Василина Орлова - Пустыня

• Название: Пустыня
• Автор: Василина Орлова
• Издательство: Книга по Требованию
• Жанр: Современная проза
• Год: 2006
• ISBN: 5-94663-309-0,9785946633093

Можно оказаться в пустыне посреди города, который кишит людьми. Внутренняя пустыня современного человека переливается во внешнюю, как из одной колбы песочных часов в другую. Пустыня — всегда испытание. Жажда. Но и сосредоточение. Прозрение. Об этом новый роман Василины Орловой — молодого, но уже достаточно известного автора.

---

Дмитрий, как же ты меня отпустил?

…Трудно жить с другим человеком в однокомнатной квартире. Да почти невозможно. И сейчас я уже вообще не понимаю, как мне такое удавалось на протяжении почти двух лет, тем более, что квартиры менялись, как в калейдоскопе.

Великодушно я позволяю ему всё: ты слышишь? Можешь жениться в другой раз, уехать за границу, исчезнуть на год, два, на десятилетие, навсегда. Можешь делать всё, что тебе вздумается. Это я тебя отпускаю. Ныне отпущаеши. Не потому, что безразличен.

Просто слишком хорошо сознаю высокий накал собственной власти. Прости.

Ливадийский дворец

Музеи — ложный опыт. Как ложный опыт и всевозможные литературные вечера. Что из него может вырасти? Конечно же, надо стать отшельником. Собственно, потому я и здесь. Я так и хотела. Хотя бы на две недели. Вряд ли выдержу три.

С удовольствием проснулась. Небо показалось мрачным, низким — хлопнула себя по лбу: горы. На стадионе под окном тренер в полосатых штанах демонстрировал классу физические упражнения. Возмутило лицемерие этого человека: сам едва нагибался.

Как-то опять из головы вон, что осень, и даже в Ялте осенью люди должны учиться, работать…

Входя на набережную, остановилась у первого же щита с надписью «экскурсии».

— В Ливадию у нас нет специальной поездки…

Старушка в берете предложила посетить заодно, в довесок к Ливадии, Воронцовский пассаж и Ласточкино гнездо. Столько впечатлений в один день — не для слабонервных. Мне же ведь хочется ещё и с морем поболтать…

— А что я вам чисто по-человечески советую, — сказало печеное яблочко, — видите флаг?

— Ну.

— Райисполком. Обойдёте, сядете на одиннадцатую маршрутку…

Да? Вот здорово. А что, правда до Ливадийского дворца можно доехать маршруткой?

Да не поеду, наверное…

Отметила, что пифии моей нет на боевом посту.

На побережье нашла кусочек битума. Битум по-прежнему пахнет, как тогда, как жевали с пацанами взамен жвачки, которой не было. Мы ели всё. Отчасти с целью заместить заморский продукт. Да, пахнет, словно и есть тот самый когда-то размягченный во рту кусок.

Обкатанное зелёное стёклышко — осколок горлышка бутылки из-под кефира. Острые грани сточены, да, несомненно, отсюда лился кефир — и таких бутылок, кстати, сейчас нигде не встретишь.

Я археолог недавнего прошлого. Самопровозглашенный палеонтолог вчера умершего быта. Стихийный ценитель уходящей натуры.

Ой, пришло семейство всегдашних пляжников с девочкой. А я уж было закучала…

Бредёт, волочит сумку продавщица. Говорит почти жалобно:

— Самса…

— Ну, дайте одну.

— Пожалуйста.

— Горячая. Спасибо.

— Я единственное, что переживаю — фарш не пересолила ли?

— Нет, что вы. Вкусно, — говорю, хотя до фарша ещё не добралась.

— А то быстро с утра прокрутила…

Почему мы всё время ищем камешки, спрашиваю себя, глядя, как толстенькая, снова переступая с ноги на ногу — ей остро — пристально высматривает новые в набегающей волне.

Все не собрать…

Нет, не поеду никуда. Ну их. Море.

Лёгкий, белый, высокий, крепкий Ливадийский дворец, летняя резиденция, вернее, имение Николая II. Выдержки из дневников императора в рамках на стенах — из наблюдений в основном «хорошая погода».

Кругом всё в запустении. Кучи листьев, щербатые скамейки, каменные портики полуразобраны. Ухожен лишь небольшой пятачок перед зданием.

В маршрутке дед в картузе объяснял, как дойти к дворцу с остановки.

— Сойдёшь к голубому домику — это ещё не дворец, — смеётся он, лоб морщится, как у шарпея, глаза хитрющие.

Здесь же проходила знаменитая встреча союзников — подышала воздухом залов, где проходили судьбоносные для мира переговоры. За круглым столом Черчилля посадили спиной к двери. Не знаю, как Черчиллю, мне бы это не понравилось.

Пусто. Никого. Разрозненные предметы.

К чему здесь моё праздное глядение?

Вышла от любовно сработанных вещей — попала в ряд палаток с сувенирными безделками, вещами гораздо более привычными в своей недоточенности: деревянные бусы, поделки из ракушек, колокольца. Станут они когда-нибудь реликвиями? Только если у тебя или меня с ними в итоге окажется что-то связано…

Купила одну штуку, ребристый на ощупь, как шишка, шарик — тебе в подарок. Сказали, улучшает кровообращение, велели катать в руках, но мне нравится думать, он просто так, нефункционален.

Вечером нюхаю его — можжевеловый — и пишу.

Смешная вывеска была по дороге: «Парикмахерская «Шальная Леди». Что у нас в головах, а?

Фотографии во дворце, где лица известной фамилии, словно в домашнем альбоме, расплываются очертания, слишком глубоки тени, слишком ярок свет. Самое начало фотоискусства.

Мы с папой тоже делали фотографии: в запертой ванной горел только красный огонёчек, а на бумаге, погружаемой в реактивы, проступали линии и пятна, слагающие лицо. Мне нравится рассматривать те свидетельства минулого времени. И до сих пор помню всё, все ощущения, которые были тогда, когда нас фотографировали: Петька привалился ко мне — бутуз. Такой тяжелый, как будто вчера было.

На голове еле держится, сейчас спадет, папина огромная фуражка. Уронила.

Кукла Валя вызывает недоверие: большая, как я.

Походив по гулким залам дворца, напоследок заглянула на выставку ракушек. Среди прочего затесался впечатляющий «ростум рыбы пилы». А названия свинченным в спираль дивам словно я придумывала: харон, земляника, шишка, митра, еврейский, флавий, рысь, лакающий…

Зубы акулы, жившей 50 000 000 лет назад — разрозненные колючки. Странная акула была, зубы пёрли у нее разнокалиберные.

У Петьки как-то проклюнулся зуб в нёбе. Мама страшно испугалась: в три ряда у парня начали зубы резаться. Оказалось, какой-то молочный долго гнездился, не пускал новый — не хотел покидать Петьку, пришлось коренному расти где придётся.

Зашла ещё в один зал, всё оставалось впечатление какой-то пустоты, ненаполненности. Мало мне зрелищ, недодали дозу. Попала на экспозицию картин столь бездарных, что даже понравились. «Сон адепта», «Преображение», «Спящий Христос», «Матерь Агни Йоги». Некоторые с блёстками, видно, когда не хватало художнику красок, а ему всегда их не хватало, приходилось использовать дешевые рыночные румяна. Вспомнились фломастеры с блестками, которыми сестрёнки расписывали под хохлому свои школьные «Анкеты»: как тебя зовут? Кто твой друг? Какие твои любимые предметы? Что ты сделаешь, когда встретишь инопланетянина? А снежного человека? Третий-четвертый класс.

Был в анкетах тайный, каверзный пункт. Кто тебе в классе больше всех нравится? Заманчиво честно написать, вдруг да прочтет, вдруг да… Или в одной анкете так ответить, в другой сяк. Пусть себе разбираются… Своя тонкая дипломатия. На тех листах, обрамленных цветочками или ровно протонированных цветными карандашами, мы могли открыть тайну. Но только близким друзьям. В прочих тетрадках ставили: никто, мол, не нравится. Лист с секретным именем запечатывался.

И на первом курсе Университета я завела такую тетрадку, только вопросы, понятно, там были другие, ну там «Кто ты?», и прочее, умно сформулированное.

«Какой головной убор на тебе будет хорошо смотреться?» Ребята тоже соревновались в остроумии: «Эйфелева башня. Шапка Мономаха. Лысина».

«Мнение о людях?» — «А кто это такие?»

«Самый хороший поступок?» — «Рождение». «Самая большая ошибка?» — «Рождение». «Необъяснимая случайность?» — «Рождение». «Постигло ли тебя возмездие?» — «Родился».

И так далее.

Досужая выдумка — неожиданный результат.

Уже уходя, наткнулась на эпохалку — полотно «Путь», где две большие прозрачные непропорционально сложенные фигуры реяли в густом розовом и голубом над остальными, маленькими. Как мы с Петькой из моего дунайского сна.

Как и всякий пишущий, я давно подметила за текстами такую небезопасную особенность: вчера написанные, стремятся воплотиться в сегодня. И проявляют порой изощрённую утончённость. Легко объяснимо: свойство не самих текстов, конечно, а человеческого сознания.

Помните ли клятву Будды? Она состояла в том, что он не погрузится в нирвану, пока не будет спасено каждое из живых существ. Он удерживает своё сознание на тонкой грани: уже вполне там, но ещё целиком здесь. Вот, мне кажется почему-то, что есть некое своеобразное, особое послушание, понимание, осознание — в отказе от просветления. Ясным текстом: не люблю святых, мистиков и посвященных. Особенно на московских проулках, но и в Ливадийских дворцах. И примерно потому же мы в детстве решили с Петькой не расти всё-таки очень уж высоко. А у этих, с картины, видно, не получилось…