Вадим Каргалов - За столетие до Ермака

• Название: За столетие до Ермака
• Автор: Вадим Каргалов
• Издательство: Роман-газета
• Жанр: Историческая проза
• Год: 2002
• ISBN: 0131 6044

Каргалов Вадим Викторович родился в 1932 году в г. Рыбинске Ярославской области. Окончил МГПИ им. В. П. Потемкина и аспирантуру МГУ. Доктор исторических наук. Академик РАЕН и Международной Славянской Академии. Председатель правления Русского исторического общества. С 1982 года член Союза писателей.

Автор исторических повестей и рома­нов «У истоков России. Даниил Москов­ский», «Русский щит», «За столетие до Ер­мака», «Святослав», «Вторая ошибка Ма­мая», «Юрий Долгорукий», «Полководцы: X - XVI вв. », «Полководцы: XVII в.» и др., а также научных трудов по истории допетров­ской России.

---

Федька от старательности даже лоб наморщил, припоминая слово в слово сказанное дьяком: «Не о чинах думать надобно, бояре, но о деле государевом. О сем и сын боярский, и холоп размышлять может, если виднее ему что. А Салтыку виднее – на самом берегу он стоит. Гонца отпустим, а сами поразмыслим, бояре, как поступать…»

– Тут и отослали меня прочь, – уже своим голосом, не по-книжному, добавил Федор. – А потом дьяк меня позвал. О тебе расспрашивал, хвалил, ладно-де ты придумал, самое время было Ахмата пощипать. А еще передать велел, чтоб ты в Москве к нему на двор пришел, любит он, когда люди своим разумом живут. Так и сказал: «Умом все свершается». А я не знал, что и ответить, – промолчал. Может, недоволен остался дьяк моей бессловесностью, но шапку подарил. Богатая шапка.

Задумался Иван Салтык. Непонятным ему показалось неожиданное заступничество дьяка, любимца государева. А еще непонятнее – слова об уме, которым будто бы все свершается. А как же Божья воля? Господне предопределение? Сызмалетства ведь привык думать, что верой одной, а не мудрствованиями силен человек. Как понять? Не грех ли так говорить? Грех, наверное…

Отмести бы вольнодумные слова дьяка, покаяться в грехе сомнения, забыть. Но что-то противилось в Салтыке, вдруг почувствовал он, что, поступив так, утратит недавно обретенное ощущение значимости своей, снова замкнется в опостылевшем кругу обыденности и жизнь утратит смысл.

Какой у него смысл в жизни, Салтык не знал, но уже думалось ему, что не в скольжении по колее, проложенной дедами и прадедами, смысл этот – в чем-то другом. Нет, он пойдет к дьяку Федору Васильевичу и будет говорить с ним!

Неспешно тянулась последняя неделя октября. Морозы все прибавлялись, прибавлялись. Закраины льда теснили угорскую воду, шуга катилась между ними густая и белая, как пшенная каша.

Скоро совсем встанет Угра, и пойдут по ней Ахматовы люди, как по ровному полю. Не того ли дожидается хан Ахмат, притаившись за прибрежными лесами? Не пора ли отвести заставы от бродов, собрать их вместе, в большие полки, для прямого боя?

Так размышлял Салтык, поглядывая на сужавшуюся полоску живой воды посередине Угры, и одергивал себя, убеждая, что не его-де, не мизинного человека, дело о всем войске заботиться, на то есть большие воеводы и сам государь Иван Васильевич. Легко дьяку Федору Курицыну о силе разума толковать, коли все знают: держит его государь первым советчиком. А на его, Салтыка, разумные слова вон ведь как бояре вызверились! Рассказывал Федька-то…

На Дмитриев день [20] встала Угра, и тогда же прискакал гонец из Кременца и почти слово в слово передал то, до чего додумался своим малым умишком сам Салтык: «Всем воеводам со всеми силами отступите от берега к Кременцу, на ровные поля, чтоб на тех полях, совокупившись в большие полки, брань творить с противными!»

Ликовал Салтык, переполнялся гордостью. Как тут было не гордиться! Сам же он, без подсказки, предугадал воинский приказ, который, поди, обсуждали самые большие думные люди. Ай да Салтык!

Тихо стронулась с места сечненская застава, даже костров не велел воевода тушить. Только малое число конных осталось у брода, чтобы ордынцы на хвост не сели. А к вечеру ушли и они, потому что пусто было на другом берегу, не совались ордынцы за реку.

Государь Иван Васильевич с сыном своим Иваном Меньшим, с братьями Андреем Большим, Борисом и Андреем Меньшим, со всеми воеводами и великими полками ожидал Ахмата на полях под Кременцом, потом на полях под Боровском, но ордынцы так и не решились на прямой бой. Потом стало известно, что, простояв еще полторы недели, побежал хан Ахмат от Угры-реки прочь яко тать в ночи, пометав обозы. Случилось сие в четверг, в канун Михайлова дня [21].

Вскоре разошлись по своим городам и русские полки. Кончилось стояние на Угре, а с ним и полевая служба государева воеводы Ивана Ивановича Салтыка Травина.

Радостно было в Москве, торжественно. Чуть не весь месяц ноябрь шумели пиры да братчины, скоморошьи забавы, благодарственные молебны. Малой кровью далась победа над Ахматом, и людям это казалось добрым предзнаменованием. Знать, простерлась над Русью Божья милость, если не допустил Господь кровопролития, пожалел сирот Своих!

А потом из Дикого Поля и вовсе добрые вести пришли. Ибак, хан Тюменский, взял Ахматову орду, а самого хана Ахмата убил шурин Ибака, ногайский мурза Ямгурчей. Кончилось Ахматово ханство и с ним и власть Орды над Русью…

Многих воевод тогда пожаловали вотчинами, соболиными шубами, серебряными рублями и сукном. А Ивана Салтыка обошли. Будто забыли о нем, ко двору не звали. И знатного родича его, боярина Василия Борисовича Тучка Морозова, тоже не звали, что было совсем уж удивительно. Если б не дьяк Федор Курицын, так и не узнал бы Салтык, за что ему такая немилость.

Рассказал дьяк, что во время угорского стояния кое-кто из больших людей осудил великого князя, будто не идет он на прямой бой с ордынцами, подобно предку своему, славному воителю Дмитрию Ивановичу Донскому, но робеет и медлит. Митрополит Геронтий среди тех людей оказался, ростовский архиепископ Вассиан, братья великого князя и даже мать его, вдовая княгиня Марфа. А Василий Борисович Тучка Морозов, нравом высокомерный и невоздержанный, даже с укоризнами к советникам государевым приступал, к Ивану Васильевичу Ощере и Григорию Андреевичу Мамону, прилюдно обзывал их сребролюбцами, богатыми и брюхатыми, предателями христианства и поноровниками бесерменам. За сии поносные речи о советниках государевых попал Тучка Морозов, и родня его, и товарищи, что потакали, в опалу…

От себя дьяк Курицын добавлял, что сразу идти за Угру было неразумно, только хану Ахмату на пользу. Но когда повернули ордынцы на верховские города, легкие воеводы с конными полками могли бы Ахмату много зла учинить, потому размышления Салтыка ко времени пришлись, хотя и не все это поняли. Он, Федор, обо всем поведал государю Ивану Васильевичу и теперь заступается за Салтыка, но сумеет ли опалу отвести – не знает. Больно уж гневен государь на супротивника своего Тучка Морозова, а Салтык, сколько ни говори о нем хорошего, все-таки родич опальному боярину. Когда время придет, снова дьяк замолвит слово за Салтыка перед государем, а пока пусть сидит Салтык на своем дворе тихо.

Дворовое тесное сидение было тоскливым, сторонились Салтыка даже старые знакомцы. Только в доме дьяка Федора Курицына находил он душевное тепло и понимание. И Волк Курицын, брат Федора, тоже Салтыка как доброго товарища принимал, на малых трапезах садил рядом. Странными были эти трапезы: больно уж разные люди садились за скромным столом, преломляя по-братски хлеб. Новгородские вольнодумцы Алексей и Дионисий. Клижник Ивашка Черный. Архимандрит Симонова монастыря Зосима. Купец Семен Кленов. Еще какие-то мужи, дети боярские и посадские люди, Салтыку незнакомые. За столом больше говорили, чем пили и ели, разговоры эти были смутные, тревожащие, не во всем понятные.

Алексей и Дионисий – оба остролицые, какие-то колючие – больше о божественном толковали, о самовластии души, коей не помеха все установления человеческие – не от Бога эти установления, но от власти, от гордыни. Перед собой самим должен быть чист человек и честен, в том его истинная вера. К Богу подобает обращаться не прилюдно, не в богатом храме, а наедине. Митрополит Геронтий и слуги его неверные, сребролюбивые, только между Богом и человеком стоят, не нужны они вовсе. И монастыри не нужны богатые, и храмы соборные, не от Бога сие – от антихриста. И еще говорили новгородцы, что перед Богом все равны, нет народов богоизбранных иль отверженных. Иноверные народы, коих слуги Геронтиевы кличут погаными, и не поганые вовсе, тоже под Богом ходят, только не познали еще Божьей благодати, но когда познают – вровень с христианскими народами встанут. И не силой их к истинной вере склонять надобно, но милосердием.

Архимандрит Зосима больше молчал, занавесив глаза густыми бровищами, но, если нравилось что ему в речах вольнодумцев, бросал коротко, гулко: «То так!» Алексей и Дионисий переглядывались, довольные. Видно, архимандрита они побаивались и его одобрением дорожили.

Салтык не все понимал в речах церковных людей, но чувствовал, что мысли их мятежны, и причастность к ним будоражила его. Будто на гребень крепостной стены взошел, под вражеские стрелы, и вызов бросает смерти, красуясь перед людьми и подавляя внутренний трепет…

Дьяк Федор Васильевич Курицын говорил понятнее. Самовластие разума – вот к чему он стремился, в необходимости чего старался убедить собеседников. Самовластие разума не приходит само собой, у темного человека нет свободы, следует он чужим установлениям, как бессловесная скотина. В книжной мудрости сила, в грамоте. Книжная грамота есть самовластие, ничего больше, ибо только она дает вольное разумение сущего, а вольное разумение и есть свобода. Разумом все свершается, разумом!