Томаш Ржезач - Пациент доктора Паарелбакка

• Название: Пациент доктора Паарелбакка
• Автор: Томаш Ржезач
• Издательство: Молодая гвардия
• Жанр: Политический детектив
• Год: 1982

---

— Куда ты едешь, Яроуш?

— Так ближе, пани Шульцова, а главное, тут движение поменьше, — успокоил ее я и с головокружительной скоростью запетлял по глухим улочкам.

— Послушайте, пани Шульцова, кому вы еще говорили о письме Бобина? — спросил я.

Она заерзала на сиденье. Я упрекнул себя за то, что помешал ей наслаждаться ездой в автомобиле, — ведь для нее это бесспорно редкость, — но что поделаешь — за мной и, быть может, за ней кто-то явно следил… Кто-то интересовался, что предпримет она, получив письмо, и как мы будем реагировать на ее визит к нам.

Я сказал «кто-то», но правомернее было бы употребить множественное число, поскольку трудно себе представить, что наблюдение за нашим управлением мог ррга-низовать один этот пижон в красной «шкоде». Одному человеку тут не справиться. А если выстроить в ряд все наблюдаемые факты, то они представали как почти целостная картина, дававшая основание предполагать, выражаясь языком профессионалов, утечку информации. Говоря же просто по-человечески, Шульцова явно где-то распустила язык. А некто за рассказанное ею ухватился.

— Да где и с кем я могла об этом говорить?.. — тихо произнесла Шульцова. — Ведь я одинокая, старая женщина, Яроут…

— Так, значит, действительно ни с кем, пани Шульцова? И вы никому йе давали читать письмо Бобина?

Я взглянул в зеркало заднего вида. «На хвосте» никого, чисто. Значит, я все-таки оторвался от этого дилетанта. И то ладно. На главные улицы я все же решил не выезжать. Выбирался боковыми улочками и переулками, которые вели к городской окраине. И видимо, делал это не столько из конспиративных соображений, сколько из вспышки сентиментальности. Эти улочки напоминали мне Бобина и наши давно ушедшие годы. И я спрашивал себя: а разве Бобин, которым мне теперь приходится заниматься и по служебному долгу, и по обязанности давней дружбы, разве это тот самый Бобин, что „сидел со мной за одной школьной партой и гулял в роще над Шипкапасом? Я решил, что лучше буду думать о кандидате наук, доценте, инженере Мартине Шульце, проживающем в Нидерландах, 6030, Ниу Байерлаанд, имеющем двойное гражданство, находящемся в настоящее время в неврологическом санатории доктора медицины Иаана Паарелбакка. А Бобин пусть остается Бобиной. Отбросим сентиментальности и облегчим себе работу.

Мои размышления прервал голос Марии Шульцовой:

— Яроуш, я, вполне понятно, давала читать письмо Бобина моей соседке пани Рыпаровой. Но больше никому.

Насколько я помнил, Рыпарова жила там же, где Марая Шульцова. Уже лет тридцать. И повседневно общалась с нею. Стало быть, письмо не давалось НИКОМУ. То есть НИКОМУ ПОСТОРОННЕМУ. Разговаривая со своей соседкой, Мария Шульцова разговаривала все равно что сама с собой. Человека моей профессии такая логика может злить или не злить, но ничего тут не поделаешь.

— Знаешь, Яроуш, — продолжала Мария Шульцова, — у нее, бедняжки, те же заботы и муки, что и у меня. Ее Эдик тоже В Голландии.

«Ага, значит, их связывает не только близкое соседство, но и общие беды, — сказал я себе. — Рынар… Черт возьми?» Это имя говорило мне немало. Во всяком случае, больше, чем я бы помнил об Эдуарде Рыпаре, который учился в той же гимназии, что и мы с Вобином, но на два класса старше. Это был долговязый, но красивый и элегантный парень. После гимназии он работал в одном солидном учреждении, откуда его выставили за какие-то неблаговидные поступки, тогда он подался р официанты, потом сидел за какую-то спекуляцию. В шестьдесят восьмом году без долгих раздумий вступил в «К-231».

А пани Шульцова после короткой цаузы продолжала:

— Но у нее дела еще хуже, чем у меня. Он, стало быть, этот ее Эдик, работает там в каком-то чешском эмигрантском комитете содействия, и ей, конечно, уже не удастся быть с ним рядом. Ты понимаешь?!

«Ах, вот оно что! — оживился я. — Работает в комитете содействия!» Мать Бобина, стало быть, знает немало, но неспособна уяснить себе, что все это имеет отношение к делу ее Бобина, и потому не придавала этому значения. Но главное она все же мне рассказала, и теперь у меня было достаточно сведений, чтобы завтра внимательнее ознакомиться с тем, что есть у нас в сводках относительно Эдуарда Рыпара».

Мы въехали на улицу На вищщи. Возле дома, где жили Шульцы, я остановил машину.

Со стороны расположенного неподалеку теннисного корта доносился стук мячей о ракетки.

— Прежде чем войти, мне хотелось бы кое-что вам сказать, пани Шульцова. Если кто-нибудь будет у вас спрашивать — это относится и к пани Рыпаровой тоже — о чем бы то ни было, касающемся письма Бобина, говорите, пожалуйста, что вы были у нас и мы обещали просьбу Бобина изучить. Этим вы только поможете Бобину. Ясно?

Ясно ей это, конечно, не было — ведь я сперва убеждал ее вообще никому не говорить о том, что она была у пас, а теперь настоятельно рекомендовал в этом признаваться и опять-таки для пользы дела… Это уж слишком… А для Марии Шульцовой и подавно.

— А теперь вот еще что… Если нас кто-нибудь видел вместе, я имею в виду — сейчас, и станет вас спрашивать, скажите, что я сотрудник министерства внутренних дел, который будет заниматься ходатайством Бобина. А приехал я взять его письма. Да, фамилия моя — Страна.

Это был совершенно необходимый маневр. За нами кто-то явно следил от самого министерства, видел, как мы находили, и потому, значит, нет никакой нужды скрывать обстоятельства, ставшие известными.

Она пристально смотрела на меня и, очевидно, многое так и не поняла. Мы объяснялись — «выражаясь модной кибернетической терминологией — в разных понятийных системах. Но она выработала для себя простую и четкую формулу: во всем слушаться меня — значит помогать Бобину.

— Буду делать все так, как ты сочтешь нужным, Яроуш, — сказала она тихо.

* * *

Я сидел в кухне, которую так хорошо знал прежде, и, разглядывая ее, размышлял о том, как порой разительно отличаются воспоминания о ком-то или о чем-то от тех впечатлений, которые возникают при новой встрече.

Мария Шульцова ушла в спальню. Оттуда послышался шум выдвигаемого ящика, а затем шуршание белья. Письма и фотографии она хранила, конечно, в комоде, что передалось ей, наверное, еще от ее матушки. Ведь вся ее жизнь основывалась, вероятно, на целой системе неизменных правил и традиций, вошедших в быт, таких, как, например, привычка прятать в комоде все, что считаешь особенно ценным и для посторонних глаз запретным. Образ ее жизни был так ясен и прост, настолько не соответствовал разнообразным конспиративным правилам, что был совершенно непостижим для всяких секретных агентов.

Непостижим, но ей довелось столкнуться с ними, а кто в состоянии хотя бы приблизительно представить себе заранее, что может произойти в результате такого столкновения полярно противоположных навыков и несоизмеримых ценностей. Я размышлял об этом и ел творожный пирог со сливочным кремом. За мной следил с висевшей на стене поблекшей фотографии, окаймленной резной рамкой, покойный Иозеф Шульц. Отец Мартина был мастером художественной резьбы, но кризис лишил его любимого ремесла и предприимчивости. Он стал работать кондуктором трамвая, исходя из принципа: «Лучше меньше заработать, но зато обеспечить себе надежную пенсию». И еще он играл на барабане и сочинял музыку для местных духовых оркестров. А его траурный марш играли на всех похоронах от Горни Шарки, Лысолайи и до самых Стодулек и Черного Вола. Но несколько лет назад судьба прокомпостировала Йозефу Шульцу билет его жизни в одном направлении — только туда. И вот я смотрел теперь на рамочку, которую он сам вырезал и которая напоминала о нем ощутимее, чем его поблекшая фотография. Я снова вернулся мыслями к Бобину.

— Вот они — на, возьми, Яроуш! — кладя на стол передо мной перевязанные голубыми ленточками пакетики писем, сказала Мария Шульцова и добавила: — Они сложены по годам.

Первые пакетики были потолще. Последующие становились год от года все тоньше и тоньше, свидетельствуя о том, как ослабевали, утрачивались из года в год воспоминания о родном доме, как вытесняли их новые повседневные заботы, привычки и обязанности, в которых растворялась тоска, а также росли возможности компенсировать недосланные письма телефонными разговорами. За последние два года большую часть писем составляли художественные открытки с краткими впечатлениями о тех местах, куда Бобин ездил по служебным делам или в отпуск.

— А в этом конверте фотографии. Они, вероятно, тоже помогут тебе, — сказала Шульцова.

Я кивнул ей в ответ и попрощался, заверив, что скоро дам о себе знать.

* * *

В помещении почты было пусто, стоял запах клея и оберточной бумаги. За перегородкой сидела пожилая сотрудница с химически обесцвеченными волосами.

Я показал ей свое служебное удостоверение.

Оно произвело на нее впечатление отнюдь не большее, чем любое другое удостоверение личности. Такие люди мне нравятся. По опыту знаю, что на их информацию можно положиться. А вот источником дезинформации чаще всего бывают те, кто, взглянув на удостоверение работника службы безопасности, становятся либо чрезмерно разговорчивыми, либо, наоборот, скупятся на слова, открыв вдруг в себе непостижимую способность стать но меньшей мере фон Штирлицем.