Элизабет Костова - Похищение лебедя

• Название: Похищение лебедя
• Автор: Элизабет Костова
• Издательство: АСТ, Астрель
• Жанр: Триллер
• Год: 2011
• ISBN: 978-5-17-069019-0, 978-5-271-34168-7

Знаменитый психиатр Эндрю Марлоу занимается одним из самых загадочных и безнадежных случаев в своей практике.

Его пациент — известный художник Роберт Оливер, попытавшийся прилюдно уничтожить шедевр музея «Метрополитен» — полотно «Леда».

Что толкнуло его на акт вандализма? Почему он заявил, что совершил его ради женщины? И что связывает его с одной из самых одаренных художниц XIX века — Беатрис де Клерваль, которая на взлете карьеры внезапно перестала писать картины?

Доктор Марлоу растерян — Оливер категорически отказывается говорить. Пытаясь выяснить причины странного поведения пациента, доктор Марлоу начинает знакомиться с людьми из его окружения и неожиданно для себя погружается в тайны прошлого — зловещие и завораживающие тайны искусства, страсти и преступления…

---

Поэтому я наблюдала и ждала случая задать настоящий вопрос о чем-то, что мне действительно хотелось узнать. Вопросов пока не возникало, я только поняла, что хуже управляюсь с карандашом и кистью, чем на уроках моей старой школьной учительницы, и что профессору Оливеру не особенно нравятся мои голубые миски с апельсинами. Он однажды сказал мне, что пропорции миски нарушены, хотя цвет для апельсинов подобран неплохо, и тут же перешел к следующему холсту, к кому-то, у кого получалось еще хуже. Я пожалела, что не прорисовала миску тщательнее, не потратила на нее больше времени, что слишком спешила добраться до апельсинов.

А умных вопросов в голову не приходило. Мне следовало научиться рисовать, и, к собственному удивлению, я увлеклась техникой рисунка. Брала альбомы в художественной библиотеке и уносила их в комнату общежития, где можно было посидеть с карандашом и бумагой, копируя яблоки и коробки, кубы и конские крупы, и невероятный рисунок головы сатира Микеланджело. Он меня совершенно заворожил, я снова и снова переносила изображения из книг, пока мне не начинало казаться, что некоторые линии уже даются мне легче. Я, к огорчению Маззи, позволила себе размечтаться о художественной школе. Мама одобряла мое обыкновение каждый семестр браться за что-то новое, перебираясь, словно за шведским столом, от музыки к истории, социальным наукам, но надеялась, что в конце концов я остановлюсь на юриспруденции или медицине.

До художественной школы мне явно было еще далеко, поэтому у себя в комнате я начала рисовать с натуры: вазу, которую год назад привез мне из Стамбула дядя, оконную решетку, заботливо вставленную в окно общежития году этак в тридцатом. Я рисовала ростки форзиции, принесенные с прогулки соседкой по комнате, занимавшейся ботаникой, и тонкую руку поэта, спавшего в моей постели, когда соседка уходила на четырехчасовой семинар. Я завела альбомы разных размеров, чтобы одни держать на столе, а другие носить в сумке с книгами. Я ходила в университетский музей, где была удивительно хорошая для такого маленького колледжа подборка картин. Я пыталась копировать то, что в нем было: гравюры Матисса, графику Берты Моризо. Каждая новая задача несла с собой новый аромат, и он становился тем сильнее, чем дальше я продвигалась в своих усилиях научиться рисовать, я делала это отчасти для себя, а отчасти ради того, чтобы задать хороший вопрос профессору Оливеру.

Глава 48 1878

Моя самая дорогая!

Я только что получил твое письмо, и оно заставило меня ответить тебе, не откладывая. Ты права в своем сочувствии, я был одинок все эти годы. И пусть это покажется странным, я хотел бы, чтобы ты знала мою жену. Хотя, будь это возможно, мы с тобой познакомились бы при других обстоятельствах, и не было бы этой, как ты назвала ее, любви в ином мире. Каждый вдовец обречен на жалость, но в твоем письме я не чувствую жалости, только великодушное сочувствие, которое делает тебе честь как другу.

Ты права, я оплакиваю ее и всегда буду оплакивать, хотя больнее всего для меня то, как она умерла, а не то, что ее больше нет в живых, и что я не могу говорить о ней с тобой, даже с тобой, пока еще не могу. Обещаю, что когда-нибудь расскажу.

Я не стану также убеждать тебя, что ты заполнила эту пустоту, потому что никто не может заполнить место, оставленное другим, ты просто вновь наполнила мое сердце, и я не сумею объяснить тебе, в твои годы, с твоим опытом, в каком я перед тобой долгу. Рискну, зная, что это прозвучит заносчиво, даже покровительственно (ты сумеешь меня простить), заверить тебя, что когда-нибудь ты поймешь, какое счастье принесла мне любовь к тебе. Я уверен, ты думаешь, что любовь меня утешает, но когда проживешь так долго, как я, поймешь: одно то, что ты позволила мне любить себя, рассеяло темноту, которую я носил в сердце.

Наконец, я благодарен, что ты приняла мое предложение, и надеюсь только, что не был слишком настойчив. И, конечно, мы воспользуемся предложенным тобой именем — отныне Мари Ривьер будет моей уважаемой коллегой, и ее полотно будет представлено жюри через меня, так что твое инкогнито целиком сохранится.

С благодарностью,

Твой О. В.

P. S. Друг Ива, Жильбер Тома, заходил в студию со своим довольно молчаливым братом — ты, кажется, знакома и с Арно — чтобы купить один из моих пейзажей Фонтенбло. Я некоторое время назад согласился продать его через их галерею. Не думаешь ли ты, что он может быть тебе полезен? Он расхвалил твою златовласую деву, хотя я, конечно, не упомянул о ее происхождении. Собственно, он раз-другой заметил, что манера письма кажется ему знакомой, но он не может вспомнить, откуда. Боюсь, что не могу одобрить завышенные цены в его галерее, но, возможно, я слишком щепетилен. А его восхищение твоей кистью говорит в его пользу, хоть он и не знал, чья рука ее держала. Когда-нибудь, если захочешь, ты сможешь продать ему свои работы.

Глава 49 МЭРИ

В конце концов я поняла, что у меня образовался для профессора Оливера не вопрос, а нечто вроде портфолио. Альбомы, довольно толстые, наполненные сатирами, коробками и натюрмортами. И отдельные листы, на которых я перерисовывала матиссовскую женщину, очерченную ровно шестью линиями и самозабвенно танцующую на листе (у меня она не танцевала, сколько бы раз я ни копировала те шесть линий), и пять вариантов вазы, отбрасывающей тень на стол. На месте ли тень? Могло ли это сойти за вопрос? Я купила толстую картонную папку, вложила в нее все и на следующем занятии подстерегала случай назначить встречу с профессором Оливером.

Он устанавливал для нас новое задание, на той неделе нам предстояло рисовать куклу, а на следующей — живого натурщика. Куклу надо было закончить самим и принести ему на оценку. Мне не нравилась идея рисовать куклу, но когда он достал ее и усадил на маленький деревянный стол, настроение у меня изменилось. Это была старинная кукла, стройная и жесткая, кажется, из раскрашенного дерева, со свалявшимися волосами цвета старого золота и распахнутыми голубыми глазами, но в ее личике было что-то лукавое и внимательное — мне это понравилось. Он сложил ей негнущиеся руки на коленях, и она предстала перед нами, настороженная, почти живая. На ней было голубое платье с красным цветком из шелковых лоскутков, приколотым к вороту. Профессор Оливер повернулся к классу.

— Это кукла моей бабушки, — сказал он. — Ее зовут Ирен.

Затем он открыл этюдник и молча показал, как передать очертания: овальная голова, руки на суставах и ноги под платьем, прямой торс. Он напомнил, что колени следует укоротить, поскольку мы видим ее спереди. Колени скрыты под платьем, но они есть, и нам придется найти способ показать скрытые под платьем колени.

— Это уже уходит в область драпировок, — сказал он, — которую мы в этом семестре не затрагивали, поскольку она слишком сложна. Однако это упражнение заставит вас почувствовать, что под одеждой скрывается тело, под тканью — объем и плотность. Художнику недурно иногда вспоминать об этом, — заверил нас Роберт.

Он начал работать на демонстрационном стенде, и я следила за его движениями, разглядывала закатанный на рабочей руке рукав линялой рубашки, его зеленовато-карие глаза, быстро взглядывающие на куклу, в то время как остальное тело сохраняло сосредоточенную неподвижность. Курчавые волосы на затылке примялись, словно он спал на спине и забыл потом причесаться, а вихор надо лбом торчал вверх, как живой росток. Я видела, что он не замечает ни нас, ни своих волос, забыл обо всем, кроме куклы с коленями, круглившимися под тонким платьем. Я вдруг позавидовала подобному самозабвению. Я никогда не забывалась, всегда замечала окружающих и гадала, как выгляжу в их глазах. Разве я смогу стать художницей, подобной профессору Оливеру, если не научусь абстрагироваться перед целым классом, так, чтобы осталась только рука с карандашом, звук скользящего по бумаге грифеля и стекающие с него линии? Меня захлестнуло отчаяние. Я так засмотрелось на его длинноносый профиль, что дневной свет нимбом сгустился у него над головой. Разве могу я задать ему свой не-вопрос, принести ему так называемый портфолио? Стыдно показывать ему остальные работы, лучше уж ничего не показывать! Я даже не записалась еще на основной курс по искусству, я была типичной дилетанткой, умеющей поменять обивку на стульях и сыграть на пианино сонату Бетховена. Это таким как я он напоминает, что искусство сложно. Существует анатомия, существуют драпировки, тени, свет, цвет. Вы по крайней мере поймете, что он пытался до нас донести.

Я развернула свой холст и приготовилась делать вид, что набрасываю силуэт деревянной куколки и начинаю работать в цвете. Все взялись за работу, даже разгильдяи относились к занятиям серьезно, а не как к возможности отсидеться в тихом местечке, где не нужно говорить, где можно отдохнуть от бесконечного шума голосов в общежитиях. Я тоже работала, почти ничего не видя перед собой, вслепую двигая карандашом, а после выдавливая краски на старательно отскобленную палитру, просто чтобы никто не заметил, что я замерла. Но внутри я замерла. Я чувствовала, что слезы подступают к глазам.