Камилл Бурникель - Темп

• Название: Темп
• Автор: Камилл Бурникель
• Издательство: ТЕРРА-Книжный клуб
• Жанр: Современная проза
• Год: 2001
• ISBN: 5-275-00341-2

Камилл Бурникель (р. 1918) — один из самых ярких французских писателей XX в. Его произведения не раз отмечались престижными литературными премиями. Вершина творчества Бурникеля — роман «Темп», написанный по горячим следам сенсации, произведенной «уходом» знаменитого шахматиста Фишера. Писатель утверждает: гений сам вправе сделать выбор между свободой и славой. А вот у героя романа «Селинунт, или Покои императора» иные представления о ценностях: погоня за внешним эффектом приводит к гибели таланта. «Селинунт» удостоен в 1970 г. премии «Медичи». «Темп» получил в 1977 г. Большую премию Французской академии.

---

— Уже около четырех, — произносит Арам. Его взгляд упал на оставшееся лежать на столе меню — названия блюд на трех языках, монументальный формат, разноцветная печать, как на книге литургических гимнов, и он замечает поперек колонки «Pastries — Delicatessen»[86] фразу, написанную фломастером: «Take a joint it's better for you!»[87]

— Интересно! — произносит он. — Гашиш лучше, чем черничный пирог.

Он обращает внимание на другую надпись, помельче, на испанском, под словом кетчуп: «Dolores te quiero».[88] Потом, на другой странице меню, такое обвинение «David Kelly is a fucked pervent».[89]

— Молодежь забавляется, — говорит Асасян. — Бывает даже, что здесь вписывают свои предложения и запросы, оставляя свои координаты. Кто-то продает фотоаппарат, кто-то просит одно место до Асуана. Многие приходят сюда с улицы. Кафетерий открыт для всех. Но меню приходится менять почти каждый день. А то бы оно превратилось в доску объявлений. Порой не слишком невинных.

— Вам случается читать «Гостеприимство»? — спрашивает Арам.

— Нам перестали присылать этот журнал. Мы уже не числимся в списке абонентов: отель перешел в другие руки.

Асасян вздыхает, а потом произносит скорее шутливым тоном:

— Ах! Посыльные, наши грумы былых времен, что это были за вестники!.. А теперь здесь эти надписи, как на дверях общественных уборных. Как раз напротив персикового мороженого! Какая жалость.

Однако совершенно очевидно, что он в хорошем настроении.

В этот момент какой-то почтенный персонаж с роскошными зубами, матовой кожей и черепом, способным отражать с равным успехом и птолемеевские созвездия, и кремлевские люстры, очень сдержанный в жестах, останавливается перед ними в легком поклоне, вобравшем в себя и властность, и церемониальность, — тот природный вкус к иерархическим ценностям, который позволяет сохранять добрые отношения с любым правительством, с любым режимом. Асасян встает, быстро представляет их друг другу, так, словно они и без того уже знакомы. Арам слышит название какого-то официального титула вместе с именем, которое не запоминает. Сколько уже имен пронеслось через его уши! С другой стороны, Асасян, обладающий даром представлять людей, не преминул отчетливо произнести благоприобретенную фамилию Мансур, которая тотчас произвела должный эффект, хотя их благородный собеседник и не являлся настолько новичком на папертях исламского мира, чтобы вообразить себе, что перед ним находится какой-нибудь потомок Зеиритов или Альмохадов. Арам сразу оказывается вознесенным на свой прежний щит, в качестве одного из людей, больше всех сделавших во славу этой игры, индийской, правда, по происхождению, но прошедшей через Персию и распространившейся благодаря арабским завоеваниям. Игра шахов и визирей!..

И вот высокопоставленный персонаж без протокольных вывертов, попутно извиняясь, что не садится за их стол, как его об этом просят, торопится схватить эту славу на лету и тут же сделать этому гостю, обладающему в его глазах ни с чем не сравнимым престижем, приглашение:

— Для меня будет очень большим счастьем, если вы согласитесь присутствовать…

И вот он уже удалился, предоставив Асасяну объяснить, о чем идет речь; и, едва высокий силуэт исчез за зарослями дурмана, тот приступает к выполнению своей задачи.

— Сегодня он выдает замуж свою дочь. Очень пышная свадьба. Свадьба года. На ней будет весь город, весь Персидский залив. Прежде всего обратите внимание на приготовления на втором этаже: весь этаж — прямо море цветов, ожидаются сотни гостей. Вы сможете сами оценить это сегодня вечером: чистый Веронезе! Венеция по одну сторону Средиземного моря, а этот Восток — по другую. Ни один из приглашенных не откажется прийти.

Все произошло так стремительно — появление отца, несущего на себе ореол собственного величия, представление, приглашение на вечер, — что Арам на миг спрашивает себя, не было ли все это продумано до мельчайших деталей, чтобы поймать его в ловушку и помешать уклониться.

— А есть возможность от этого отвертеться? — спрашивает он.

Асасян сохраняет уклончивое выражение. Арам не обязан присутствовать на этом приеме, но легко угадать, что если он туда пойдет, если он там покажется, то Асасян ему будет лично признателен, а у него перед последним есть определенный долг. Трудно сразу оценить все «за» и «против». Чуть позже будет видно. К тому же как еще он может распорядиться своим вечером?.. Глотать еще одну из тех пастилок ему вовсе не хочется.

Асасян его не покинул. Он спокойно смакует свое мороженое: можно подумать, что у него нет никаких дел и что он хочет во что бы то ни стало удержать его здесь, наблюдать за ним, помешать ему пойти побродить по городу, по базару, по некрополю.

Но, с другой стороны, к кому бы еще он мог присоединиться в этой толпе, продолжающей кружить и двигаться вокруг них между холлом и кафетерием?

Эти сутки или два дня, которые еще отделяют его от Ретны, представляются ему вечностью. Никогда еще ход времени не казался ему столь медленным. А Асасяну, который продолжает рассказывать ему какие-то истории, сделать эту тоску менее острой не удается. Время словно завязало у него в груди узел. Речь идет, естественно, не о времени по Гринвичу, не об астрономическом времени, а о своеобразном tempo,[90] который нарушился и как бы разошелся с ним, о темпе, имеющем разные параметры в зависимости от темперамента живущих в нем людей: accelerando[91] или titardando,[92] по обстоятельствам.

С Асасяном у него сегодня происходит то же самое, что совсем недавно происходило с Орландо: Арам перестает слушать, теряет нить, слова летят мимо ушей. А когда ему случается ответить, то так, как если бы на его месте отвечал кто-то другой. Иногда у него создается впечатление, что Асасян его встряхивает, чтобы разбудить, а он позволяет вытаскивать себя на поверхность, поднимать на борт, не оказывая сопротивления.

Орландо — говорун. А Асасян — скорее любитель слов. У него такая же манера посматривать через очки, как у одного менялы из Мемлинга разглядывать на свету драгоценные камни, но только этот рассматривает через свою призму слова и имена людей.

Если Орландо довольствовался монологами, то Асасян пытается заставить его говорить. О! Отнюдь не в дурных целях и не из-за любопытства. Скорее, чтобы снять с него груз, чтобы освободить его от всего того, что осталось в нем невысказанного, возможно приберегаемого на будущее.

Арам чувствует себя слишком усталым, чтобы сопротивляться, или же думает, что если кому-то и можно рассказать все, то скорее всего ему, Асасяну. Тем более что вопросы Асасяна не имеют ничего общего с похожим на раздевание допросом Стоуна.

— Знаете, — говорит он, — что меня вообще интересует в людях, так это те стороны их жизни, на которые никто не обращает внимания. Например, если говорить о вас, то мне интересны ваши темные годы… именно темные.

Арам смотрит на него с удивлением: откуда это он извлек такую странную формулировку? Что за дымовая завеса? Даже тогда, когда ему прямо в лицо били вспышки хроники, у него было ощущение, что он так еще и не вышел из темноты.

— Ваши темные годы, — объясняет Асасян, — это не ваше детство, которое я представляю себе наполненным солнечным светом, а период от случайной гибели вашего опекуна до того момента, когда вы оказались в Америке. Между 1942 и 1943–1944 годами… Ведь вам было около тридцати лет, если я не ошибаюсь… Каким образом — на каком ковре-самолете, с помощью какого волшебства — вам удалось приехать в Америку до ее вступления в войну?

— Эшелон еврейских детей, вывезенных через Специю, а потом через Лиссабон, к которому я пристал… по ошибке.

— …по счастливой случайности. Вас посадили на карантин, когда вы приехали? В ту пору еще так делали?.. А потом вы продавали газеты, мыли машины… Процесс интеграции. И все-таки там было тогда хорошо?..

— Было хорошо, — говорит Арам, — в той мере, в какой все было иным и не напоминало мне об одном уголке, который я стремился забыть.

— А ваша страсть к игре…

Однако Арам не дал ему продолжить:

— Страсти никогда не было. Была лишь потребность замкнуться в себе, начертить себе границу и никогда не выходить за ее пределы. Чудесное средство, чтобы занять мозги. Никакой страсти… по крайней мере, у меня… нечто вроде стратегии, одиночества. Я хотел стереть… одну вещь, поставить что-то на ее место.

— Юношескую любовь, — понимающе говорит Асасян.

— Это уже не имеет значения. Нужно жить настоящим. Я жду одного человека.

— Вы мне сказали, я знаю. Мы скоро увидимся. Не забудьте. Приглашение!

Голубой свет ночных светильников, падающий на стойку бара, выделяет силуэты тех, кто на нее облокотился, и со спины они напоминают ныряльщиков, поднимающихся со дна моря. Любая жидкость в стаканах со льдом становится фосфоресцирующей, а рука, подносящая стакан к губам, кажется пронзаемой рентгеновскими лучами.