Юрий Терапиано - «…В памяти эта эпоха запечатлелась навсегда»: Письма Ю.К. Терапиано В.Ф. Маркову (1953-1972)

• Название: «…В памяти эта эпоха запечатлелась навсегда»: Письма Ю.К. Терапиано В.Ф. Маркову (1953-1972)
• Автор: Юрий Терапиано
• Издательство: Библиотека-фонд "Русское зарубежье", Русский путь
• Жанр: Филология
• Год: 2008
• ISBN: 978-5-85887-309-X

1950-е гг. в истории русской эмиграции — это время, когда литература первого поколения уже прошла пик своего расцвета, да и само поколение сходило со сцены. Но одновременно это и время подведения итогов, осмысления предыдущей эпохи. Публикуемые письма — преимущественно об этом.

Юрий Константинович Терапиано (1892–1980) — человек «незамеченного поколения» первой волны эмиграции, поэт, критик, мемуарист, принимавший участие практически во всех основных литературных начинаниях эмиграции, от Союза молодых поэтов и писателей в Париже и «Зеленой лампы» до послевоенных «Рифмы» и «Русской мысли». Владимир Федорович Марков (р. 1920) — один из самых известных представителей второй волны эмиграции, поэт, литературовед, критик, в те времена только начинавший блестящую академическую карьеру в США. По всем пунктам это были совершенно разные люди. Терапиано — ученик Ходасевича и одновременно защитник «парижской ноты», Марков — знаток и ценитель футуризма, к «парижской ноте» испытывал устойчивую неприязнь, желая как минимум привить к ней ростки футуризма и стихотворного делания. Ко времени, когда завязалась переписка, Терапиано было уже за шестьдесят. Маркову — вдвое меньше, немного за тридцать. Тем не менее им было интересно друг с другом. На протяжении полутора десятков лет оба почти ежемесячно писали друг другу, сообщая все новости, мнения о новинках и просто литературные сплетни. Марков расспрашивал о литературе первой волны, спорил, но вновь и вновь жадно выспрашивал о деталях и подробностях довоенной литературной жизни Парижа. Терапиано, в свою очередь, искал среди людей второй волны продолжателей начатого его поколением литературного дела, а не найдя, просто всматривался в молодых литераторов, пытаясь понять, какие они, с чем пришли.

Любопытно еще и то, что все рассуждения о смене поколений касаются не только эмиграции, но удивительным образом схожи с аналогичными процессами в метрополии. Авторы писем об этом не думали и думать не могли, но теперь сходство процессов бросается в глаза.

Из книги: «Если чудо вообще возможно за границей...»: Эпоха 1950-x гг. в переписке русских литераторов-эмигрантов, 2008. С.221-354.

---

Говорил недавно о Ваших стихах и о стихах Моршена с Маковским. Он издал бы в «Рифме» Вашу книгу и Моршена охотно.

Напишите мне, послать ли Вам «Путешествие <sic!> на о. Цитеру» Г. Иванова?

Видел вчера книгу Ходасевича[73], но только перелистал, — кажется, интересно. Наверное, получу от и<здательст>ва и буду писать о ней.

Крепко жму руку Ю. Терапиано

11

21. ХI.54

Дорогой Владимир Федорович,

Противоречивость отзывов для меня всегда самое интересное. Однажды я составил целую бухгалтерию с графами отметок по поводу отдельных стихотворений, получилось очень показательно в смысле разноголосицы. Жалею, что не снял, прежде чем послать Вам обратно, копии с Вашей поэмы. Это лишает меня возможности повторно говорить по поводу текста, — о Петербурге, например, и о др. мелочах. Ответить могу лишь на более глубокие вопросы. Я не возражал против того, что о Христе сказано мало, я возражал против сказанного потому, что не видел последствий сказанного — в том смысле, как Вы пишете: «…Окрасил все последующее». «Героем» Его делать — я бы никогда не предложил и даже удивлен подобным возражением. Фраза: «Мир неискупим» показалась мне в противоречии именно с основной линией, утверждаемой в поэме. Что же касается ощущенья безысходности и трагического начала мира, общего всякой поэзии, фраза «сдача позиций», конечно, не имела бы смысла. О мелочах трудно говорить заочно (т. е. не имея уже текста), но «бегущая месса» вызывает у меня ассоциацию не «fuga», а совсем другую, это не «стремленье к реализму», а просто — личное восприятие, личный вкус. По поводу «тяжести» тех строф, в которых есть тяжесть, я думаю, что «об ухабистой мостовой вовсе не обязательно писать ухабистыми стихами»[74] — ив этом смысле сюрреалистическая поэтика часто грешит, идя по линии не наибольшего, а именно — наименьшего сопротивления. Есть: «непонятно о непонятном» (эсхатология); но есть и «непонятно о понятном», т. е. неоправданное отступление от логики. Реализм — это «понятно о понятном» (Бунин), самое же главное — «понятно о непонятном» — гений, например Лермонтов — так говорила З. Гиппиус.

О Вашем противопоставлении «Парижа» «новой эмиграции» необходимо возразить кое-что. Во-первых, Пастернак и Хлебников — (16 г. и раньше) — это «воздух» моего поколения (и Адамовича) в молодости. (Заболоцкого, кот<орого> мы плохо знаем, уступаю без спора.) Они оба как раз наложили именно такой сильный отпечаток на тогдашнюю поэзию, что дальше нельзя было идти; выражаясь фигурально, поэтам нечем уже было дышать, — все и всё «пастерначили» и «пастерначило»!) Преодолеть и сломать влияние Х<лебникова> и П<астернака> означало в 20-х годах возможность найти свое лицо, стиль своей эпохи, вот почему в 20-х гг. парижане вступили в борьбу с «предками». Не берусь судить, отчего Адамович «разводит руками перед П<астернаком>», как Вы это восприняли. м. б., он не «разводит», а «отводит», «открещивается»? Но для меня не представляется абсолютной ценностью, чтобы «П<астернак> сидел у меня в кровяных шариках». «Парижу» и «новой эмиграции», в сущности, было до сих пор невозможно хотя бы раз поговорить между собой о поэзии — на расстоянии же этого сделать нельзя. И очень многое, что нас якобы разъединяет, можно отнести на счет недоразумений. Что же касается отношения поэтов «новой эмиграции» к «делу поэта», к «предкам», к «наследию» и т. п., — мне порой кажется, что в 20–30 гг. т<ак> назыв<аемые> «парижане» успели на большой глубине продумать все эти вопросы. Мешает еще невозможность вовремя получать вышедшие книги и журналы. «Н<овый> ж<урнал>» в Париже получается с большим опозданием; Вашей статьи[75] я еще не видел. На Ваш вопрос об О. М<андельштаме> — во «Встречах» я рассказал, как в 1919 г. приехавшему в Киев О. М<андельштаму> подсказал 2 последние строчки для «На каменных отрогах Пиэрии» киевский поэт Вл. Маккавейский[76] (а не Лившиц[77]).

Желаю Вам всего хорошего.

С искренним приветом Ю. Терапиано

P. S. Прилагаю вырезки из газет о д<окто>р<е> Швейцере.

12

4. I.1955

Дорогой Владимир Федорович,

Благодарю Вас за поздравление и с своей стороны желаю Вам всего самого хорошего в этом 55 г.

Я слышал, что Иваск, для того чтобы спасти и оживить «О<пыты>», решил сделать ставку на «новую эмиграцию»[78]. Слух, как всегда, верен, вероятно, на столько-то %, но нет дыма без огня. Зная Иваска только по статьям в «Н<овом> р<усском> с<лове>» и по «Антологии», не уверен, что он справится с задачей — сделать из «О<пытов>» передовой журнал — увидим. Под «понятным» Гиппиус разумела плоское, земное, неодухотворенное… 3-е измерение. Бунин не верил, боялся смерти, цеплялся за жизнь, т. е., с точки зрения Гиппиус, был «terre-a-terre»[79]. Лет 15 тому назад Лермонтов был «впереди», хотя он мирно уживался с Блоком, Анненским, Некрасовым, фрондировал же «Монпарнас» против Пушкина. Но потом — наступило отрезвление, и Пушкин — даже не «впереди», а «над всеми». Лично я не столь уж носился с Л<ермонтовым>, — и не очень люблю стихи Гиппиус, но главное в Г<иппиус> были ее разговоры, письма и статьи. Вот, сказал: «лет 15», а на самом деле — вероятно, 25… — так идет время. «Воздух моей юности» — от 12-го года до 28, будем считать, что за этот период многие звезды «взошли», а потом «зашли» на нашем горизонте. Прочтя Вашу статью о Хлебникове в «Гранях», увидел, что многое до эмиграции не дошло из главного в нем. Сейчас как раз хочу прочесть возможно полного Х<лебникова> (мне обещал один «книголюб»), пока же сдержу свое отталкивание до окончательной проверки. Ваша статья «Мысли о фут<уризме>»[80] в «Н<овом> ж<урнале>» вызвала раздражение у некоторых «европейских» литераторов, которые поняли ее скорее как Забежинский[81]. Все это потому, что со словом «футуризм» связаны очень дурные ассоциации до сих пор. Вы, конечно, кое в чем перехватили, но не буду пока говорить, т. к., м. быть, отвечу в печати — и Вам, и Вашим обвинителям. Считаю, что спор в печати о литературных предметах вполне законен, можно нападать, критиковать и т. п., вовсе не будучи личным врагом. Однако опыт жизни, жизни в эмиграции, научил меня, что на такое отношение способны лишь немногие, большинство же «добрых отношений» погибало после первой же попытки относиться критически к писаньям моих коллег. Недаром Ходасевич как-то изрек: «Критику нельзя иметь жену-поэтессу или выпускать свои книги… так с ним и было!» Говорю это полушутя, полусерьезно. А вот вопрос о вкусе — очень серьезный. Не думаю, чтобы Адамович, оч<ень> умный и тонкий человек, в душе считал бы себя непогрешимым в смысле вкуса. Но в то же время есть и какое-то объективное мерило. В дореволюционные годы люди измерялись, в смысле вкуса, отношением к поэзии Блока. А теперь? Вокруг нас тучи Ширяевых, Забежинских, Нароковых, Анненских — имя им легион. С другой стороны, и то, что в прежние годы и в прежней общей атмосфере казалось замечательным, сейчас предстает порой в ином свете, «в резком, неподкупном свете дня». Не уверен, годится ли мое поколение в «отцы» Вашему, но споры и обмен мнений я бы горячо приветствовал. Только где это мы будем делать? — В «Опытах»? — Да сами «О<пыты>», вероятно, долго не проживут. Во всяком случае — погибнут раньше, чем создастся новая «атмосфера», если она еще раз может создаться. Очень жалею, что нигде не могу найти № 1 журнала «Новый дом» за 1926 г., там есть моя статья о Ходасевиче и Пастернаке, о начале аполлоническом и дионисийском, Космос и Хаос, которая открыла тогда общее восстание против «пастерначенья» и «маяковщины»[82]. Сам бы с любопытством перечел, что говорил тогда… Как это было давно!

Знаете ли Вы «Флаги» Бориса Поплавского? Он был, по-вашему, настоящим футуристом… жаль, что погиб так рано.

Давно хотел Вас спросить — любите ли Вы Ин. Анненского? Он — один из ключей к «парижской ноте». А суть самой «ноты» в том, что она лишь «атмосфера», но никак не «школа» или «течение». И создалась эта атмосфера не так упрощенно, как изобразили Вы — «немножко от того, немножко от другого» — а от общего отсутствия воздуха, от нищеты духовной тогдашнего пореволюционного человека.

Крепко жму руку.

Ю. Терапиано

13

12. II.1955

Дорогой Владимир Федорович,

Простите, что отвечаю с таким опозданьем, — но все это время, одно за другим, непрерывно следовало тяжелое. Самое главное — умирал П. Ставров[83], с которым я и многие мои коллеги были связаны долголетней дружбой. Умирал он от рака легких, жил он в 22 км от Парижа — связь была сложной, а сегодня, в последний раз, ездили в Brunoy — хоронить. Кроме того, я сам одно время был болен, а затем — хлопоты с устройством в русский «дом» — все это вместе так утомило, что сил ни на что не было.