Элизабет Костова - Похищение лебедя

• Название: Похищение лебедя
• Автор: Элизабет Костова
• Издательство: АСТ, Астрель
• Жанр: Триллер
• Год: 2011
• ISBN: 978-5-17-069019-0, 978-5-271-34168-7

Знаменитый психиатр Эндрю Марлоу занимается одним из самых загадочных и безнадежных случаев в своей практике.

Его пациент — известный художник Роберт Оливер, попытавшийся прилюдно уничтожить шедевр музея «Метрополитен» — полотно «Леда».

Что толкнуло его на акт вандализма? Почему он заявил, что совершил его ради женщины? И что связывает его с одной из самых одаренных художниц XIX века — Беатрис де Клерваль, которая на взлете карьеры внезапно перестала писать картины?

Доктор Марлоу растерян — Оливер категорически отказывается говорить. Пытаясь выяснить причины странного поведения пациента, доктор Марлоу начинает знакомиться с людьми из его окружения и неожиданно для себя погружается в тайны прошлого — зловещие и завораживающие тайны искусства, страсти и преступления…

---

Профессор Оливер опаздывал, и я сидела среди незнакомых студентов, стараясь ни с кем не встречаться глазами. Я в начале каждого курса всегда стеснялась. Чтобы не столкнуться с кем-нибудь взглядом, я уставилась в высокое мутноватое окно. За ним виднелись белые поля, на подоконник тоже намело снега. Солнечный свет падал на длинный неровный ряд мольбертов и табуреток, на поцарапанные столы, на выщербленный, заляпанный красками пол, на натюрморт из шляп, сморщенных яблок и африканских статуэток, установленный на подиуме, на круги спектров и музейные афиши. Я опознала желтый стул Ван Гога и блеклого Дега, но уходящие друг в друга квадраты, так и звенящие светом, были мне незнакомы. Роберт потом сказал нам, что это репродукция работы некого Джозефа Альберса. Вокруг все переговаривались, выдували пузыри из жвачки, царапали что-то в блокнотах, чесали животы. У девушки рядом со мной были ярко-пурпурные волосы, я еще утром заметила ее в столовой.

Потом дверь студии отворилась и вошел Роберт. Ему тогда было тридцать два — ровно на десять лет больше, чем мне, хотя я об этом даже не догадывалась, считая, как все первокурсники, что ему и другим преподавателям должно быть за пятьдесят, иными словами, дряхлый старец. Он высокого роста, а казался еще выше и энергичнее. У него крупные руки и довольно худое лицо, как бывает у высоких людей, но сам он не худой, тело у него под одеждой основательное, мощное (хоть, может быть, и постаревшее уже). На нем были тяжелые, в пятнах, вельветовые брюки глубокого золотисто-коричневого оттенка, протертые на коленях и на бедрах, желтая рубаха навыпуск, рукава закатаны до локтей и старый шерстяной жилет, кажется, ручной вязки. Так оно и было, жилет связала его мать для отца в последние годы жизни. На самом деле я позже так много узнала о Роберте Оливере, что мне уже трудно отделить первое впечатление от остального. Он хмурился, сильно морщил лоб. Он был бы интересным, не будь он таким угрюмым и неряшливым, подумала я в тот первый момент. Рот у него широкий, расслабленный, с толстыми губами, кожа с легким оливковым оттенком, нос вызывающе длинный, волосы темные, но с рыжиной, и курчавые, небрежно подстриженные. Отчасти из-за его старомодного пренебрежения к внешности он и показался мне старше, чем был.

Тут он как будто заметил нас, сидящих вокруг стола, остановился и улыбнулся. Я увидела улыбку и решила, что напрасно сочла его неряшливым брюзгой. Он не скрывал, что рад нас видеть. Он был теплым: с теплой кожей, теплым взглядом и носил старую одежду теплых тонов. Стоило простить ему старомодно взъерошенный вид за одну улыбку.

Под мышкой у Роберта были зажаты две книги, он тихо притворил за собой дверь, прошел к своему месту за столом и положил материалы на стол. Мы все в ожидании уставились на него. Я заметила, что пальцы у него узловатые, выглядят еще старше, чем он сам; необыкновенные были руки, очень большие и тяжелые и все же изящные. И на пальце — широкое обручальное кольцо из тусклого золота.

— Доброе утро, — заговорил он. Голос был одновременно звучный и резкий. — Мы начинаем дополнительный курс живописи, известный также под названием «Визуальное постижение». Надеюсь, вы так же рады, что попали на него, как и я… — Он иронизировал, но тогда это прозвучало убедительно. — …И что никто из вас не ошибся классом.

Он развернул список и прочитал наши имена, медленно и тщательно, прерываясь, чтобы уточнить произношение, и кивая каждому отозвавшемуся. Он развернул плечи, все еще стоя перед нами. На тыльной стороне рук у него росли темные волоски, а под ногтями были остатки краски. Видно, она уже не отмывалась.

— Вот все, кто числится в моем списке. Кого-то пропустил?

Одна девушка подняла руку: ее, так же как меня, перевели с другого курса, но, в отличие от меня, не внесли в список, и она спрашивала, можно ли ей остаться. Он, кажется, задумался. Почесал лоб под спадающими темными прядями. И сказал, что у него девять студентов, меньше, чем ему обещали.

— Да, пожалуйста, вы можете остаться. Только надо принести записку от декана. Проблем не будет. Других вопросов нет? Все в порядке? Хорошо. Кто раньше писал красками?

Несколько рук поднялись, но нерешительно. Моя твердо опиралась на локоть. Я только потом узнала, что в те времена у него на каждом первом занятии сердце падало. Он был так же застенчив, как я, хотя умел скрывать это от студентов.

— Как вы знаете, для этого курса не требуется предвари тельного опыта. И важно помнить, что всякий художник — начинающий, он учится каждый день до конца жизни.

Я могла бы подсказать ему, что эти слова были ошибкой: первокурсники терпеть не могут покровительственного тона, а феминистки наши были шокированы местоимением «он», отнесенным ко всем художникам. Я сама была среди феминисток, хотя и не привыкла шипеть вслух перед лектором, как некоторые знакомые молодые женщины. Он нарывался на отпор всей группы. Я следила за ним с возросшим интересом.

А он уже лег на другой галс. Постучал пальцами по лежавшим перед ним книгам и сел. Молитвенно сложил вы пачканные в краске ладони. И вздохнул.

— Всегда бывает трудно решить, с чего начать. Живопись, если можно судить по пещерам в Европе, почти так же стара, как человеческий род. Мы живем в мире форм и цветов, и, понятно, что нам хочется передать их. А краски нашего современного мира стали много ярче с тех пор, как изобрели синтетические красители. Например, ваша футболка… — Он кивнул сидевшему напротив меня пареньку. — Или… простите, что я воспользуюсь этим примером, ваши волосы.

Он улыбнулся девушке с пурпурными прядками, небрежно взмахнув своей большой рукой с кольцом. Все рассмеялись, а девушка самодовольно улыбнулась.

Мне вдруг понравилось там, понравилось ощущение начала семестра, и запах краски, и зимнее солнце, залившее студию, и ряды мольбертов, готовые принять наши неумелые полотна, и этот неряшливый и в то же время обаятельный мужчина, готовый посвятить нас в тайны красок, света и формы. Ко мне тогда на миг вернулась радость школьных уроков искусства, забытая за новыми занятиями, но теперь вспомнившаяся как что-то важное в моей жизни.

Что еще было в тот день, не помню. Наверное, мы слушали лекцию Роберта по истории искусства или об основах техники. Может быть, он пустил по кругу принесенные с собой книги или указал жестом на репродукцию Ван Гога. Должно быть, на том же занятии, или на следующем, мы перебрались к мольбертам. И Роберт, может быть, только на следующем занятии показывал нам, как выдавливать краску из тюбика, как очищать палитру, как набросать фигуру на холсте.

Я точно помню, он однажды признался, что не знает, считать ли смешными или возвышенными наши попытки писать маслом, когда почти никто из нас не учился рисовать и не разбирался в перспективе и анатомии, но мы по крайней мере получим представление, какая это сложная техника, и запомним, как пахнет краска на пальцах. Не только ему, но и нам ясно было, что это эксперимент, и не он, а факультет решил предоставить нескольким студентам с нехудожественных факультетов возможность попробовать себя сразу в живописи. Он пытался внушить нам, что не возражает против подобного эксперимента.

Меня же больше всего поразило, что он упомянул о запахе краски, потому что для меня это было самое лучшее в курсе визуального постижения, как и на уроках по искусству в старших классах; я любила, оттерев вечером руки, понюхать их и в который раз убедиться, что запах краски неуничтожим. Он был настоящим. Его не удавалось отмыть никаким мылом. Я и на других занятиях нюхала свои руки и рассматривала застрявшую под ногтями и в лунках краску, мне не всегда удавалось держать руки чистыми, как учил нас Роберт. Я нюхала руки на подушке, прежде чем уснуть, и когда они ерошили волосы поэта-первокурсника, с которым я уже встречалась. Никакие духи не могли отбить или заглушить этого острого маслянистого запаха, смешивавшегося у меня на коже с таким же резким запахом скипидара, хотя и скипидаром до конца отмыть руки не получалось. Больше этой радости была только радость накладывать краску на холст. Несмотря на все школьные уроки, фигуры, которые я наносила на холст в классе Роберта, выходили неуклюжими. Я набрасывала грубые очертания кувшинов и коряг, африканских статуэток, башни из фруктов, которые Роберт однажды принес и аккуратно сложил своими потрясающими руками с обручальным кольцом на пальце. Глядя на него, мне хотелось сказать, что я полюбила запах краски на руках и уже никогда не забуду его, даже если после окончания курса никогда не возьму в руки кисть. Мне хотелось, чтобы он знал, мы совсем не так равнодушны к его урокам, как он, может быть, думал. Я понимала, что вряд ли решусь сказать ему что-нибудь в этом роде в классе, это значило бы навлечь на себя насмешки девицы с пурпурными волосами, звезды курса, которая, составляя натюрморты, включала в них свои кроссовки. Не могла же я зайти к профессору Оливеру в его приемные часы, чтобы сообщить, что полюбила запах краски, — это было бы смешно.