Елена Бочоришвили - Голова моего отца

• Название: Голова моего отца
• Автор: Елена Бочоришвили
• Жанр: Современная проза
• Год: 2012
• ISBN: 978-5-271-41162-5

Елена Бочоришвили родилась в Тбилиси, закончила факультет журналистики Тбилисского университета, работала спортивной журналисткой и писала сценарии для документальных фильмов. С 1992 года живет в Канаде. Ее книги переведены на французский, итальянский, чешский, румынский, португальский и грузинский языки.

Один из критиков сравнил повести Е. Бочоришвили с океанским пароходом, на палубе которого играет цыганский оркестр. Там любят и ссорятся, поют и танцуют и много плачут. Все пассажиры немного сумасшедшие и больше мечтают о жизни, чем живут. Но исторический океан штормит, люди исчезают в тюрьмах, пропадают на войнах, гибнут от рук голодных пацанов-бандитов и советских танков, которые вдруг стали убивать бывших сограждан — безоружных детей, стариков, женщин. История походя ломает человеческие судьбы, не важно, кто находится у власти: Ленин, Сталин, Хрущев, Брежнев или Горбачев.

---

Полковник еще не вернулся, но соседи вошли в его квартиру, увидев распахнутую дверь. Объясняли друг другу: «А я подумал, может, человеку плохо, дай посмотрю». Аннушка, держа грудь на подносе, рассматривала афганские фотографии. Старые девы бросили хлебную очередь и сидели по две на стульях.

Худой историк явился вместе с толстой женой. Никто не поздоровался с ними, кроме маленькой Анны, внучки Аннушки. Они надоели всем со своими политическими дебатами. Каждый раз заводили их во дворе и отвлекали старых дев от грез.

Полковник пришел наконец, разорался и всех выгнал. Участковый боялся войти к нему и позвал Эстате. Эстате взял меня. Полковник в нашем дворе общался только с Эстате. Их объединяло чувство вины перед человечеством.

Участковому надо было заполнить бумаги, но надежды на то, что кого-то найдут, не было. Васо не хотел давать показания. Он боялся за дочь, «девушку на выданье», как он называл свою старую деву. Полковник ходил по квартире в трусах, не красных из принципа, и повторял, что ему ничего не нужно, кроме именного пистолета. И я вспомнил, как видел его, с пистолетом у виска, во время землетрясения.

Эстате пытался объяснить полковнику, что надо дать полицейскому взятку, а то он не пошевелится. У Эстате не хватало русских слов. Участковый понимал и по-русски и по-грузински, но в разговор не встревал. Он ждал. Полковник вдруг отвлекся и пожаловался участковому, что голуби какают на его помидоры. Художник с восьмого этажа, педик, прикармливает голубей, а они срут.

Мы с Эстате заторопились. Мы шли на похороны, как всегда.

Полковник отвел меня в сторону и сказал, не глядя в глаза: «Ты там поговори с ребятами, если кто пошутить захотел. Я же боевой офицер, мне этот пистолет генерал вручал». Мне даже не было обидно, что полковник считает меня вором или другом воров. Кто знает, что бы я делал на его месте. Полковнику без пистолета было как Че Геваре без революции — ни жить, ни умереть.

Мы с Эстате вышли. Мы уже спускались по лестнице, когда нас тряхнуло. Сильно, я даже ударился об стенку плечом.

Двери захлопали, ноги застучали. Крик, визг детей. Мы бежали, натыкаясь друг на друга, и кто-то бежал за нами, и толкал в спину, и кричал. Участковый расшвыривал всех на своем пути. И потом, когда мы стояли в толпе, в прямоугольнике между двумя восьмиэтажками и моим маленьким домом, нас тряхнуло еще раз и еще.

И мне показалось, что дерево, что торчало из крыши, как труба, накренилось, что оно готово упасть.

И я подумал об опере. И я испугался почему-то, что не успею ее дописать. Предчувствие, как запах фиалок, едва уловимый…

Но я отказывался этому верить…

— Здравствуйте, батоно Бог!

— Я не Бог, я сотрудник третьего отдела.

— Я так и знал, что Страшный суд будет на грузинском языке.

— Какой суд, о чем вы говорите? Вам же все толково объяснили во втором отделе. Все члены Чрезвычайной комиссии говорят на языках зоны военного конфликта.

— А писать вы тоже умеете?

— Пожалуйста, не задавайте вопросов. Переходите к последнему дню.

— Но я должен объяснить вам, как мы к этому пришли, рассудите сами…

— Никто не собирается вас судить. Это вы там, на земле, все время друг друга судите — и как вам только не надоест. Изложите факты, и я передам ваше дело в четвертый отдел.

— Я давно говорил, что плохо кончится, доведут нас эти коммунисты…

— Не отвлекайтесь, повешенный!

— То, что происходит сейчас в Грузии, — трагедия древнейшего народа.

— Начните с момента, как вы нашли веревку.

— Нам не выдавали зарплату шесть месяцев. Я продал машину, положил деньги в банк, а банк лопнул. Мы с женой пили чай без сахара по утрам, а в обед варили картошку. Без ужина. Я пил воду перед сном, чтоб живот не бурчал. Разве это жизнь?

— Не задавайте вопросов!

— Потом она завела — поедем в Турцию! У нее были какие-то золотые безделушки. Говорит, поедем, купим продукты. Вот, послушался женщину…

— Дальше!

— До чего довели — я университет закончил, а теперь с сумками на базаре, как спекулянт. Там уже полно наших людей. Даже надписи в магазинах по-грузински, что почем. Мы зашли в магазинчик — грязный, темный, а все есть. У нас денег не хватило. Я не мужчина, раз не могу семью содержать, я ее домой довез, и все.

— Почему вы не рассказываете, что ваша жена пошла с продавцом на склад и они там договорились о цене. А вы делали вид, что ничего не понимаете…

— Я не желаю об этом говорить!

— Странные вы люди, как же Чрезвычайная комиссия разберется, если вы не скажете всю правду?

— Никто не поймет, что такое война.

— Это не война, а военный конфликт.

— Если людям жить невозможно, значит, это война.

События на морском побережье разворачивались не в нашу пользу. Мы проигрывали войну, хотя были в большинстве. Если, конечно, в гражданской войне могут быть проигравшие и выигравшие, если не все мы — в говне.

Нанули возила меня на море, когда я был маленьким. Мы выходили на пляж с рассветом. Расставляли ноги на камнях. Упирали глаза в небо. И полоскали горло морской водой.

Все приходили на берег с огромными сумками. Расстилали одеяла. Раскладывали помидоры и вареную кукурузу. Запускали детей пописать в море. Дети визжали от холодной воды.

Павлины кричали голосом Аннушки.

В сухумский обезьяний питомник выстраивалась длинная очередь. Экскурсовод пересчитывал нас, махая пальцем. Обезьяны, кажется, уже меня узнавали. Нанули водила меня в питомник каждый год. Обезьяны и впрямь были как люди — один обезьяна-мужчина умер от инфаркта миокарда, когда ему изменила «жена».

Теперь обезьяны были даже умней, чем мы, — они не убивали. Они разбежались по окрестностям, когда электричество пропало. Ток низкой частоты проходил по ограде, и они сразу поняли, что подача прекратилась. Беженцы рассказывали, что видели обезьян на деревьях в городских скверах, как на рисунках в школьных учебниках.

Жители, оставшиеся в домах, своих или чужих, прятались в подвалах. Ели жесткое павлинье мясо. Подплывал катер и давал по берегу залп. Пролетал самолет, без знаков, и сбрасывал бомбы. Пехота бросалась в атаку, бухая сапогами. На головах у солдат — разноцветные ленты. Из подвальных окон видны только сапоги.

Война становилась затяжной.

В это время в Тбилиси подходил к концу чемпионат республики по футболу. Худой историк и его толстая жена организовали поход соседей на матч. Они утверждали, что чемпионат является важным политическим событием. Он доказывает, что мы самостоятельная страна. Мы пошли потому, что нам все равно нечего было делать.

Эстате захотел сидеть вместе с женщинами. «До чего дожили, — сокрушался Васо, — теперь и женщины на футбол ходят!» Хотя Эстате от этого не страдал. Он рассказывал про Горбачева и про ламбаду, и женщины расстегивали кофточки. И вскидывали руки, демонстрируя сизые лица у себя под мышками.

Я вспомнил, как на хорошей игре болельщики сидели даже на лестницах. Одни мужчины. Дым над головами. Если судья назначал пенальти в наши ворота, мы скандировали: «Су-дья — пе-де-раст!» Разбег. Удар. Го-о-ол!

Мери, дочка Васо, села со мной рядом. Очень близко, как будто мы не помещались на полупустой трибуне. Я не хотел пересаживаться, потому что не хотел ее обижать. Я все понимаю. Мери, как и мне, двадцать девять лет. И никакого секса. Никогда. Я опустил голову и смотрел на ее ноги, точнее, на ступни. Меня всегда поражали ступни Мери. Как лыжи.

Я думал об опере. Я постоянно думал об опере. Я впервые пишу серьезную вещь. У меня есть несколько пьес для фортепиано и одна симфоническая поэма, которая сейчас мне уже не нравится. Я написал ее в двадцать лет, когда был влюблен в Жужуну. Жужуна была самой красивой девушкой на нашем курсе.

Потом она вышла замуж, и мне показалось, что я больше не полюблю никогда. Я выразил себя в музыке. Жужуна родила ребенка, пополнела и развелась. Я держу ее в объятиях почти каждую ночь, в гробовой тишине. Жужуна живет с родителями и сыном. Я накрываю ее крик, павлиний, подушкой, чтобы оргазм не вышвырнул в окно ее честь.

И я больше не пишу симфонических поэм.

Эстате иногда говорит со мной о Жужуне. Наверное, по просьбе Нанули. Он начинает так: «Я знаю, что ты любишь Ию. Но ведь ее не вернешь». Виноватое выражение появляется на его лице. Я знаю, как Эстате мучится из-за смерти Ии. Я говорю о Жужуне: «Старые любовницы — как дряхлые лошади. И ездить нельзя, и расстаться жалко!»

Никто не виноват в смерти Ии больше, чем я.

Футболисты нехотя бегали, а болельщики нехотя покрикивали. Кажется, мы забили мяч в свои ворота, я не заметил. Я думал о том, что действие в моей опере приближается к кульминации — в небесном кабинете появляется женщина небесной красоты.

Я должен описать тебя, Ия, но я не нахожу в себе сил.

Некоторые люди вдруг разбогатели, во время войны. Они проносились по улицам грязным на блестящих машинах. Оставляли всех в пыли. Они победили в битве за хлеб, вырвав у собратьев кусок хлеба. Они взлетели над бедностью, как чайки над морем. И на них смотрели с восхищением, как на розовых голубей.