Юрий Герт - Семейный архив

• Название: Семейный архив
• Автор: Юрий Герт
• Издательство: Seagull Press Owings Mills, MD
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2002
• ISBN: 0-9714963-2-3

---

Из вежливости, а может быть в порядке соблюдения формальности Бектуров и я были приглашены занять за ним места. Я поднялся на сцену одним из последних. Но когда я шел к своему месту, в зале вдруг вспыхнули аплодисменты, не умолкавшие несколько минут. Я понимал, они адресованы не мне и не моему роману. Аплодисменты, охватившие зрительный зал, были своего рода протестом и торжеством, и в тот момент я ощущал никогда больше не повторявшуюся слитность с множеством людей, соединенность в пронизавшем столько сердец порыве...

О да, оно было жалким, ничтожным, несоизмеримым с трагической историей страны, но оно, это чувство, было хотя бы в малой степени возмездием, я не могу обозначить его другим, более подходящим словом...

Глава девятая

БЕЗВРЕМЕНЬЕ

1. «И все возвращается на круги своя...» 

Мне отчетливо помнится этот момент. Зазвонил телефон, стоявший на холодильнике в коридорчике. Я подошел, поднял трубку. Густой баритон Миши Бродского пульсировал, рвался:

— Ты слышал?.. Только что... По радио... Хрущева сняли!..

Сердце у меня замерло, превратилось в ледяной комок и покатилось вниз, ударилось об пол.

— Мишка, это конец... — вырвалось у меня.

Да, к 1964 году Хрущев наломал дров — за хлебом стояли очереди, у колхозников отняли приусадебные участки, в городах запретили держать скот... На его, Никиты Сергеевича, совести было дело Пастернака, шум по поводу так называемых «абстракционистов», хамская перепалка с Эренбургом, с Виктором Некрасовым... Было кое-что и похлеще: Венгрия, потом — Куба... И все же, все же, все же...

«Это конец»... — отложилось, застряло у меня в мозгу.

Конец — чему?.. Я бы не смог толком ответить. Конец эпохи, которая давала какие-то надежды... Да — надежды...

Спустя несколько месяцев мы переехали в Алма-Ату. Не просто переехали — нас, так сказать, перетащили: «Что тебе там, в Караганде?.. Тебе надо быть здесь!...» Морис Симашко помог с пропиской, которая нужна была, чтобы вступить в жилищный кооператив, один из первых — строившийся дом находился на краю города, на месте еще не вырубленного яблоневого сада, по весне белоснежного днем, серебряного под луной... У нас появились новые друзья — философ Виктор Штейн, преподаватель литературы Ефим Иосифович Ландау, критик Ровенский, сердечно опекавший меня Ефим Менделеевич Соловьев, приехавший к нам в новую квартиру с букетом нарциссов, Юра Зенюк, бывавший у нас с маленьким сыном Андрюшей и красавицей женой Эммой... Все было хорошо, но наступило двадцатилетие Победы, в оперном театре состоялось торжественное собрание, после него мой приятель Михаил Роговой, журналист, по долгу службы присутствовавший в оперном, рассказывал, потрясенно тараща на меня большие, обычно подернутые сонной пленкой глаза:

— Кунаев делал доклад... В нем говорилось о Сталине, великом полководце, генералиссимусе... В том смысле, что именно ему наша страна обязана победой... И тут весь театр встал, началась овация... Она длилась минут пять, а может и дольше... Кажется, я один остался сидеть... Было такое чувство, будто сейчас ко мне подойдут двое «искусствоведов в штатском» и скажут: «Пройдемте, гражданин....» Но дело не в этом... Как они могли... После всего, о чем на XX съезде говорил Хрущов...

Как они могли... Для меня это было тоже загадкой. Я испытывал то же отчаяние, которое, представлялось мне, испытывают миллионы познавших правду людей. Все зло исходило от власти, основанной на лжи и насилии, едва поколебленной Хрущевым и снова укрепляемой Брежневым... Других ответов на мучительный вопрос в то время у меня еще не было, появились они потом...

Тогда я заканчивал свой второй роман «Лабиринт». События, которые развивались в нем, происходили в удушающей атмосфере «дела врачей», но еврейская проблематика являлась лишь фоном, чтобы задаться вопросом: как жить, чем жить, для чего жить?.. Жизнь казалась мне лабиринтом, который ведет к Минотавру...

Роман значился в списке произведений, рекламируемых «Простором». Разумеется, он так и не появился на его страницах, не был напечатан издательством. Он пролежал у меня в столе до 1986 года — двадцать один год. Когда он, наконец, вышел в свет в начале «перестройки», его проблематика уже выглядела устаревшей, архаичной...

Но спустя недолгое время вопрос, из которого родился роман, возник вновь — и не только для меня... 

2. «Островок свободы»

Вскоре после нашего переезда в Алма-Ату Шухов спросил у меня:

— Юра, хотите работать у нас в «Просторе»?

Мне показалось, я ослышался.

— В «Просторе»?..

— Да, в «Просторе», — подтвердил он, попыхивая сигаретой и отчего-то глядя не на меня, а куда-то вбок.

Работать?.. В «Просторе»?..

Я согласился, не раздумывая...

В те годы, при Шухове, «Простор» был для нас чем-то вроде «островка свободы» — среди океана всяческой грязи и пакости. Мы трепетно ловили каждый звук, каждый шорох, долетавший из Москвы, каждую подробность столичных баталий — и стремились помочь осажденной «новомировской» стороне, печатали «новомировских» авторов, перед которыми захлопывались двери «больших» журналов». Хотя в Москве — что там знали о Шухове и его «Просторе»?.. Маленький, рисковый журнал, провинциальный парадокс и только. Да оно и понятно: в Москве шло наступление на Твардовского, кольцо сжималось — там было не до «Простора»...

Мы печатали Платонова, Пастернака, Мандельштама, Павла Васильева и еще многих, в том числе Илью Эренбурга — таков уж в ту пору был «расцвет литературы», что в столичных журналах не отыскивалось для них места. «На добрую память о недобром времени» — так надписал том своих мемуаров Эренбург, даря его Шухову. Недоброе время... Мягко сказано. «Тысяча дней академика Вавилова»... В этой вещи Марк Поповский изобразил сокрушительную мощь сталинщины, направленную на истребление людей науки. Когда мы напечатали «Тысячу дней», Иван Петрович ходил гордый, смущенный, победительный: удалось, удалось! А бродивший по редакциям центральных журналов «Нестор и Кир» Юрия Казакова! Это там впервые было сказано с противоположной «Краткому курсу» точки зрения — о коллективизации и «кулаках»... И с каким благочестивым ужасом выпроваживали взрывоопасный рассказ этот из множества журналов! Шухов же, в отличие от иных почитателей таланта Юрия Казакова, не только целовал его при встрече, но — печатал. И не только на «варягах», как ядовито шипели наши недруги, держался «Простор». Его костяком являлись удивительно свежие, «сверхталантливые», как говорил о них Шухов, стихи и поэмы Олжаса Сулеймено-ва, романы Нурпеисова, превосходные повести Мориса Симашко, романы сверстников и друзей Ивана Петровича Габита Мусрепова и Сабита Муканова, рассказы и повести Черноголовиной, Щеголихина, Белянинова, Берденникова. Пресс ответственности за каждую публикацию давил на главного редактора, и мощь этого пресса была такова, что он мог без труда сломать, расплющить в лепешку.

Впрочем, Шухов, рискуя, не был одинок. У него было имя, освященное Горьким, его считали классиком, он входил в обойму писателей, перечислявшихся в официальных докладах. Никто из сотрудников редакции (кстати, тщательно им подобранной) не обладал подобной защитой, будь то знаток литературы, обладавший тонким и точным вкусом, светский, неистощимо остроумный Алексей Белянинов, или шумный, азартный, балаганящий под своего любимого героя — бравого солдата Швейка — Морис Симашко, напечатавший свои первые повести в «Новом мире» Твардовского, или критик Николай Ровенский, то яростно-едкий, то восторженно-сентиментальный, слегка играющий под мужичка-простачка, или всегда прямая, отважная, любому чину режущая правду в глаза Галина Черноголовина, зам. главного, или рыжий, огненный, нетерпеливый Володя Берденников, приехавший из Караганды ближайший мой друг, или наш просторовский Робеспьер — поэт Валерий Антонов...

Но почему, зачем нужно было всем нам играть в эти рискованные игры — под многократными угрозами разгона редакции? Зачем — если каждый из нас числился опасным «анти», засевшим за спиной большого русского писателя? Зачем — если все, написанное каждым, встречали в издательстве с особой настороженностью и, даже порядком исковеркав принесенное, в конце-концов, случалось, уже в типографии рассыпали набор? Да и Шухов — он ведь мог спокойно и величественно восседать на несокрушимом кургане своей славы... Но вместо этого он бывал постоянно напряжен и, как маленькая куколка, дергался на тонкой веревочке, которая в любой миг могла оказаться перерезанной?..

Как ни странно, существуя на стровке-островочке «Простора», мы ощущали себя свободными... Каждый за своей машинкой писал, что хотел, не надеясь на публикацию, но иногда и публикуясь, упрятав крамольные мысли в глубокий подтекст, понятный нашему изощренному читателю. Мы — свободные люди — освобождали, выводили на волю заключенные в темницы произведения Великих. Мы рисковали — и это делало нас полноценными людьми в собственных глазах. В этом риске таилось нечто экзистенциальное: мы рискуем — значит, мы живы... И когда после работы мы забредали в какой-нибудь кабачок или на открытую «старт-площадку», как мы наше кафе именовали, и выскребали из своих карманов завалявшуюся в них мелочь, нам бывало наплевать на цензуру, на лито, на строгих надсмотрщиков из ЦК, для нас реально существовала только литература, только живая жизнь, только свобода от гнусной власти..