Камилл Бурникель - Селинунт, или Покои императора

• Название: Селинунт, или Покои императора
• Автор: Камилл Бурникель
• Издательство: ТЕРРА-Книжный клуб
• Жанр: Современная проза
• Год: 2001
• ISBN: 5-275-00341-2

Камилл Бурникель (р. 1918) — один из самых ярких французских писателей XX в. Его произведения не раз отмечались престижными литературными премиями. Вершина творчества Бурникеля — роман «Темп», написанный по горячим следам сенсации, произведенной «уходом» знаменитого шахматиста Фишера. Писатель утверждает: гений сам вправе сделать выбор между свободой и славой. А вот у героя романа «Селинунт, или Покои императора» иные представления о ценностях: погоня за внешним эффектом приводит к гибели таланта. «Селинунт» удостоен в 1970 г. премии «Медичи». «Темп» получил в 1977 г. Большую премию Французской академии.

---

Вам кажется, что это другой случай. Они все другие. Эта манера переходить от священнодействия к бурлеску весьма показательна. Признайтесь, экстравертность в такой степени затягивает в порочный круг. С этого времени лабиринт его души превратился для него в неприступную крепость. Он мог в любой момент в ней укрыться. Кто бы сумел выкурить его оттуда? Его маски скрывали его лицо тем лучше, что он не давал им износиться. И тогда все становилось возможным: участвовать в забеге на соревнованиях серии «Гран При», блеснуть на короткой дистанции в отборочных соревнованиях, уворачиваться от акул, плавая на парусной доске в бухте Мельбурна… Он выпадал из поля зрения на год-два и появлялся в университете Уппсалы, погрузившись в фонетические исследования, или в индийском штате Низан, сопровождая финских туристов в подземные храмы Эллоры; когда его имя появлялось в списках пассажиров самолета, рухнувшего в воду неподалеку от Гаваны, он, взобравшись на леса, фотографировал мозаики в Палермо для какого-то швейцарского издателя; или еще того хлеще: занимался реставрацией римских фресок или очищал ото мха и микроскопических грибков наскальные изображения. (Со времен обнаружения пещеры Ласко доисторическое поголовье росло прямо на глазах, возможно, не без помощи его богатого воображения: там, где аббат Брейль разглядел трех каменных баранов, он видел целое стадо, что побуждало его дополнить фриз.) Ему даже случилось вступить в бригаду саперов, разряжавших фугасы и мины, — наверняка совершенно бескорыстно, вдали от людских взглядов, привлекаемый единственно риском и концом света в миниатюре, то есть вторым вариантом исхода дела, если снаряд все-таки решит взорваться.

Ах, в недостатке воображения его не упрекнешь! Каждый раз он бросался в пропасть, словно те безумцы, которые, как говорят, ныряют в Ниагару, сидя в стиральной машине. Тех тоже никто не мог удержать. Кому это знать, как не Вам, Вы ведь там живете.

Впрочем, я не отрицаю, что в процессе всех этих преобразований, выстроившихся в настоящую аналитическую канву, он порой достигал успехов, которые бы следовало отметить, и эти удачи выявляли в нем… скажем так, определенный стиль.

Но не обольщайтесь: невероятная ловкость фигляра, искусство, замешанное на иллюзии, всегда представлялись дьявольскими ухищрениями. Хоть мы теперь и не изгоняем бесов и не сжигаем еретиков, буйные проявления, странные протуберанцы личности по-прежнему являются опасными симптомами. Не столь изобретательный, менее «гениальный» человек наконец бы утомился. Но я возвращаюсь к тому, что сказал выше: именно способность отражаться в вымышленных образах другой жизни, не прожитой самостоятельно судьбы в конце концов ввергает больного в ад многократности, насмешки над бесконечностью. Это побуждает меня в заключение и в довершение своей мысли напомнить традиционное сравнение с человеком, которого сначала забавляло его отражение, много раз повторенное и искаженное в зеркалах Комнаты Иллюзий, а потом он, не в силах найти выход, разбил себе лоб, пытаясь пройти сквозь одно из зеркал».

«В прошлый раз Вы сочли мои слова возмутительными. Они оскорбляют чувство, которое Вы носите в себе, и противоречат представлению, которое Вы составили об интересующем нас человеке. Исходя из этого, Вы отказываетесь рассматривать риск во спасение как деградацию личности. Если бы Вы спросили меня — но Вы этого не сделаете, — что было тому первопричиной, я бы Вам ответил: незабытая неудача. Да, неудача, от которой его так и не смогло потом избавить разрушительное беспутство, переходящее порой в мистическое, дионисийское опьянение, и которая беспрестанно грызла его изнутри, подрывая веру в себя, в свои дарования, лишая мужества добиваться их признания, тем более что он так и не выбрал что-то одно, до того самого дня, когда из необходимости взять реванш, предоставить доказательство, в котором ему было отказано судьбой, в конце концов присвоил книгу, опубликованную после смерти Атарассо, объявив себя ее автором.

Нужно вернуться довольно далеко в прошлое, в те времена, когда он заканчивал учебу в Дублине и получил жестокий удар, узнав, что его мать, повторно вышедшая замуж в Америке, дала жизнь другому ребенку, и когда он уже подумывал о том, чтобы избрать себе стезю. Он писал стихи по-французски. Французский язык, поэзия позволяли ему выразить свое негодование, свое возмущение, свое презрение. Он был в возрасте Рембо и Лотреамона,[30] а Вы знаете, какие губительные последствия одно это сходство может иметь для молодых людей, которые надеются выстроить на нем свои первые литературные опыты. Разумеется, они не позволят кому бы то ни было оспаривать так называемую «ценность», хотя и чувствуют ее шаткость. В результате борений на свет явилась книжечка, «Галактика», опубликованная за счет автора. Хотя впоследствии он возобновлял подобные попытки в кое-каких журналах, они так и не были замечены. Кто из его знакомых мог догадаться, что для него это столь важно, что это главный выбор его жизни? Люди были готовы принять его в свой круг, вести себя с ним любезно, считалось, что он и так получил свыше много завидных даров, зачем ему еще и поэзия? Решительно, этот американец слишком многого хочет! Пусть лучше играет на рояле.

Я пытаюсь объяснить то, что могло произойти, и почему все дело с самого начала приняло отрицательный оборот. Тупиковые ситуации приводят только к отречению, но иногда, из-за изначального надлома, еще и к неврозу. Не оттуда ли происходит его собственный?

Позвольте мне сделать еще одно отступление. У меня сохранился один экземпляр той самой книжечки. В качестве псевдонима он избрал свое имя. Он подписался «Жеро», словно ребенок, подписывающий свой рисунок. Но очень может быть, что такой выбор был сделан под воздействием более сложного побуждения (нежели из соображений простоты, когда автор берет в качестве псевдонима имя, данное ему при крещении) и благодаря любопытному созвучию. Жеро-Зеро. В таком случае, тут появляется еще один маленький символический ребус, который следует присовокупить к прочим признакам его невроза. Ноль, символ пустоты, в нумерации может означать как отсутствие величины, так и ее увеличение (десятки), а также может стать символом бесконечности. Если Вы хоть немного знакомы с Нервалем[31] и со странными домыслами, которым он предавался по поводу своего имени в своей же мифической генеалогии, такое предположение не покажется Вам несущественным. Сегодня, скорее всего, только я один и помню об этом неудавшемся поэтическом опыте и вижу в нем первопричину уже обозначившегося расстройства. Мое объяснение кажется Вам предвзятым, я чувствую, что Вы готовы его отбросить. Скажем так, оно не согласуется с легендой. Есть и другие, и я надеюсь обсудить их с Вами, если Вы когда-нибудь приедете в Европу.

Но, наверное, Вы уже пожалели, что обратились ко мне. Человек, которого я Вам описал, — через несколько лет его здесь забудут совершенно — не отвечает созданному Вами загадочному образу. Из его химер, его прихотей Вы слепили трансцендентную сущность, некий закодированный текст, требующий расшифровки, тогда как для нас, знавших его, наблюдавших, — «Что он еще придумает? Какое выкинет коленце?..» — эта сущность всегда была иного порядка. Вот в чем вся разница. Вы были рядом с ним совсем недолго, причем незадолго до его ухода. Бог ты мой, если б он раньше замкнулся в молчании, которое Вы ставите ему в заслугу! Ведь его выходки губили только его самого, и ему их охотно прощали. Но в тот раз он зашел слишком далеко, напав на Атарассо, причем таким образом, что мог лишь очернить его память, бросить тень на его порядочность и честность его правопреемников. Он затеял месть, которая могла обернуться лишь против него самого, оттолкнув от него тех, кто всегда его защищал.

Я сказал Вам, что это присвоение было вызвано желанием наверстать упущенное. Очевидно, что Андреас Итало Атарассо восхищал его как человек и как ученый, а потом еще и как писатель. Годами он стремился познакомиться с ним, следовал за ним во всех его поездках, от Сирии до Ирана, но так и не сумел с ним встретиться. Когда Атарассо, по завершении разведывательных работ, открывал новые области раскопок, они часто превращались в настоящие укрепленные лагеря под охраной армии — не столько для защиты от кочевников и инакомыслящих племен (порой ему приходилось сталкиваться с враждебностью местного населения, полагавшего, что иностранцы ищут сокровища и навлекут на их стада гнев духов), сколько ради возможности спокойно работать, вдали от любопытных журналистов, а главное, чтобы оградить себя от личностей, которые могли подкупить рабочих, чтобы получить от них по бросовой цене предметы, ускользнувшие от бдительности специалистов. По мнению ученых, посторонним нечего делать в местах археологических исследований. А Жеро был посторонним, хотя и смог в свое время пристроиться к различным экспедициям, например, к американской в иранском Курдистане, не избежав, тем не менее, упреков в дилетантстве. Но он преследовал иную цель, ради которой и шел через пустыни и неделями спал в палатке. Невозможность приблизиться к Атарассо — Жеро отдал бы десять лет жизни, чтобы работать вместе с ним, — понемногу превратила ученого в некоего мудреца, каждое слово которого было оракулом. Таким образом, в процессе разрушения личности Жеро тема преследования предшествовала теме тождества, а та — теме присвоения духовного наследия и отцеубийства.