Юрий Герт - Семейный архив

• Название: Семейный архив
• Автор: Юрий Герт
• Издательство: Seagull Press Owings Mills, MD
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2002
• ISBN: 0-9714963-2-3

---

В то лето были в самом расцвете «Пражская весна», Дубчек, манифест «2000 слов».... Надежды на «социализм с человеческим лицом»... Все это сливалось у нас в стране с начатыми Косыгиным реформами, с постоянными обращениями литераторов в ЦК и к партийным съездам... С песнями Галича, которые в магнитофонных записях расходились по всем городам и весям...

Мы на несколько дней оказались в Киеве, проездом из Полтавы, куда влек меня, с одной стороны, давний интерес к Гоголю (Васильевка, Большие Сорочинцы, Диканька...), с другой — к Короленко... Мы с Аней и Маринкой заглянули утром в кафе, я развернул газету и увидел... Это было, как выстрел, прозвучавший под самым ухом...

«Выполняя свой интернациональный долг перед братскими народами Чехословакии и защищая их завоевания», в Чехословакию ввели войска пяти держав — Советского Союза, Польши, ГДР, Венгрии, Болгарии. Случилось это 21 августа. Мне кажется, что эта дата явилась вершиной хребта — дальше начался стремительный спуск... Последние отзвуки «оттепели» замерли, наступила эпоха безвременья...

Некрасов жил на Крещатике, рядом с Детским миром, там, внизу, я оставил Аню и Маришу, а сам поднялся к Некрасову, на второй или третий этаж.

— Вас еще не закрыли?.. — спросил он прямо с порога (подразумевался наш «Простор»). — Держитесь?.. — Я видел Виктора Некрасова впервые, но название нашего журнала в те годы звучало, как пароль.

Потом он сидел за покрытым клеенкой круглым столом и черпал из глубокой тарелки манную кашу (у него была язва желудка), вслушиваясь в рокотанье, грохотанье, щелканье и шуршанье транзистора, стоявшего рядом, на столе, выстрелив прутик антенны в потолок. Передавали новые и новые сообщения, связанные с чешскими событиями. Я выпил поставленный передо мной стакан такого же, как у Некрасова, жидкого чая и ушел, так и не вынув из кармана галичевской записки. Виктор Платонович проводил меня до двери. Он запомнился мне таким, каким я видел его в тот последний миг: болезненно-тощий, в свисающем с узких, костлявых плеч халате, желтоватая кожа обтягивала лоб и впалые щеки, к груди был прижат огромный, похожий на чемодан транзистор, из которого рвутся грохот и свист, и поверх всего — рассеченные антенной черные, горькие, трагические глаза...

25 августа у Лобного места на Красной площади стояла кучка молодых людей, их было семеро — из 250 миллионов обитателей нашей страны. Они держали над головами плакаты: «Руки прочь от Чехословакии!», «Свободу Дубчеку!», «За вашу и нашу свободу!». Это были Лариса Богораз, Наталья Горбаневская, Константин Бабицкий, Владимир Дремлюга, Вадим Делоне, Павел Литвинов, Виктор Файнберг... На них накинулись кегебешники... Через два месяца их судили, дали различные сроки лагерей и ссылок.

В 1971 году Галича исключили из Союза писателей, из Литфонда, из Союза кинематографистов.

У нас в Алма-Ате выгнали из институтов и университета нескольких преподавателей-евреев. У меня в типографии рассыпали уже готовый набор повести «Лгунья» — той самой, о замысле которой я рассказывал Галичу и над которой затем работал три года.

После того, как набор был рассыпан, мой редактор Алтыншаш Джаганова, молоденькая, умненькая, все понимающая и к тому же довольно самоуверенная, как это водится у обаятельно-красивых женщин, добилась приема в ЦК КПК, у ведающего идеологией зав. отделом. В кабинете, где происходил наш разговор, позади письменного стола зава я увидел на высокой подставке бюстик Сократа, вероятно, подаренный кем-то из скульпторов... Беседа наша быстро превратилась в спор — о школе, о культе личности, о свободе мнений, о литературе... Сократ не помог, о повести было сказано, что она антисоветская по духу и льет воду на мельницу наших идейных противников... «Лгунья» дожидалась выхода в издательстве до первых веяний так называемой «перестройки» — до 1984 года...

В Алма-Ате шли обыски, собиравшие у себя самиздат жгли рукописи, рвали пленки с записями песен Александра Аркадьевича. У моего приятеля Александра Жовтиса при обыске нашли магнитофонные пленки Галича. Жовтиса «убрали» из университета, но пленки... Прямая антисоветчина... (Позже Жовтис напишет о себе: «Среди баранов и овечек и «пролетариев всех стран» — я был баран-антисоветчик, а значит — не вполне баран...»). Что было делать?.. Аня поехала в Москву, чтобы встретиться с Галичем, обсудить, так сказать, ситуацию... За Галичем следили, телефон круглосуточно прослушивался, он предложил встретиться около Зубовской площади. Прогуливаясь, он расспрашивал о наших алмаатинских делах, угрюмо вздыхал, объясняя, что ничем не может помочь... В Одессе собирательница его песен, женщина, получила немалый срок...

Он проводил Аню до Охотного ряда, в метро на него оглядывались — он был, как обычно, красив, элегантен, вел себя свободно, раскованно, хотя это, вероятно, стоило ему значительных усилий... Прощаясь, он поцеловал Ане руку... Но, выйдя из вагона, она почувствовала, что кто-то следует за нею по пятам... Она переменила несколько поездов, пересаживалась с одной линии на другую, прежде чем удостоверилась, что от нее отстали...

Я совершенно согласен с теми, кто считает принятие христианства, да еще во время гонений, испытываемых еврейством, отступничеством, изменой... Но стоит ли осуждать Галича, крестившегося в те годы? «Истинный талант не может существовать без веры в Бога...» — эти слова Шухова запомнились мне навсегда. Мог ли Галич соблюдать кошер, носить ермолку, отпустить пейсы, молиться пять раз на день и выполнять многочисленные правила и обряды, требующиеся традициями иудаизма?.. Среди выдающихся еврейских умов и дарований мало ортодоксов, много атеистов. И когда речь идет о достоинстве народа, его достижениях, вкладе в мировую культуру, никто не обращает внимания на веру, имеет значение лишь, как говорили в Союзе, «пятый пункт»... (Замечу, что он прежде всего интересовал гитлеровцев). Что же до Галича... Ему принадлежит и «Тум-балалайка», и «Поезд», и множество песен, в которых с непревзойденным сарказмом и гневом говорится об антисемитах, и поистине гениальный «Кадиш», от которого чуть ли не полвека заходится сердце, на глазах выступают слезы и сами собой сжимаются кулаки...

Нет, он не хотел уезжать, но его выжили... Выжили...

Как же странно мне было, мой отчий дом,

Когда Некто с пустым лицом

Мне сказал, усмехнувшись, что в доме том

Я не сыном был, а жильцом...

Галич сделался эмигрантом в 1974 году. Родившись в 1918-м году, он прожил в России 56 лет — по сути, всю жизнь... Париж, Париж... Я видел кинопленку: Галич в Париже. У него было скучное, потерянное лицо, в руках — гитара, перед ним — пустые скамьи на открытом парижском воздухе, несколько фигур — таких же скучающих, как сам Галич...

Что ж, это показалось мне вполне естественным. Он существовал прежде в той системе координат, где были ГУЛАГ, ЦК, КГБ, секретари обкомов, горкомов, райкомов, и если облака плыли по небу, то в сторону Абакана или Магадана, а про тум-балалайку пелось только для «избранной» аудитории, где не было стукачей и сексотов... Там, в этой системе координат, он был нужен, он был необходим, как глоток чистого воздуха — глоток свободы — после душной, наполненной вонью комнаты... А что — Париж?.. Кому он здесь нужен?..

Здесь...

А там?..

Он пел о России, об Отчизне своих отцов и дедов, пел о своей Родине:

Не зови вызволять тебя из огня,

Не зови разделить беду,

Не зови меня!

Не зови меня!

Не зови —

Я и так приду!

Его не позвали.

Он был не нужен — ни здесь, ни там.

Ибо, как написано на его памятнике, «Блажен и изгнан за правду», Виктор Некрасов... Мне помнились Киев, Крещатик, 21 августа, манная каша, транзистор, Би-би-си, войска, выполняющие свой «интернациональный долг»... Теперь он тоже был в Париже, эмигрантом Виктор Платонович Некрасов, и он писал:

«Мы хоронили Сашу Галича. Неожиданная, нелепая смерть, в которую как-то и поверить было трудно. Он лежал на полу, большой, грузный, а над ним его убийца — сияющий никелем «Грундиг» — именно о таком он мечтал, большом, ультрастерео, с бархатным звуком... Хоронили на кладбище Сент-Женевьев-де-Буа. И в этом было то же что-то непонятное, несуразное. Не в Москве, где его знали, любили, слушали, собравшись у друзей, не в России, поющей его песни везде — в глухой тайге, на Курилах, в знатных домах, в общежитиях в тюрьмах и лагерях, — а здесь, в Париже, на тихом кладбище Сент Женевьев-де-Буа...» 

6. От фактов — к обобщению...

«От фактов — к обобщению...» — так называлась первая и последняя книжка Ефима Иосифовича Ландау... Но об этом после, потом... А началось все с того, что вечером у нас зазвонил телефон и в трубке послышался голос Жовтиса:

— Хотелось бы, чтобы вы приехали... К нам... Когда?.. Сейчас...