Камилл Бурникель - Селинунт, или Покои императора

• Название: Селинунт, или Покои императора
• Автор: Камилл Бурникель
• Издательство: ТЕРРА-Книжный клуб
• Жанр: Современная проза
• Год: 2001
• ISBN: 5-275-00341-2

Камилл Бурникель (р. 1918) — один из самых ярких французских писателей XX в. Его произведения не раз отмечались престижными литературными премиями. Вершина творчества Бурникеля — роман «Темп», написанный по горячим следам сенсации, произведенной «уходом» знаменитого шахматиста Фишера. Писатель утверждает: гений сам вправе сделать выбор между свободой и славой. А вот у героя романа «Селинунт, или Покои императора» иные представления о ценностях: погоня за внешним эффектом приводит к гибели таланта. «Селинунт» удостоен в 1970 г. премии «Медичи». «Темп» получил в 1977 г. Большую премию Французской академии.

---

Венеция в то утро не могла помочь мне прогнать эту картину. Я никогда не видел ее такой насупленной, такой размытой. Я был предан в своей любви, как мужчина, который слишком рано проснулся рядом со старой любовницей. Но в то же время попал в ловушку. Собор Святого Марка со своими лошадьми, которые уже не казались золотыми в отсутствие солнца, походил на аттракцион «американские горки», какие я видывал в детстве на ярмарках, и никто не удивился, когда под главным порталом заиграла шарманка.

Решительно, лучше бы я провел ночь под Местре, а может быть, дожидаясь срока, назначенного шофером, дошагал бы до Падуи. Вообще-то у меня еще было на это время. Подгоняемый ветром, бушевавшим на площади, я направился к Пьяцетте, решив сесть на первый же vaporetto у пристани Святого Марка. Повернув голову к Бумажным Воротам и Золотой лестнице, я выхватил взглядом блок розового камня в углу здания и тетрархов,[83] которых Республика Серениссима в своей гордыне превратила в некий символ, пока в Риме собирали обелиски и императорские эмблемы. Но у входа в этот печальный театр под открытым небом с разверзшимися хлябями вожди варваров были похожи на детей, пытающихся укрыться от дождя и прижимающихся друг к другу, натягивая на плечи свои мантии. В цоколе здания эти статуи обретали иной смысл, нежели тот, какой приписывался им так долго с тех самых пор, как их установили здесь, чтобы напомнить, что Венеция — врата Востока. Я вдруг вспомнил страницы из записных книжек Атарассо, которые он посвятил своему детству, прошедшему в этом городе, в квартале Святого Симеона, где его отец, родившийся в Смирне, чинил часы. Его призвание пробудилось не когда он смотрел, как отец замыкает время в подуставших механизмах, и не когда тот рассказывал об Измирском и Митиленском вилайете, а вот здесь, на этой площади, перед этой скульптурой, этими метопами, этими кусками фризов или карнизов, ветвевидным орнаментом, которые, вцементированные в ту же стену, представляли собой первое собрание трофеев такого рода на заре нового времени. «Наверное, я последний венецианец, — писал он, — кому эти воины или цари открыли дорогу на Восток. Кто были эти рыцари, стоящие плечом к плечу в невзгодах, взирая вместе на бессилие богов, сжимая дланью рукоять меча? Мидяне, парфяне, скифы? Тогда я этого не знал, как не знал я и того, что уготовила им суровая судьба, какие сражения они дали. Мне было неважно, что путь их сюда был гораздо менее далек, чем я предполагал…»

Эта встреча с «побежденными» ознаменовала собой всю его жизнь. Так утверждал Атарассо. Почему я не сохранил ту страницу, одну из лучших, одну из самых волнующих, цитируя ее при необходимости? Момент истины в жизни, прожитой без помарок, но которой предстояло быть опороченной истиной, заключенной во мне.

Если для Андреаса Итало все началось перед этой скульптурой, то концом, завершением его жизни и трудов отныне стал Фонд его имени, который, несомненно, пробудит новые таланты. В этом тоже был смысл. Неужели непонятно?

Я собирался нанести ему удар, ужасный удар: я должен был воздать ему эту дань уважения, загладить свою вину. Если бы я уехал из Венеции, не пройдя по залам музея, не взглянув на предметы, которые так долго завораживали меня, рядом с которыми я так часто проводил ночь, пока они были заперты в ящиках, то позднее я стану корить себя за это, я сам себе покажусь смешным. Внезапно решение было принято: ничто не сможет отвратить меня от этого посещения. Разве я с другой целью приехал? Чересчур предсказуемая цепочка, связывающая конец с началом.

То, что было дальше, не менее предсказуемо. В очередной раз, пробираясь по траншее и заметив щель, я проскользнул в образовавшееся отверстие. Меня вновь подхватило и увлекло в глубину этой странной пещеры, туда, к «погребенным мирам, где мы идем навстречу самим себе».

Я подошел к Фонду Атарассо, вымокнув так, будто пересек канал вплавь. Переступив порог, я оказался в совсем другом мире. Свет, сеявшийся из-под сводчатого потолка, отражался от больших, черных и блестящих плит, озаряя и отделяя от полукружья стены несколько монументальных скульптур, которые, появляясь в отдалении в снопе лучей, словно выступали из ночи. Этот вестибюль напоминал планетарий, в котором барельефы из базальта и многоцветных кирпичей — воины Эламы, Саргон[84] с горным козлом на плечах, данники мидяне, крылатые быки — изображали созвездия. Напротив входа парфянский властитель с ястребом на лбу, с закрученными кверху кончиками усов, воздел свою длань в том же искупительном жесте, что и Христос во славе, а внизу лестницы два молодых пальмирца с распущенными волосами были похожи на хиппи.

С меня стекала вода, оставляя на плитах грязные следы; я вернулся сдать в гардероб сумку и куртку; вешалки были пусты: я оказался единственным посетителем. Мне пришлось также сменить сапоги на войлочные тапочки, как при входе в некоторые мечети с драгоценными полами. Я остался в свитере, ничем не стесненный в движениях, и начал обход музея.

На первом этаже — тот же полумрак, выставленные предмены купаются в немного нереальном свете, а скульптуры выходят из стен, словно белые или черные привидения.

На втором этаже в залах кое-где сохранились кессонные потолки и некоторые росписи, а в галерее — высокие окна и балкон со стрельчатыми арками, нависающий над Большим Каналом.

С улицы сюда просачивался весьма жидкий свет, но установленные внутри отражатели направляли его кверху, лаская позолоту, детали фризов, точно в сумерках, когда только вершины еще озарены.

Витрины тоже выступали из темноты. В тот день я действительно был единственным, кто шел между ними и рассматривал то, что на них было: анатолийских идолов, бронзовые изделия из Луристана,[85] маленькие шумерские колесницы, искусство степных народов, обетованные руки, жертвенные лопатки…

Выбор Венеции для выставления этих коллекций мог показаться неожиданным. В музее, скорее всего, редко будут появляться туристы, которые предпочтут ограничиться Карпаччио и Веронезе. В городе, где зрелища на каждом шагу, эти колдовские атрибуты, эти часто грубые формы могут остаться непонятыми. Наверняка сюда станут заглядывать только специалисты, интересующиеся парой уникальных предметов.

При мысли о том, что Атарассо не довольствовался созерцанием этих миров, медленно выступающих из мрака, а посвятил всю свою жизнь и все свое состояние собиранию этого богатства, я испытывал легкую меланхолию, проходя по большим пустым залам. Однако именно этого он и хотел: не привлекать сюда толпы из Академии, а создать место для избранных, вдали от обычных культовых достопримечательностей. Таким образом он завещал суть самого себя, выходящую за рамки всей этой шумихи, искусственно раздутой вокруг его имени, суть себя самого и своих исследований, давая другим желание и возможность продолжить его дело. Все остальное было из области легенд, но истина этого человека заключалась здесь. Если впоследствии другие открытия преуменьшат или сведут на нет его личный вклад в науку, путь, проделанный им за полвека сквозь столько вновь обретенных цивилизаций, переживет память о нем.

В общем, этот музей меньше всего напоминал памятник, воздвигнутый ему во славу: в залах, открытых для посещения, не найти ни фотографии, ни бюста дарителя, ни доски, напоминающей о его поступке. Этот человек, который при жизни всегда казался мне таким импозантным, таким недоступным, здесь словно затерялся за великим свершением своей жизни: он растворился в своих трудах, и от него осталась только знакомая тень, с которой я мог свободно беседовать.

Зал медальонов помещался на третьем этаже. Благодаря этой страсти, увлекавшей его в коллекционерском азарте далеко за географические и исторические пределы, которые он наметил для своих исследований, страсти, совершенно забытой в современном мире, он тоже становился мне ближе. В матовой, прозрачной или полированной поверхности редких материалов, в их прожилках или странной расцветке был зашифрован свой таинственный язык. Всю свою жизнь он гонялся за этими самоцветами, инталиями, крошечными портретами, в которых наметанный глаз различал сочетание точнейших наблюдений с неким феерическим смыслом непреходящего.

Я вновь испытал былое возбуждение. Склоняясь над витринами, я видел эти сияющие знаки, словно на дне черного озера, поверхности которого мне было запрещено касаться. Да и чья рука смогла бы до них дотянуться, ведь они ускользали из любых рук. Сколько часов я потратил, пытаясь вчитаться в эти профили, не принадлежащие времени, лаская взглядом эти чудесные и причудливые измышления искусства и природы, соединенные в одно волшебное творение!

И вдруг произошло то же явление, свидетелем которого я стал десять или одиннадцать лет назад. Покинув свое ложе, эти знаки, заключавшие в себе забытое послание, начали всплывать на поверхность. Словно золотые пузырьки со дна аквариума. Они облекали собой тот же неподвижный и текучий образ, отражение которого, при почти схожих обстоятельствах, привлекло мое внимание. Она… Я сразу ее узнал. Не так, как когда замечал в конце дозорного пути тоненькую фигурку на фоне ночного неба, а такой, какой я увидел ее в первый раз, украшенной теми же самыми экспонатами, которые образовывали на ней тяжелые ожерелья, подвески, королевский венец. На сей раз я видел и свое отражение в этом зеркале, свое собственное лицо, склонившееся рядом с ее лицом, захваченное тем же восходящим движением, вписанное в тот же круг знамений. Все так переплелось в обстоятельствах, снова сведших нас друг с другом, что ее имя застряло у меня в горле, и гневный возглас, который, как мне казалось, я пронес до самого этого момента, резкие упреки, долгое время копившиеся на случай невероятной встречи, теперь не могли обрушиться на нее. Мы стояли молча, словно разглядывали рыбок в пруду, облокотившись на парапет. Потом она протянула руку и указала мне в центре витрины фигурку Юпитера из Гелиополя,[86] вырезанную из огромного, почти черного граната. Я знал о ее происхождении, а еще знал — от нее — что ее отец всегда держал ее при себе, никогда не расставался с ней ни в одной поездке, что она была для него своего рода талисманом. Она указала мне затем на другой предмет — кубок из оникса, внутри которого был закреплен обрядовый бюстик обожествленной Фаустины,[87] и постучала пальцем по стеклу, чтобы я прочитал короткую аннотацию к этому экспонату в углу витрины. Это наверняка было одно из самых поздних приобретений, и мне было странно, что она уделила ему особое внимание. Но, возможно, ее интересовала личность этой женщины, которую сначала очернили, а потом восславили за ее добродетели, и она именно об этом хотела мне напомнить. В аннотации приводилась знаменитая фраза: «Я предпочел бы жить с нею на дорогах Гиара, чем во дворце, но без нее!»