благодаря этому простому тихому сельскому погосту, в Ильинке имелось то главное равновесие между жизнью и смертью: и жизнью дорожили, и умирать не боялись; и на белом свете старались, торопились переделать всю отмерянную каждому часть работы, и на тот свет не сильно спешили.