Эра Сопина - Печаль Алконоста

• Название: Печаль Алконоста
• Автор: Эра Сопина
• Жанр: Ужасы и Мистика

От автора.

 Время вносит свои коррективы. И мы уже не ведём споры о БАКе - Большом Адронном Коллайдере, поскольку, хотим мы того или нет, он работает. Иногда успешно.

 Знания развиваются, и уже говорят о том, что найдена новая характеристика нейтрино, которая превысила скорость света.

 Что несёт это открытие?

 Пересмотр теории относительности? 

 Конец СВЕТУ?

 Ведь мерилом всем скоростям была скорость света. А теперь нейтрино "обогнал" эту главную цифру скорости и вместо него будет... что?

 Скорость ТЬМЫ?

 Как в нашей земной жизни можно это представить реально? И как соотнести физические величины с нашими, биологическими, то есть "жизненными" установками?

 Станет ли короче Река-Памяти-и-Забвения?

 И в какое русло повернёт наша Река Времени?

---

 – Я потом детей не отмою, – говорила она отцу, когда он ворчал, что вот надо нас таскать на велосипеде через гору, а это нелегко.

 После Ильинки я приезжала домой, «из глины слепленная», все мои платьица были «изжёваны коровой», а в голове «наверное, гниды завелись». Это все мамины недовольства. А я думала, что если бы мама знала, как в Ильинке хорошо, никогда и ни за что она бы не оскорбляла меня своими подозрениями.

 Сборы в Ильинку начинались за неделю до поездки. Я пыталась взять с собой все свои наряды, чтобы можно было и в поле за травой идти, и у речки позагорать, и в кино сходить, и даже когда похолодает, то чтобы не замёрзнуть. Мама не позволяла брать новые вещи, потому что в Ильинке всё равно одежда будет измочаленная, выгорит на солнце и покроется не выводимыми пятнами от вишен. Как же мама не хотела понять, что в Ильинку приезжают дети из разных городов, что у них прекрасная удобная одежда, а меня снаряжают как какую-нибудь тюху.

 Ведь приедут Женька с Сергеем! Мама не понимала, кто такие Женька и Сергей!

 Я из отданных мне моей старшей двоюродной сестрой Галей платьев пыталась смастерить себе наряды. Чужие обноски мама не запрещала переделывать так, как мне хочется. И я смело отрезала брюки «по самое ничего», чтобы получились шорты. Но для выхода в гости мне разрешали взять одно новое платье. То, что я переделывала из одежды сестры, получалось слишком непривычным, и я стеснялась носить шорты. Привычнее и удобнее всё же оказывалось то единственное новое платье из ситца, которое разрешено было взять с собой. И, конечно же, если на солнцепёке в поле, где мы рвали пырей, осот и берёзку корове на прокорм, или у речки, где жарились на солнце, или в крутобоком овраге, где так здорово скатываться по его глиняному, чистому и сыпучему, склону или стоя – «на ногах», или сидя – «на заднице», или на сучковатых старых вишнях, где собирали брызжущие соком ягоды, – везде не снимать одно-единственное своё платье, то за две недели оно выгорало, рвалось, пачкалось и садилось. Маме оставалось только ахать оттого, что в Ильинке нет для девочки иных занятий, как скакать по кручам, нырять с головой в речку и давить вишни на подоле платья. И обувь горела на ногах, и платье хоть на тряпки пускай. Но проходила неделя-две, и я опять просила и канючила:

 – Хочу в Ильинку. Хочу к баушке...

 Отец вытаскивал из большого сарая велосипед, привязывал мой узелок с одеждой, помогал мне взобраться на багажник, прищипывал брючину бельевой прищепкой, чтобы не зажевало цепью, и мы выезжали с ним со двора нашей казармы. Я, молча, и мысленно прощалась с Калачом, ведь вернусь нескоро – недели через две.

 Мы не могли ехать с ним по дороге, где ездили машины, а ехали по «тротуару».

 Я сидела сзади на багажнике, широко расставив ноги, чтобы нечаянно не попасть пяткой в спицы, и если кто-то из прохожих зазёвывался, я пела: «С дороги, куриные ноги!»... Не могла же девочка кричать пешеходам, чтобы они поскорее убирались, а то я их зацеплю своими раскоряченными ногами. Или отец зашибёт велосипедом. То, что езда по тротуару мешает людям, мне и в голову не приходило. Почему это мы должны ездить по дороге, где машины шастают одна за другой и могут нас задавить?

 Моё пение «с дороги, куриные ноги» – должно было как-то сгладить все неудобства от нашего велосипеда, которым папа управлял вполне мастерски. Он вовремя нажимал на тормоза, когда столкновение или наезд на пешехода грозил стать неминучим, и крутил педали там, где никого не было. Конечно, такая поездка по пешеходным дорожкам только и могла быть в Калаче, городке с небольшим населением и поэтому с немноголюдными улицами. К тому же, отец знал, где можно ехать, а где следовало идти пешком, ведя свой велосипед рядом.

 У нас был свой маршрут и свой обязательный ритуал выезда из города. Путь всегда пролегал через базар, а после по забазарным улочкам до самой горы. Улочки были и безлюдны и безмашинны, что, конечно, было удобно для езды на велосипеде. Только попадались такие места, где на дороге был один песок. И тогда наш велик пробуксовывал, его заносило, и можно было упасть вместе со всеми узелками и самим транспортным средством.

 Тут отец, хочешь-не хочешь, а вынужден был тащить велосипед по песку почти что на себе. Но это, к счастью, длилось не долго. Потом мы катили по улице до самого подножия горы.

 Тут стоял колодец со старым скрипучим журавлём. На цепи висело ведро, отполированное водой так, что казалось похожим на большой леденец. Наверное поэтому и вода из него была вкусной и холодной. От неё ломило зубы. Хотелось её пить и пить. Но отец не позволял, говорил, что это пустое занятие. Пить всё равно захочется через десять шагов, а с водой в желудке идти тяжело. Нам ведь надо в гору и самим подняться и велосипед затащить.

 И я только пригубляла водички из старого колодца со скрипучим журавлём. Мне нравилось слушать его скрип, который мне казался курлыканьем: ведь настоящих журавлей мне ни видеть, ни слышать тогда ещё не доводилось.

 А дорога через гору, гладкая, укатанная ещё во время весеннего сева автомобилями, манила и звала побыстрее подняться на гору, потому что и по горе и с горы уже можно было катить и катить на нашем стареньком велике, даже не утруждая себя кручением педалей.

 Но мне обязательно надо было заметить всё непременное, что каждый раз я здесь замечала: и старый ветряк вдалеке, где-то на Дерезовке, и увидеть несметную стаю воронья и разных падальщиков, которые пировали над скотомогильником, распространявшим зловоние на многие и многие метры вокруг (это место я старалась пробежать бегом с заткнутым двумя пальцами носом, но открытым ртом).

 Дальше начинался хоть и не крутой, но долгий подъём в гору. Отец катил велосипед в руках, я бежала сбоку, как собачонка. Солнце палит нещадно, хотелось пить, но я радовалось, что у меня в животе легко, а то бы с водой еле плелась... С нетерпением ждала я, когда же мы доберёмся до первого глубокого оврага. Именно от него уже можно было садиться на велосипед, и отец с большим усилием крутил педали. Но потом опять начинался подъём покруче, и мы снова шли пешком. Я успевала заметить, что по обочине дороги с одной стороны растёт горох, с другой – веники – просо, из которого «делают» пшенную кашу и веники. Слушала я и журчание в поднебесье жаворонка. Пыталась его рассмотреть. Но птичка была маленькой: птичка как птичка, ничего особенного и журчит там, в вылинялом небе, одиноко, а мы на земле молча идём и слушаем...

 Наконец, с высоты моего росточка начинают виднеться верхушки деревьев леса. О блаженство! Это уже точный знак садиться на велосипед. Да ещё есть особая дорожка через лес. И самое счастье заключается в том, чтобы отец ехал через лес! Но папенька упрямится:

 – В лесу червей полно, паутины. Поедем по дороге.

 Если он так скажет, тогда всё пропало. Вся поездка теряла свой смысл. Проехать мимо леса, значит, не увидеть огромных сиреневых колокольчиков, порхающих над ними разноцветных бабочек, не насладиться грибным запахом, который в лесу всегда витает, не зависимо от того, есть ли там сами грибы или нет. Проехать мимо леса – значит не окунуться в его прохладу, от которой по спине ползут мурашки после длительного пребывания на солнцепёке. Но досаднее всего было пропустить место, где дорожка пересекает небольшую канавку. Через эту канавку я бы ездила и ездила весь день, потому, что когда отец разгонял велосипед и перемахивал через неё, то у меня в животе что-то обрывалось и сладко-сладко разливалось по всему телу. Наверное, это можно было сравнить с большими качелями или с другими аттракционами, нам в Калаче недоступными.

 А дальше, за лесом, который назывался Дедовым лесом, можно было и Ильинку узреть. Под горой домики, потом огороды, сады, луг и речка – как большой скользкий угорь, поблескивающий на солнце своей чешуёй. (Тут я пытаюсь вспомнить, есть ли чешуя на угре, и вспоминаю, что нет, но его кожа всё равно блестит от слизи).

 С горы речка вся в извилинках – там, далеко внизу, виден каждый её поворот. И видны коровы на тырле, где они пережидают жару, войдя по самое брюхо в воду, и видна ребятня, посинело-позеленевшая в холодной речной воде.

 – Пап, а Тулучеевка, куда течёт? – не унимаюсь я.

 – В Дон, – опять отмахивается мой отец, правнук Абрама и Веры.

 О чём он думает, мой отец? Разве его не радует этот солнечный прекрасный мир? Разве он не слышит, как заливается в синем небе невидимый против солнца жаворонок?  Разве ему неинтересно заглянуть на дно оврага с крутыми склонами и влажным от сочащихся родников дном?

 Венчают родное дедовское село крейдяные – меловые – горы. Они поднимаются перед окнами хат до самого неба. С этих гор ветер приносит горячий, настоявшийся на солнцепёке, дух чабреца – богородской травы, пряные запахи татарника и донника, тончайшие ароматы дрока и полыни. В тихую пору можно слышать пчелиный мерный гуд, исходящий от летающих и переползающих с цветка на цветок, насекомых.