Камилл Бурникель - Темп

• Название: Темп
• Автор: Камилл Бурникель
• Издательство: ТЕРРА-Книжный клуб
• Жанр: Современная проза
• Год: 2001
• ISBN: 5-275-00341-2

Камилл Бурникель (р. 1918) — один из самых ярких французских писателей XX в. Его произведения не раз отмечались престижными литературными премиями. Вершина творчества Бурникеля — роман «Темп», написанный по горячим следам сенсации, произведенной «уходом» знаменитого шахматиста Фишера. Писатель утверждает: гений сам вправе сделать выбор между свободой и славой. А вот у героя романа «Селинунт, или Покои императора» иные представления о ценностях: погоня за внешним эффектом приводит к гибели таланта. «Селинунт» удостоен в 1970 г. премии «Медичи». «Темп» получил в 1977 г. Большую премию Французской академии.

---

Право, до чего же разумно она поступила, отправившись в это путешествие, прижав к груди вместо подорожной завещание, настолько бесспорное, неопровержимое, неотъемлемое, что оно превращало ее в преступницу, поскольку оставляло ее бывшим соотечественникам, ее судьям лишь одну, более чем очевидную альтернативу: либо признать, что она выиграла процесс, либо уничтожить ее. Тем хуже для нее, коль скоро она не смогла предугадать подобный исход. Ведь без этого ослепления, размышляет он с тем же цинизмом, как и тогда, когда еще ребенком загадывал желания, чтобы она не появилась вновь и не встала между ним и Гретой, — которую, чего доброго, могли тогда отправить опять в Privatschule Интерлакена, — без ее ослепления, без ее безумного желания завладеть добром, которое немцы, со своей стороны, считали нужным для обороны Великого Рейха, она бы так здесь и торчала. И Грета никогда не расстегнула бы для него своего корсажа и не присыпала бы ему яички аптекарским тальком. К счастью, судьба прекрасно обо всем позаботилась: фрау Лютти не вернулась, а он остался на месте. Вполне справедливый расклад. Следует остерегаться наследств, даже тогда, когда они, блестя позолотой, падают вам прямо в руки — не иначе как с древа зла.

В итоге эта развязка, которую его сознание так и не смогло связать с трагедией, окончательно вывела Эрмину из игры. При ней фигуры в партии должны были бы распределиться иначе. Он никогда не узнает ни того, носила ли она шиньон или же ее саперские плечи украшали косы, ни того, как бы сложились его отношения с этой главной фигурой, которую фукнули в самом начале игры. Истинным дебютом для него стало появление в его судьбе Греты. До нее ничего не существовало, ничто не происходило, мир еще не начал вращаться. И еще долгое время она оставалась единственным ответом на все вопросы. Первым ликом его везения в первом проблеске его памяти, поскольку предшествующая фаза, фаза «Отеля на водах», не оставила следа.

Только вот позволительно ли отождествить ее с матерью?..

Любой, кому задали бы этот вопрос, ответил бы утвердительно, поскольку это дает объяснение скитальческому детству Арама. Сам же он, напротив, приходил в ярость, когда кто-то высказывал предположение о переносе либидо в сферу практической жизни, то есть пытались превращать в схему их отношения, которые для него несли в себе нечто неожиданное, нереальное, непередаваемое.

Тем не менее в мыслях у него этот вопрос неоднократно возникал, правда, тотчас изгонялся напрочь. Однако он вынужден признать, что, как только фрау Эрмина Лютти освободила место и открыла горизонт, ранее заслоняемый ее мощной фигурой, обстоятельства сделали это самое объяснение, этот самый так называемый трансферт допустимым и даже правдоподобным. В момент появления Греты ему должен был исполниться как раз год, следовательно, все шло в русле классического процесса замещения, вытекающего из влечения, сопротивляться которому ни один ребенок, находящийся на этой стадии развития, видимо, не в состоянии.

Однако когда он вновь мысленно к этому возвращается, то говорит себе, что все обстоит как раз наоборот, что образовавшиеся между ними узы — «эстетического», если можно употребить это слово, свойства — имеют совершенно противоположные, почти не связанные с природой истоки. Именно потому, что воспринимаемый образ Греты был диаметрально противоположен всему, что отождествляется с материнством, последнее с самого начала стало для него идеальным воплощением отрицательных эмоций. Все происходило так, как если бы в самом темном уголке его сознания тот факт, что его оставили в корзине на шестом этаже «Отеля на водах», окончательно рассорил его со всеми символами женского плодородия и со всем тем, что могло бы иметь своим источником материнское чувство, как естественное, так и скрытое.

Именно в этом, очевидно, следует искать причину его почти физического неприятия такого персонажа, как Эрмина, даже несмотря на ее горькую кончину в саду теней в Верхней Силезии. Если бы она вернулась в Гравьер, то стала бы для него матерью, возможно даже и не навязчивой, не более обременительной, чем какая-либо другая. А поскольку во внешности Эрмины было что-то мужеподобное, то, оказавшись на ее попечении, он мог бы в одном лице обрести одновременно — хотя и в слегка окарикатуренном виде — и мать и отца. Здесь ему тоже следует благодарить свою звезду. Благодарить также эту толстуху Эрмину, которая приютила его в Гравьере. А поскольку здравого смысла у нее оказалось не больше, чем у красного воздушного шарика, то он охотно представляет себе, как она взлетает над крышами и исчезает на окраине города, за виноградными склонами.

Грета появилась в назначенный момент, но для осуществления трансферта она давала столь же малую материальную базу, как какой-нибудь легкий ветерок, болотный дух или же туман над озером, рассеивающийся от солнечных лучей. Девочка-цветок, женщина-ребенок. Модель относительной незрелости, которая довольно странным образом одновременно разбудила его сознание и создала ощущение наполненности бытия, которое впоследствии он старался обрести вновь. Грету ему не навязывали. Он избрал ее сам, причем с чувством, которое ничем не было обязано наследственности, дородовому периоду или компенсационному фетишизму. Все произошло в атмосфере свободы, прозрачности, невесомости — вне всяких связей с природой. Абсолютная эйфория. Очарование взаимного притяжения, утренние порывы которого являются ритуалом — что-то вроде танца, дивертисмента, праздника — и никак не связаны с той первоначальной мглой, против которой бунтует его память.

Доказательством того, что отсутствие у него матери никогда не нуждалось в компенсации, служит та странная игра, которой он предавался впоследствии, когда, прогуливаясь там и сям и обращая свое внимание на ту или иную женщину, сидящую в своем саду либо склонившуюся над балконом, катающую детскую коляску либо проходящую перед витриной с пакетами в руках, он пытался себе представить, что именно эта незнакомка и есть его мать. И всякий раз у него возникало одно и то же чувство отчуждения, чувство абсолютной невозможности и даже раздражения при мысли об этом. Очевидно, все сводилось к тому, чтобы очистить место для одной женщины, единственной из всех, и чтобы избежать того отчаянного насилия, которое в его сознании ассоциировалось со статусом чьего-то сына. На практике же он устраивал смотр этим материнским моделям лишь для того, чтобы как можно больше их уценить: болтливы либо слишком накрашены, уже деформированы несколькими беременностями либо высушены наложившим столь неизгладимую печать на их поведение вдовством, что оно как бы стало их изначальной сущностью. Образчики домашних добродетелей или, напротив, отвратительные своей безалаберностью, распутством, неряшливостью существа. Достойные ненависти все без исключений. В действительности речь шла не о том, чтобы защитить Грету от конкуренции, а о том, чтобы лучше выявить начало, возносящее его вместе с ней к светлым вершинам и наполняющее его такой уверенностью в том, что рядом с ним существо, у которого нет иного предназначения на земле, иного оправдания, кроме как создавать ему это детство без загадок, всецело направленное на обучение желаниям и на их удовлетворение.

«Как тебя зовут?» Не раз во время прогулки или когда Грета брала его с собой за покупками задавали ему этот вопрос, причем не обязательно с хитрым умыслом. Что касается его лично, то он воспринимал этот вопрос безболезненно, не усматривая в нем особого смысла, поскольку имя, завещанное ему Эрминой, не привязывало его ни к какому достоверному прошлому — кто такие эти Лютти? — не перегружало его никакой иной наследственностью, кроме жизнерадостности Греты.

Странная, однако, идея в этом столь традиционно арийском окружении, столь далеком от палеосемитских изысканий, дать ему имя Арам, которое как бы превратило узкую приозерную полоску земли, составлявшую тогда его жизненное пространство, в нечто вроде Месопотамии. Никакой опасности, что соседские дети, хотя и привыкшие манипулировать всеми именами, используемыми в трех официальных языках Конфедерации, станут считать его своим. Впрочем, и тут тоже ему следовало бы радоваться, что имя помогало ему организовать гармоничную жизнь на этом клочке земли, вдали от порока, от таинств, от ненависти, от всех тех не стоящих внимания событий, которые происходили за пределами его рая. Это имя является его самым ранним талисманом. Оно ему досталось от Эрмины. По существу, это единственная метка, которую она на нем оставила. Арам — это имя того покойного мужа, чье наследство она хотела получить. Не было ли с ее стороны в этом выборе чего-то тотемического? А также чтобы не возникло недоразумений, относящихся к гражданскому состоянию… Позднее, когда Арндт будет рассказывать ему об этом, то не преминет позубоскалить, спрашивая, в частности, что общего имел прибывший к Эрмине в корзинке ребенок с ее супругом, с которым она не виделась уже около пятнадцати лет. «Дать тебе имя своего муженька, — говорил ему по этому поводу Арндт, — значило для нее как бы положить свежие цветы на его могилу. Арам!.. Почему не Набуко? Или Элеазар?»