Вадим Каргалов - За столетие до Ермака

• Название: За столетие до Ермака
• Автор: Вадим Каргалов
• Издательство: Роман-газета
• Жанр: Историческая проза
• Год: 2002
• ISBN: 0131 6044

Каргалов Вадим Викторович родился в 1932 году в г. Рыбинске Ярославской области. Окончил МГПИ им. В. П. Потемкина и аспирантуру МГУ. Доктор исторических наук. Академик РАЕН и Международной Славянской Академии. Председатель правления Русского исторического общества. С 1982 года член Союза писателей.

Автор исторических повестей и рома­нов «У истоков России. Даниил Москов­ский», «Русский щит», «За столетие до Ер­мака», «Святослав», «Вторая ошибка Ма­мая», «Юрий Долгорукий», «Полководцы: X - XVI вв. », «Полководцы: XVII в.» и др., а также научных трудов по истории допетров­ской России.

---

В сибирском походе повернулся молодец неожиданной гранью. Подлинным воеводой стал Федька – рассудительным, неторопливым, надежным. Не Федька уже, а Федор Милонович, государственный человек! Будто переродился лихой сын боярский, откуда что взялось!

Когда рассказали люди, что крутится Федька возле остяцкой девки, подумал было Салтык: «За старое взялся!» Но пригляделся, как Федька подле своей милушки млеет – глаза светятся, на лице доброта, плечи обнимает бережно, любовно, – и засомневался. Может, и вправду Федька любовь свою встретил, надобно ли пресекать?!

Поинтересовался стороной: не было ли соблазна для ратников? Оказалось, не было. Поняли люди светлую Федькину любовь, не злословили и даже завидовали: не каждому такое счастье Богом подарено. А как безвинно зарезали остяцкую девку, почернел Федька, сидит закаменелый или мечется по палубе, как злой медведь-шатун по весеннему лесу, тронь такого – убьет! Но товарищи на него не обижались, понимали: у человека большое горе. Еще больше поднялся Федька в глазах людей через свою несчастную любовь. Вот ведь как все повернулось!

…Андрюшка Мишнев… Шильник, он и есть шильник! Так думал Салтык после первого уклончивого разговора с Андрюшкой в Устюге: корыстолюбец, продувная бестия, скользкий, как соленый рыжик, такого хоть в кулак зажимай – все равно выскользнет! Помнил Салтык, как наушничал Андрюшка князю Курбскому, и о себялюбивом противоборстве с Емельдашем на Вишере-реке тоже помнил. А воровское ночное хождение к татарскому городку на Иртыше, за что шильник едва жизни не лишился, давно ли было!

По времени недавно, а вот по делам…

После битвы у Обского Старика, где Андрюшка Мишнев собственноручно взял большого князя Молдана и заслужил великую честь, будто подменили его. Воровские свои затеи бросил. Боярский сын Шелпяк, который присматривал за шильниками, только головой качал: «Удивляюсь, воевода. Андрюшка на своем ушкуе строгости завел, как в государевом стремянном полку. Остяков запретил обижать, ходят меж них Андрюшкины шильники, яко ягнята, кроткие. Чудеса! – Прибавлял с притворным огорчением: – Матерно лаяться Андрюшка перестал, а ведь каким мастером был, заслушаешься!»

Немало озадачен был Салтык, когда Андрюшка вдруг принес мягкую рухлядь, утаенную раньше от общей казны. Дети боярские и те для себя понемногу мехов припрятывали, воеводы смотрели на сие сквозь пальцы, а тут ведомый шильник бескорыстничает! Заподозрил Салтык, что хитроумный Андрюшка что-то для себя выгадывает. Но тот ничего не просил, смотрел прямо, говорил с достоинством, и Салтык почти поверил. Может, и вправду желает искупить прошлое воровство свое!

А совсем недавно в ватаге Андрюшки Мишнева случилось такое, что воевода Салтык не знал, как и отнестись – гневаться ли, благодарить ли. Один из шильников, которого свои же товарищи наградили позорным прозвищем Лихошерст [98], зарезал в лесу мирного остяка, взял беличьи шкурки и мешок с сушеной рыбой. Андрюшка не довел о злом деле до воевод. Сами ватажники Лихошерста судили, сами приговор вынесли и сами казнили вора – тишком утопили в Оби-реке. Только от Шелпяка узнал воевода про ватажный суд, да и то не сразу. Значит, не напоказ сие было сделано, не для воеводской похвалы, на которую раньше был падок Андрюшка Мишнев, но ради чести государевой рати. Это Салтык понял и поверил Андрюшке, хотя присматриваться к шильнику не перестал. Иногда сам заговаривал с Андрюшкой, спрашивал совета. О чем думает? Оказалось, думал шильник, как побыстрее пройти судовой ратью по русским северным рекам, чтобы в Устюге быть к Покрову [99]. Высчитал, сколько потребуется дней, чтобы по Печоре пройти, сколько по Ижме-реке, сколько по Ухте до Вымского волока, а дальше путь доподлинно известен: Вымь, Вычегда, Двина. Выходило по Андрюшкиным словам, что до Покрова успеют…

– Коли так, тебе судовую рать вести! – решил Салтык.

– За честь почту! – ответил Андрюшка с достоинством. Радость свою постарался не показывать, хотя кто осудил бы его за честолюбие? За доброе дело и честь добра!

Встает Андрюшка Мишнев на свою колею, и колея эта не идет поперек государевой дороги, как раньше, но с нею вместе. Что же так перевернуло лихого шильника? Не находил пока ответа Салтык, но чувствовал, что истина где-то близко и, постигнув ее, он не только Андрюшкину перемену поймет, но и Федькину, и многих других.

Крещеный вогулич Кынча, к примеру, поначалу при Емельдаше вроде скомороха был: суетливый, неприлично многословный, пестрый, как петух. Таких людишек Салтык не уважал – легче тополиного пуха. Но вот оказался Кынча вместо Емельдаша старшим над служилыми вогуличами – и другим стал. Лицом построжал, заговорил медленно, значительно, только по делу. Возле воевод не суетился, как раньше, сам старался управляться со своим бестолковым воинством. На Сосьве-реке все гребцы, взятые из местных вогульских Сортов, оказались под Кынчей, держит их он в руках крепко. Сам съезжает на берег договариваться со старейшинами. Слушаются его старейшины, гребцов выделяют молодых и сильных, сколько Кынча потребует. А тот только ручкой указывает: этим – на тот ушкуй, а тем – на этот. Воевода, да и только!

Кынча-то почему так переменился? Обретенной властью приподнят? Воеводским доверием? Наверно, и это есть, но – не только.

Вовлечение в общее непреоборимое движение, приобщенность к великому делу, перед которым отступает все мелкое, корыстное, – вот что возвышает людей. Когда людские колеи сливаются вместе, то не колея уже получается – широкая дорога!

Салтык поделился своими размышлениями с устюжским воеводой Алферием Заломом. Сей неторопливый и рассудительный муж понравился ему еще при первом знакомстве, в Устюге, мнением его Салтык дорожил.

Помолчал Алферий, пошевелил задумчиво бровями, заговорил медленно, будто размышляя:

– Разные люди у нас, но в чем-то едины. Словно в одной большой ладье. Слово-то какое: Россия! Всех Россия в себя вобрала: и князей, и простолюдинов. Все ей равно служат. Свое место у каждого, своя доля, своя судьба – но в одном. Россия это! Вот ведь как выходит…

Так было сказано слово, связавшее воедино нити давних размышлений Салтыка. Россия! Не только великокняжеская власть соединяет людей, но и глубинное осознание своей Земли. Для государя Ивана Васильевича тоже своя доля, свое место, своя судьба, своя служба – в России и для России. Прав Алфрий Залом, прав!

А Алферий продолжал – неторопливо, задумчиво, как бы заново открывая для себя истинное:

– Ради чего сквозь Сибирскую землю с великими трудами пробиваемся? А? Корысти ради? Чего скрывать – есть и корысть. Но не только… Корысть была у людей и раньше, а сибирский поход только ныне возможным стал, когда Россия сложилась… Москвичи, вологжане, устюжане, вымичи, сысоличи, великопермцы… А вместе – Россия! Так-то вот!

Салтык слушал, согласно кивал.

Далеконько пришлось идти, за Камень, чтобы обрести истину! Но может, именно на чужбине особенно остро сознается принадлежность к великому и вечному, имя чему – Россия?! Да и все ли способны осознать это?

Сразу вспомнился князь Федор Семенович Курбский Черный. Спору нет, высокомерный ярославский вотчинник тоже переменился. Проще стал, сговорчивее, бесконечные свои сетования на умаление княжеской чести оставил. Во многом теперь с Салтыком и другими воеводами соглашается. Но все это – как бы ломая себя, через внутреннее противление. Отсюда и внезапные отстранения князя от будничных походных дел, добровольное затворничество. Встать поперек общего движения князь не смеет, но сердцем не принимает. А каков будет, когда возвратимся? Опять вцепится зубами в свою Курбицу и дальше вотчинной межи заглядывать не будет?

Если честно, Салтык не сумел бы ответить на этот вопрос однозначно…

А еще Арсений…

Молодой двинский священник понравился Салтыку еще в Москве, а за время санного пути к Вологде чуть ли не приятелями стали. Когда перед Устюгом отбежал Арсений вперед, скучал по нему Салтык: и посоветоваться с Арсением хотелось, и легким разговором душу отвести. Где еще найдешь такого приятного собеседника?

Но то был дорожный собеседник, а у Вымского городка встретил судовую рать другой человек – отец Арсений, посол епископа Филофея. Высокомерный, жесткий, насмешливый. Как князя-то Курбского осадил!

Унижение князя расценивалось Салтыком теперь по-другому. Не Федора Семеновича Курбского унизил тогда Арсений, а государева воеводу. Чему было радоваться?

И потом случалось настораживающее. Арсений рассказывал об обычаях вогуличей. Салтык вместе со всеми смеялся глупости вогуличей, веривших в несуразных деревянных богов, которых и прутьями можно высечь, и на мороз выкинуть из юрты, если плохо помогают на охоте. Но Салтык заметил в Арсении какую-то жесткость, нетерпимость, раздражающие проявления вселенской правоты, которую будто источал священник. Ласковость его казалась Салтыку лживой, обходительность – показной. Такой погладит, а потом вдруг пальцами зажмет, а на пальцах – когти…