Сергей Князьков - Отечественная война и русское общество, 1812-1912. Том IV

• Название: Отечественная война и русское общество, 1812-1912. Том IV
• Автор: Сергей Князьков
• Издательство: Издание Товарищества И. Д. Сытина
• Жанр: Военное
• Год: 1911

Вниманию читающей публики предлагается замечательный 7-томник. Замечателен он тем, что будучи изданный товариществом Сытина к 100-летней годовщине войны 12-го года, обобщил знания отечественной исторической науки о самой драматичной из всех войн, которые Российская империя вела до сих пор. Замечателен тем, что над созданием его трудилась целая когорта известных и авторитетных историков: А. К. Дживелегов, Н. П. Михневич, В. И. Пичета, К. А. Военский и др.

Том четвертый.

---

Летний сад в Москве (Фабер дю-Фор)

Но именно общественного доверия и не хватало. Его и не могло быть, потому что испуганная кучка оставшихся в Москве жителей, с одной стороны, не могла питать особенного доверия к врагам, а с другой стороны, служа французскому управлению Москвы, боялись оказаться изменниками своей родине. Вербовка русских членов муниципалитета, по рассказам современников, производилась из-под палки чуть ли не под угрозами расстрела, а назначенный городским головой купец Находкин нашел в себе мужество с самого начала заявить, что он ничего не будет делать против родины и присяги своему законному государю.

Мы упомянули выше о пожаре Москвы; это — центральное явление французской оккупации, имевшее громадное значение и для самого города с его русским населением и для судьбы неприятельской армии[62].

Каковы были его результаты? Можно наметить троякого рода последствия московского пожара для остававшихся в ней русских и для занимавшей ее неприятельской армии. Прежде всего наличному населению Москвы как оставшимся в ней жителям, так и неприятельской армии пришлось и во время пожара и после него испытать страшные бедствия от самого пожара, от недостатка припасов, истребленных огнем, и от нападения грабителей. Свидетельства очевидцев, французов и русских, полны рассказами о пережитых ужасах и опасностях, о зверствах и жестокостях грабителей, о чудесных спасениях, и среди этих рассказов изредка попадаются повествования о благородных и самоотверженных поступках[63], на которые оказывались одинаково способны избранные люди с обеих сторон. Не утомляя читателя бесчисленными рассказами этого рода, приведем лишь из «Былого и Дум» рассказ о скитаниях и судьбе Яковлевского семейства и дворни:

22-й бюллетень великой армии

«Сначала еще шло кое-как, первые дни то есть; ну, так, бывало, взойдут два-три солдата и показывают, нет ли выпить; поднесешь им по рюмочке, как следует, они и уйдут да еще сделают под козырек. А тут, видите, как пошли пожары, все больше да больше, сделалась такая неурядица, грабеж пошел и всякие ужасы. Мы тогда жили во флигеле у княжны, дом загорелся; вот Павел Иванович (Толохвастов) говорит: „Пойдемте ко мне, мой дом каменный, стоит глубоко на дворе, стены капитальные“, — пошли мы, и господа и люди, все вместе — тут не было разбора; выходим на Тверской бульвар, а уж и деревья начинают гореть; добрались мы, наконец, до голохвастовского дома, а он так и пышет, огонь из всех окон. Павел Иванович остолбенел, глазам не верит. За домом большой сад, мы — туда, думаем, там останемся сохранны, сели пригорюнившись на скамеечках; вдруг, откуда ни возьмись, ватага солдат препьяных; один бросился с Павла Ивановича дорожный тулупчик скидывать; старик не дает, солдат выхватил тесак, да по лицу его и хвать, так у них до кончины шрам и остался, другие принялись за нас, один солдат вырвал вас у кормилицы, развернул пеленки, нет ли де каких ассигнаций или брильянтов, видит, что ничего нет, так нарочно, озорник, разодрал пеленки, да и бросил. Только они ушли, случилась вот какая беда: помните нашего Платона, что в солдаты отдали; он сильно любил выпить и был он в этот день очень в кураже, повязал себе сабли, так и ходил. Граф Ростопчин велел раздавать в арсенале за день до вступления неприятеля всякое оружие, вот и он промыслил себе саблю. Под вечер видит он, что драгун верхом въехал на двор; возле конюшни стояла лошадь, драгун хотел ее взять с собою, но только Платон стремглав бросился к нему и, уцепившись за поводья, сказал: „Лошадь наша, я тебе ее не дам“. Драгун погрозил ему пистолетом, да, видно, он не был заряжен: барин сам видел и закричал ему: „Оставь лошадь, не твое дело!“ Куда ты! Платон выхватил саблю, да как хватит ею по голове, драгун-то и покачнулся, а он его еще, да еще. Ну, думаем мы, теперь пришла наша смерть, как увидят его товарищи, тут нам и конец. А Платон-то, как драгун свалился, схватил его за ноги и стащил в творило, так его и бросил, бедняжку, а еще он был жив; лошадь его стоит, ни с места, и бьет ногой землю, словно понимает: наши люди заперли ее в конюшню, должно быть, она там сгорела. Мы все скорей со двора домой, пожар-то все страшней и страшней: измученные, не евши, взошли мы в какой-то уцелевший дом и бросились отдохнуть; не прошло часу, наши люди с улицы кричат: „Выходите, выходите, огонь, огонь!“ — тут я взяла кусок равендюха с биллиарда и завернула вас от ночного ветра; добрались мы так до Тверской площади, тут французы тушили, потому что их набольший жил в губернаторском доме; сели мы так просто на улице, караульные везде ходят, другие верховые ездят. А вы-то кричите, надсаждаетесь, у кормилицы молоко пропало, ни у кого куска хлеба. С нами была тогда Наталья Константиновна, знаете, бой-девка, она увидела, что в углу солдаты что-то едят, взяла вас и прямо к ним, показывает, маленькому, мол, манже; они сначала посмотрели на нее так сурово, да и говорят: „але, але“; а она их ругать, экие, мол, окаянные, такие-сякие; солдаты ничего не поняли, а таки вспрыснули со смеха и дали ей для вас хлеба моченого с водой, и ей дали краюшку. Утром рано подходит офицер и всех мужчин забрал и вашего папеньку тоже, оставил одних женщин да раненого Павла Ивановича, и повел их тушить окольные дома, так до самого вечера пробыли мы одне; сидим да плачем, да и только».

В отсутствии угла, в постоянной опасности от огня и грабителей, в незнании, что предпринять, куда идти, и в полном отсутствии всякой власти и был главный ужас этих дней.

Среди всеобщей неурядицы, увеличивавшейся с каждым днем, разлагалось и управление, введенное французами в Москве. Совместное участие русских и французов в муниципалитете не удалось; в суматохе, при возраставшей озлобленности обеих сторон не могло установиться общей работы; и импровизированный городской голова Находкин, о котором современники сохранили добрые воспоминания, и надворный советник Бестужев-Рюмин, оставшийся в Москве хранить архивы, сделанный товарищем головы и с большой похвалой отзывавшийся о генерал-губернаторе маршале Мортье, и другие русские, назначенные или согласившиеся принять участие во французском управлении Москвы, устранились от дела, видя, что при данных условиях их деятельность не может иметь каких-либо результатов. Среди грабителей, остановить которых не было никакой возможности, опускались руки и у назначенных приставами в полицейской части города французских офицеров: вот несколько образцов их безотрадных донесений, относящихся уже к концу сентября. «Часть моего округа, — доносит один из таких офицеров Лаланс, — постоянно грабят солдаты 3 корпуса, которые не только отнимают у несчастных укрывающихся в подвалах все ничтожное имущество, которое у них осталось, но имеют жестокость наносить им раны саблями. Раненые, которые помещены в госпиталь Воспитательного Дома, выходят оттуда отнимать у русских набранную ими капусту и картофель». Пристав Пресненской части Мишель Марк писал 29 сентября: «Отставного русского сержанта обокрал третьего дня вечером фурьер 10 роты гвардейской кавалерии и взял четверть овса, 4 рубашки и 2 пары чулок». Пристав Басманной части, Гюбер Дроз, извещал того же числа, что в его округе нет ничего нового, «исключая того, что солдаты воруют и грабят».

Москва 12 октября 1812 г. (Фабер дю-Фор)

При таком положении дел трудно было думать о какой-либо правильной деятельности по управлению городом. Что положение русского населения к концу оккупации было действительно тяжелым, признавали и французы: «Судьба жителей, оставшихся в Москве, стала ужасной, — пишет очевидец маркиз де-Шамбре. — Покинув дома, обреченные на сожжение, они бродили по городу, сгибаясь под тяжестью захваченного с собой имущества, подвергаясь насилиям солдат, которые, оскорбив и ограбив их, доходили в своем варварстве до того, что принуждали их нести в лагерь у них же отнятое добро. Необходимость во взаимной помощи заставляла их соединяться толпами, которые располагались вместе на ночлег под открытым небом. Изнемогая от голода и усталости, они питались овощами, находимыми в огородах… а позднее участвовали вместе с солдатами в поисках по погребам». О житье под открытым небом на окраинах Москвы, например, на Орловом лугу у Калужской заставы, на месте нынешней городской больницы, говорят и русские очевидцы. «На Орловом лугу народ, что муравейник; сели тут и мы; чего-чего там не было! И старый, и малый, и нищий, и богатый. Корзинки с новорожденными детьми, собаки, узелки и сундучки. Все расположились на лугу и говор-то, говор, что пчелиный рой. Погода, на наше счастье, стояла сухая, только ночи, разумеется, были свежи. А насчет пищи мы жили без нужды. Все кондитерские остались отперты, да частные кладовые, да ряды. Бери, кто что хочет, особенно в рядах. Провизии брать из рядов да из кладовых мы не считали грехом, потому что и без того бы не уцелела; опять, не умирать же нам с голода, а вот беда, что многие из наших грабили не хуже неприятеля. Уйдут, бывало, с Орлова луга, бродят по пустым домам и принесут с собой целые узлы накраденных вещей. И смотреть-то, бывало, срамно»… Таков бесхитростный рассказ свидетельницы пребывания москвичей на Орловом лугу.