Эдуард Басс - Цирк Умберто

• Название: Цирк Умберто
• Автор: Эдуард Басс
• Издательство: "Художественная литература" Ленинградское отделение
• Жанр: Детская проза
• Год: 1974

Роман чешского писателя Эдуарда Басса — одно из самых популярных произведений чешской литературы XX века. В центре романа — судьба деревенского мальчика, попавшего в цирковую среду и достигшего вершин возможной славы. Писатель сталкивает своего героя с трудными жизненными препятствиями, показывает процесс формирования его характера. Перед читателями оживает вся история чешского циркового искусства, красоту и поэзию которого автор тонко чувствует и передает.

Послесловие Малевич О.М. 

---

Когда он соскакивает и дает всем четырем по куску сахара, на лошадь садится Алиса Гарвей, портниха и наездница; Вашек уже знает, что в цирке все владеют несколькими профессиями. Алиса работает на темно-серой кобыле Бонасера с черной гривой и черной мавританской головой. В кобыле смешалась андалузская и неаполитанская кровь, у нее горделивая осанка и красивая поступь. Господин Перейра говорит, что она сродни липицианам; он думал взять ее для «высшей школы», но нашел, что она слабовата на «задние руки». Прошло несколько недель, прежде чем Вашек стал разбираться во всех этих лошадиных «руках» — передней, задней, левой, правой, прежде чем понял, что так называют в цирке ноги лошади. Теперь он сам нередко употреблял чисто профессиональные выражения наездников, говоря, например, что Бонасера «бодает» сверху. Вашек присматривается к лошадям, все подмечает и вскоре начинает понимать — у каждой лошади есть что-нибудь свое, особенное, отличающее ее от остальных. Он часами может наблюдать за тренировкой наездника, хотя бы той же Алисы Гарвей, за тем, как она встает, танцует на лошади, поднимается на носки, прыгает сквозь обручи и через ленты. Чудно: Алиса — девушка некрасивая, лицо ее густо усеяно веснушками, но на лошади, во время искрометной скачки, она вдруг превращается в обворожительную красавицу, ее гибкое, стройное тело с длинными ногами движется в едином волнообразном ритме с массивным крупом темно-серой кобылы.

Затем возвращается господин Перейра на Сантосе. Семилетний вороной ганноверец теперь, летом, особенно красив — бока лоснятся, глаза так и пышут огнем, тонкие ноги танцуют на месте. Очутившись посреди манежа, конь замирает, стоит будто отлитый из металла, и мускулы его напряжены в ожидании сигнала. Вступает музыка, и Перейра, застыв в седле, начинает проделывать с Сантосом ритмичные аллюры высшей школы верховой езды. Конь идет испанским шагом, рысью исполняет пассаж, галопом делает шанжман ренвер, пассады, поднимается на дыбы, готовясь к левадам, и стремительными кабриолями заканчивает первую часть номера. Конечно, Вашек еще во многом не разбирается, но как зритель он чувствует, что работа господина Перейры — образец театрализованного искусства; каждый шаг лошади, каждое ее движение — воплощенная красота, выпестованная и доведенная до совершенства человеческим разумом, человеческой волей и человеческим терпением. Вашек пристально следит за едва уловимыми движениями рук и ног наездника, за малейшим поворотом его туловища; послушная лошадь двигается неестественными, но изящными шажками, преодолевает силу тяготения и инерцию, встает на дыбы или летит по воздуху в замедленном прыжке. Все делается неторопливо, спокойно, даже тягуче — одно упражнение за другим, — напоминая легкую, грациозную игру, но Вашек видит, как от неимоверного напряжения взмокла прекрасная шерсть Сантоса, как, окончив работу, Перейра сбрасывает за кулисами костюм и двое служителей растирают полотенцами его обессилевшее, покрытое холодным потом тело.

После Перейры репетируют, как правило, воздушные гимнасты. Особое уважение Вашек питает к задумчивому испанцу Баренго, который выделяется среди остальных. Собственно, шумный господин Ларибо гораздо ближе Вашеку — мальчику импонирует веселый задор молодого, пышущего здоровьем француза; господин же Баренго — человек замкнутый и возвышенный, и делает он все так, словно священнодействует. Прямо поражаешься, с какой легкостью работает он наверху, на трапеции, как стремительно пролетает по воздуху серебристым пламенем, изящно и мягко ступая на мостик, словно ему это ровно ничего не стоит. Но здесь, на земле… Нет, Вашек еще не встречал людей, столь отрешенных от обыденной жизни. Он было вспомнил их деревенского священника, но тотчас отверг это сравнение. Куда священнику! Тот по сути дела простолюдин, разве что в праздник тела господня, с дароносицей в руках, он действительно напоминал господина Баренго, шествующего с женой и господином Гектором к веревочной лестнице. Вашек не прочь взобраться наверх, поглядеть, как все это там, под куполом, устроено. Говорят, от сильного ветра наверху все начинает звучать — гудят туго натянутые канаты, удерживающие мачту, мягко хлопает брезент, звенит флаг над шапито, и даже сама деревянная мачта словно бы начинает петь. Но когда Ларибо хотел однажды взять мальчика с собой, господин Баренго остановил его, погладил Вашека по голове и сказал:

— Mi chicuelo[110], не оставляй твердую землю. Здесь могила все-таки подальше, а когда мы наверху — она прямо под нами.

Он произнес это так серьезно и внушительно, что Вашек невольно опустил голову. Теперь он не просится под купол и, спрятавшись в складке занавеса, с раскрытым ртом наблюдает за головокружительным воздушным танцем, за изящным, скрадывающим напряжение мускулов полетом белых тел, за бесшумным вихрем, прочерчивающим удивительно плавные кривые. «Наверно, так летают ангелы», — благоговейно вздыхал Вашек в первые дни, но впоследствии, уже кое-что постигнув, говорил себе: «Куда ангелам! Разве они могут скрутить на лету двойное сальто!»

Многое хочется увидеть, узнать! А сколько нужно сделать самому! Перебирается цирк в другой город — Вашек едет на Мери и отвечает за трех других «пончиков», которые трусят рядом. Останавливаются на ночлег — и Вашек проворно соединяет шнуром брезентовые полотнища походной конюшни, а потом отправляется с конюхами за овсом, сеном, водой; обтирает пони соломой и осматривает их копыта — этого настойчиво требует Ганс. Наутро палатку нужно снять, уложить на повозку, и снова — в седло, в путь-дорогу, навстречу солнцу, дождям и ветру. А когда цирк приезжает на место, Вашек помогает устанавливать и оборудовать шапито, возится с занавесками и складными стульями для лож. Вот уже замкнулся барьер, обрамляющий круглую площадку, подъезжают повозки с опилками. Пять-шесть возов опилок вбирает в себя манеж, если грунт ровный; опилки нужно утрамбовать — это входит в обязанности цирковых тяжеловозов — и полить водой. Тут тоже хватает дела для мальчугана, все зовут его на помощь, и он управляется с тысячью разных поручений.

А когда наступает вечерний досуг и мужчины, расслабив мускулы, рассаживаются вокруг дымящихся бачков, Вашек возвращается в бригаду отца, гордый тем, что в общее дело вложена крупица и его труда. И все в цирке знают — маленький Вашек не ребенок-баловень, а младший товарищ по работе, и любят его за то, что он с такой легкостью, без понуждения, умеет бросить игру и помочь там, где это нужнее всего. Сначала взрослые умилялись «славному карапузу», теперь отношение к нему стало иным. Вашек заслужил уважение и признание, все убедились, что маленького проворного мальчугана отличают серьезность и настойчивость взрослого; потому-то между ним и окружающими быстро установились отношения немногословного мужского братства. В цирке не говорят друг другу комплиментов. Неженка страдал бы здесь, пожалуй, от грубости. Как ни странно, даже разбитной, привыкший к пинкам и окрикам африканец Паоло впадал порою в легкую грусть, сокрушаясь, что некому погладить маленького красивого Паоло, приголубить мягкой рукою, добрым словом; каким бы счастьем преисполнилось его сердце, встречай оно хоть изредка дружескую теплоту, ласковое участие. Вашек же тверд как кремень, натура его скорее проявляется в том, как он чертыхается и плюет себе на ладони; ему становится не по себе, когда его обнимает цирковая гранд-дама госпожа Гаммершмидт, его среда — взрослые мужчины, и прежде всего друзья из «восьмерки», с которыми он чувствует себя как равный с равными.

Что может быть лучше летних вечеров на лоне природы, в кругу этих людей?! Прихватив попоны, обитатели «восьмерки» выбираются из тесного фургона и растягиваются где-нибудь за повозками на зеленой траве; над ними высокий свод ночного неба, воздух сотрясают любовные трели кузнечиков, воспоминание за воспоминанием всплывают в памяти, мужчины ведут неторопливую беседу, и Вашек готов их слушать хоть до зари. Позднее лето таит и другие соблазны… Они движутся по сельской местности, и страсть деревенского мальчишки побеждает гордость наездника: Вашек нет-нет, да и отбежит в поле нарвать гороху или маку. Когда же приближается осень и дни становятся короче, мародерская страстишка пробуждается и в сержанте Восатке: он уводит товарищей подальше от бивака, разводит в поле костер и печет картофель, подобранный на уже убранных участках. Дубы и буки золотятся и рдеют, белоствольные березы сбрасывают со своих крон золотые динары, лица всадников опутывает пряжа бабьего лета, и вскоре на движущуюся медленной рысью кавалькаду низвергаются потоки воды; Ар-Шегир, сидя на голове у Бинго, нараспев бормочет молитвы, останавливающие дождь; закутанный в платки и шали Ахмед Ромео при виде заходящего в тучу солнца бубнит суру Сабу: «Мы обрекли себя на скитания по нашей земле. Езжайте безбоязненно своим путем, днем и ночью».