Наталья Иртенина - Нестор-летописец

• Название: Нестор-летописец
• Автор: Наталья Иртенина
• Жанр: Историческая проза
• Год: 2010
• ISBN: 978-5-9533-4868-3

В начале 1070-х гг. в Печерском монастыре под Киевом, будущей прославленной лавре, поселился молодой, хорошо образованный послушник. Ни мирского имени его, ни того, как он жил до 17 лет, мы не знаем. Но многое из того, что теперь известно о Древней Руси IX–XI столетий, сохранило перо именно этого человека — преподобного Нестора-летописца. Юность Нестора выпала на годы "триумвирата" князей Ярославичей — сыновей Ярослава Мудрого. Это время первых столкновений Руси с новой волной степняков-агрессоров — половцев; время, когда в крещеной Русской земле высоко подняла голову языческая "оппозиция" и по стране полыхнули мятежи, возглавленные волхвами; время, когда в Печерском монастыре закладывались многие традиции Святой Руси; наконец, время, когда княжеский "триумвират" дал большую трещину и предсмертный завет Ярослава Мудрого "жить в любви" едва не был забыт.

---

Достоинство учителя Евагрия заключалось в том, что он всегда, даже во гневе, помнил о собственных грехах. Внезапно оборотившись к иконе в углу, он широко перекрестился и по-гречески молвил покаянную молитву. Затем велел:

— Вон с глаз моих…

Когда Несда подошел к двери, он передумал:

— Нет, постой… Ступай в библиотеку, принеси книгу «Шестоднев» Иоанна Болгарского.

За дверью Несда перевел дух, и пока шел по внутреннему гульбищу огромного собора, попросил у Господа даровать разумение — отчего так разъярило учителя апостольское пророчество. Святой Андрей благословил землю, на которой через века возрос Киев. Воссияла благодать. В чем тут варварство и язычество?

Он миновал палаты училища, где занимались старшие — богословы и риторы. Верхнее просторное гульбище опоясывало владычный храм с трех сторон. Кроме училища здесь размещались митрополичьи и княжьи покои, книгописная мастерская, казна, хранилище древних харатей, книжня, по-гречески библиотека. Сквозь окна в купольных барабанах голубело небо, впервые за три седмицы. Гнилое лето вот-вот встретится с осенью.

Несда толкнулся в дверь книжни. Здесь всегда и на всем почивала дивная тишина. Стены уставлены огромными ларями, полки открытых поставцов прогибались от тяжести. Книги, от величины в пол-локтя до огромных, одному не удержать, вызывали и разные чувства. Малые умиляли, исполины рождали трепет, с прочими Несда ощущал себя на равных. Волнующе пахли переплеты, обтянутые в кожу, запорошенные пылью от долгого лежания. Тонкой струей вкраплялся аромат чернильных орешков и недавно выработанного пергамена. Сквозь книжную тишину не сразу пробивалось посапывание задремавшего за работой чернеца.

Несда подкрался к столу, заглянул через плечо короткобородого, но сильно власатого монаха, спавшего с поднятой головой. Прочел недоконченную фразу: «Не насытится око зрением, не наполнится ухо слушанием». Чернец переписывал книгу проповедника Екклесиаста. На широком поле листа рядом с ровным столбцом кривилась отсебятина: «Ох, горе мне, грешному и унылому. О брашне помыслы, голову в сны клонит».

Монах очнулся, уставил на Несду мутные глаза.

— Чего?

— Мне бы «Шестоднев» Иоанна Болгарского. Отец Евагрий послал.

— Ну, послал, так послал.

Чернец с костяным хрустом потянулся, зевнул, перекрестя рот, показал пальцем, поросшим рыжей шерстью.

— Там возьми.

Несда подошел к отверстому ларю, коснулся ладонью коричневой кожи, провел по бугоркам переплетных ремней. Он стоял задом к монаху, чтобы тот ничего не увидел. В отношении книг Несда чувствовал стыдливость, какую отроку его лет полагалось испытывать с девицами. Но девицы до сих пор не занимали его сердца, и книги царили в душе безраздельно. Он нашел «Шестоднев», прижал к груди и замер, переживая миг счастья.

В доме отца книг не хранили, не берегли как зеницу ока. Для купца средней руки, недавно наладившего торговлю с Новгородом и Корсунем, это была невозможная роскошь. Несда владел лишь старенькой Псалтырью, которую подарил на прощанье ростовский епископ Леонтий.

— Чего там возишься?

— Да я… — Несда повернулся. Робея, выдохнул, зачастил: — Дивлюсь тайне. Отец Никодим говорит, книгами Дух Божий глаголет. А в Евангелии от Иоанна сказано, что слово есть Бог. Как столь малые письмена вмещают столь великое?

— Эк… — Чернец покачнулся на высоком сиденье. То ли икнул, то ли задумался. — Сие не тайна. Брюхо вот, — мохнатый палец уперся в круглый бугор под рясой, — тоже мало, а будто бездна. Око невелико, — монах потер в глазнице, — а зрит много всякого. Человек ничтожен, горсть праха — а желает приобрести весь мир.

Несда рассуждению подивился.

— Отец Никодим говорит, это похоть плоти, похоть очей и похоть разума.

— Гордость житейская. — Чернец махнул дланью. — То не Никодим, то Иоанн Апостол. А читал ли ты, отрок, в Писании: блаженны алчущие и жаждущие правды? Бездна врачуется другой бездной! — Шерстяной палец встал прямо, указуя в небо. — Кто жаждет духа, не алчет праха. Господь дал жажду, дал и потребное для ее утоления. А кому какое по нраву, сие каждый сам решай. Уразумел?

Несда внимательно глядел на черноризца. Тот посмеивался в бороду.

— Уразумел.

В книжню поскреблись, в дверь заглянула голова поповского сына Епишки.

— Отец Евагрий снова серчать надумал, — недовольно сообщил он. — Чего так долго-то? Небось не в княжьи хоромы послан.

2

— Здесь он. Помирать собрался.

Дворский кметь оттопырил губу, ушел в сторону, сел на перевернутую телегу и принялся чистить ветошкой и без того чищенный холопом меч.

Даньша поглядел через узкое, в полтора кулака окошко. В порубе было темно и глубоко. Несло отхожим духом. Где-то там внизу что-то глухо ворочалось.

— Эй! Кто живой есть? — позвал Даньша.

Иных звуков не было. Даже ворочаться перестало.

— А может, помер, — буркнул княжий отрок, — пока я за тобой ездил.

Всем видом кметь пытался втолковать окружающим, что невзначайная погибель старшего дружинника, заточенного князем в поруб, является для него смертной обидой. Глядеть за узником поручили ему. Кормить и поить тоже. Чтоб не совсем затосковал. А тот захотел вдруг протянуть ноги. Что князь-то скажет?! Уморили, скажет, моего Душилу…

— Я те дам — помер, — погрозил Даньша. — Лучше объясни заново, как он в поруб угодил. Я чего-то не совсем понял.

— Чего тут объяснять. Слыхал небось, к князю латынские послы прибыли, дочку сватают для ихнего короля.

— Ну.

— Ну и перепились на пиру. Душило и этот… рыцарь Ромуальд. Пошли ворон стрелять. Там их и повязали. Не сразу, правда.

— Это кто тут мне кости перебирает?! — зычно громыхнуло из поруба.

Даньша обрадовался:

— Ну вот, а говоришь — помирает. Кто помирает-то?

— Даньша, брат крестовый! — взревело в порубе. Бревна задрожали.

— Душило, упырь ты мой родной! — Даньша одной рукой облапил оконце, как бы обняв друга. Второй руки у него не было, рукав суконной свиты заткнут за пояс. — Где ты, не вижу…

— Да тут я, не достать до окна, яма глубокая… Савка тебе чего наплел про меня? Все брешет. Не так было.

— А как?

— Князь на меня разгневался. Я пятерых из младшей дружины покалечил.

— Семерых, — уточнил Савка.

— Ты уж там молчи, смерд.

— Я не смерд.

Кметь оскорбился и ушел. Из-за сруба кладовой клети торчал лишь его нос.

— Шестерых покалечил, — поправился Душило. — Так они сами… Нечего под руку лезть, когда я из лука стреляю. Не люблю я этого.

— Для чего по церковным крестам-то стрелял?

— По крестам — не знаю, наговор это. Бояре меня не любят. Поклепничают князю. Мы с рыцарем Мудальдом по воронам били. На спор. Я не виноват, что они все по крестам сидят. Как будто в Киеве больше сидеть негде. И рыцарь этот… Если б я не выпил столько меду, я бы ему голову скрутил. Чего он… А так я добрый.

— А чего он?

— Сперва новгородскому епископу козу строил, думал, никто не видит. Епископ, болезный, затеял прю с латынцами о вере. Как будто в Киеве больше негде прю устроить, на пиру у князя надо.

— Про что пря? — заинтересовался Даньша.

— А что нечего наших княжон под римского папу отдавать. Игумен Федосий нашему князю про то же целый пергамен измарал. Про поганую латынскую веру. Да толку… После того рыцарь Мудальд услыхал, как песельник про Вещего Олега гусли дерет, и сказал, что ничего не было.

— Как так не было?!

— Вот и я тоже: как так?! А он: в грамотах ихних христианнейших королей и римских пап о взятии Константина-града вашим князем ничего не сказано. И про прибитый на воротах щит тоже ничего… — В порубе на короткое время стало тихо и задумчиво.

— А на ворон как перешли?

— Кто ж теперь знает… Даньша… Ты помнишь, как я на Немиге, когда против Всеслава ходили, князя от верной смерти спас?..

— Как же не помню! Я там руку оставил.

— А теперь он ко мне не хочет прийти… попрощаться… Я уж этого посылал, Савку…

Голос, доносившийся из поруба, совсем ослабел.

— Душило, эй, ты чего там? Вправду помираешь?

Даньша попытался просунуть голову в оконную щель.

— Мыши тут… В дождь грязи по колено… Когда схороните, ты мою жену себе возьми. А детей мы с ней не прижили…

— Так я женатый, забыл? — удивился Даньша.

— И дети есть?

— Как не быть.

— Ну, тогда пускай Гавша мою Алену за себя берет. Годов-то ему сколько, братищу твоему?

— Годов-то ему хватает. Только Гавше нужно девку с умом и с норовом сватать. Чтоб могла запрячь этого жеребца. Пока не сыскалась такая.

Отрок выглянул из-за клети, прислушался. Обычное дело: сидят двое старых дружинников на княжьем дворе, за тридцать годов каждому, вспоминают прожитое. Один безрукий, уже и не дружинник, а так, купчина вроде, другой в порубе.