Виктор Ротов - Заговор в золотой преисподней, или руководство к Действию (Историко-аналитический роман-документ)

• Название: Заговор в золотой преисподней, или руководство к Действию (Историко-аналитический роман-документ)
• Автор: Виктор Ротов
• Издательство: Советская Кубань
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1999
• ISBN: 5-7221-0244-X

Роман не совсем обычный. Это историко-аналитический роман-документ — так автор обозначил жанр произведения. И это определение полностью себя оправдывает, поскольку действительно исследуется на основании документов эпоха правления последнего русского царя-самодержца Николая Второго. Придворная кутерьма тех времен, состояние русского общества, предреволюционная обстановка в России, дворцовые интриги Нового и Старого Двора, мистико-распутинская чертовщина, блеск и грязь правящей элиты, подоплека развязывания первой мировой войны, попытка расчленения России, наконец борьба евреев за равноправие и ликвидацию так называемой «черты оседлости»; взлет и гибель гениального реформатора П. А. Столыпина и пр. и пр. — все это историей спрессовано в коротком отрезке времени — чуть более десяти лет. И так густо, что для иного государства событий хватило бы на столетия. В этих событиях, как в зеркале, отражены судьбы народные.

Круто повернулась история государства, не сразу народы России разберутся в том, что произошло в то мрачное и яростное, как вспышка взрыва, десятилетие. Роман Виктора Ротова «Заговор в золотой преисподней» — одна из попыток разобраться в том, что произошло в те далекие годы. И что с нами происходит теперь при взгляде на себя в зеркало прошлого.

---

Отвратительный номер «Ведомостей Одесского Градоначальника».

В городе пусто, только санитары и извозчики с ранеными. Везде висят национальные флаги.

В сумерки глядели из окон на зарево — в городе начальство приказало зажечь иллюминацию. Зарево и выстрелы.

22 октября.

От Буковецкого поехал утром в Петербургскую гостиницу. Извозчик говорил, что на Молдаванке евреев «аж на куски режут». Качал головой, жалел, что режут многих безвинно — напрасно, негодовал на казаков, матерно ругался. Так все эти дни: все время у народа негодование на «зверей казаков» и злоба на евреев.

Солнце, влажно пахнет морем и каменным углем, прохладно.

В полдень пошел к Куровскому — город ожил, принял совсем обычный вид: идут конки, едут извозчики…

Часа в три забежала к кухарке Куровских какая‑то знакомая ей баба, запыхалась, сообщила, что видела собственными глазами — идут на Одессу парубки и дядьки с дрючками, с косами; будто бы приходили к ним нынче утром, — ходили по деревням делать революцию. Идут будто н с хуторов, все с той же целью — громить город, но не евреев только, а всех.

Куровский говорит, что видел, как ехал по Преображенской целый фургон солдат с ружьями, — возле гостиницы «Империаль» они увидали кого‑то в окне, остановили фургон и дали залп по всему фасаду.

— Я спросил: по ком это вы? — «На всякий случай».

Говорят, что нынче будет какая‑то особенная служба в церквах — «о смягчении сердец».

Был у художника Заузе и скульптор Эдварс. Говорили:

— Да, с хуторов идут…

— На Молдаванке прошлой ночыо били евреев нещадно, зверски…

По Троицкой только что прошла толпа с портретами царя и национальными флагами. Остановились на углу, «ура», затем стали громить магазины. Вскоре приехали казаки — и проехали мимо с улыбками. Потом прошел отряд солдат — и тоже мимо, улыбаясь.

«Южное Обозрение» разнесено вдребезги, — оттуда стреляли…

Заузе рассказывал: ехал вчера на конке по Ришельевской. Навстречу толпа громил, кричат: «Встать, ура государю императору!» И все в конке подымаются и отвечают «Ура!» — сзади спокойно идет взвод солдат.

Много убито милиционеров. Санитары стреляют в казаков, и казаки убивают их.

Куровский говорит, что восемнадцатого полиция была снята во всем городе «по требованию населения», то есть, Думой по требованию ворвавшейся в управу тысячной толпы.

В городе говорят, что на Слободке Романовке «почти не осталось жидов!»

Эдварс говорил, что убито тысяч десять.

Поезда все еще не ходят. Уеду с первым отходящим.

Сумерки. Была сестра милосердия, рассказывала, что на Слободке Романовке детей убивали головами об стенку; солдаты и казаки бездействовали, только изредка стреляли в воздух. В городе говорят, что градоначальник запретил принимать депешу в Петербург о том, что происходит. Это подтверждает и Андреевский (городской голова).

Уточкин, — знаменитый спортсмен, — при смерти; увидел на Николаевском бульваре, как босяки били какого‑то старика еврея, кинулся вырвать его у них из рук… «Вдруг точно ветерком пахнуло в живот». Это его собственное выражение. Подкололи его «под самое сердце».

Вечер. Кухарка Куровских ахает, жалеет евреев, говорит: «Теперь уже все их жалеют». Я сама видела — привезли их целые две платформы, положили в степу — от несчастные, Господи! Трясутся, позамерзали. Их сами казаки провожали, везли у приют, кормили хлебом, очень жалели…»

Русь, Русь!»

Это незатейливое на первый взгляд дневниковое свидетельство очевидца — великого русского писателя, так и не принявшего революцию 17–го года, да и вообще отвергшего все революции, дороже, может быть, иных томов исследований, потому что с потрясающей непосредственностью и точностью показывает, как простой народ понимал свободы, революционные преобразования; кого считал виновниками нововведений и как выражал свое отношение к ним. Уже тогда Иван Алексеевич понял все безумство революционных затейников. Может, не умом сначала, интуицией. Обращает на себя внимание деталь — он не пошел‑таки на похороны «павшего за свободу», потому что уже в тот момент понял всю фальшь грандиозной затеи с конституцией и «свободой», к которой не готовы были ни евреи, ни русский мужик. Которая и на самом деле оказалась палкой о двух концах — кому свобода, а кому наказание. Николай знал, что говорил. Кому свобода убивать, а кому быть убитым. И не зря Бунин взял в кавычки слово «свобод». Он понимал, что все «свободы» к хорошему не приведут. И убедился в этом в Одессе воочию. Во время этой самой, превознесенной во всех анналах истории, политической стачки.

Подобное происходило во многих городах России. Опьяненные Манифестом люди понимали свободу по — своему. И каждый стремился дать волю своему пониманию, своему «ндраву», накопившемуся злу, своему бескультурью, дикости и самым подлым, низким наклонностям.

Депеши одна за другой летели в кипевший страстями Петроград. На стол царя ложились сводки, одна страшнее другой. Он читал их и грустно качал головой.

— Добивались свободы? Вот она…

Эта отравленная «приманка» была с умыслом брошена в народные массы. Этой приманкой пользуются до сих пор внуки и правнуки тех революционных затейников. Казалось бы, хорошее красивое слово «свобода», но сколь кровожадно оно. А для русского темного мужика оно и вовсе оказалось той бомбой, которую дали ему в руки и не сказали, как с нею обращаться. Освободились, прогнав царя. Сталина посадили на шею. И миллионами пошли под топор.

Зиму императорская семья проводила в Царском Селе. Там Цесаревич чувствовал себя лучше.

Обычно размещались в Александровском дворце, не в Большом, где любила отдыхать в свое время Екатерина Вторая.

Царь и царица занимали нижний этаж, дети верхний. В соседнем с дворцом флигиле размещались свита и гости. В других примыкавших постройках — прислуга и челядь.

При всей сложной обстановке при дворе жизнь царской семьи шла в установленном порядке, согласно привычкам и вкусам Их Величеств: он устраивал охоты, она занималась детьми и рукоделием.

Несмотря на падение престижа царского двора, императрица держалась строго и величественно. Ее характер и влияние чувствовал каждый при дворе, начиная от прислуги до царя. Высокая ростом с горделиво поставленной головой, стройная, неотразимо красивая, она производила сильное впечатление на окружающих. Кроме всего прочего, она энергично вникала во все дела и во всем имела свое влияние. Старый царский двор во главе с императрицей-матерью (Гневной) люто ненавидели ее за самостоятельность и твердость характера, стремились всячески умалить ее достоинства и подорвать авторитет. Но она всеми силами противодействовала им, хотя это противодействие доставалось ей ценой невероятных усилий над собой и постоянным напряжением нервов. Особенно трудно ей приходилось до появления на свет Наследника. Четыре дочери подряд сильно подорвали веру в нее, в способность обеспечить царский род престолонаследником. За ней закрепилась унизительная кличка «Гессенская муха», которая засорила царский род. С появлением на свет наследника отношение россиян к ней резко изменилось к лучшему. На Старом дворе приутихли. Хотя интриги не прекраща-

\ись. Но теперь она мало обращала на них внимания, у нее заботы о детях. Она с головой ушла в эти заботы. Она любила детей. «Александра Федоровна была чадолюбива»,

— замечает один из царедворцев того времени в своих воспоминаниях. И настолько, что однажды, когда уясе подрос Наследник, даже обмолвилась в письме к супругу в Ставку: «Как‑то грустно даже — у нас нет больше маленьких».

А дети как дети: играли, шалили, болели и капризничали. Мать и няньки хлопотали возле них, старались чем-нибудь забавить и занять.

Две старшие дочери, великие княжны Мария и Анастасия, подготовили небольшой кусочек из пьесы Мольера «Мещанин во дворянстве». И однажды разыграли. Б столовой, перед гостями и свитой. На них были костюмы, специально сшитые для этой сцены. Гости, разумеется, умилялись и аплодировали. Больше всех — сама императрица. Она сидела в первом ряду и живо реагировала на то, что происходит на импровизированной сцене. И сияла вся, и то и дело делилась впечатлениями с рядом сидящими. В прекрасных глазах ее блестели слезы радости. И никто из гостей не подозревал, что в это время в своей комнате лежал недомогающий Цесаревич. Он даже стонал. Царь с царицей попеременно выходили к нему, потом возвращались к гостям. Они тайком навещали больного, стараясь как‑то развлечь его, уменьшить страдания. При этом на людях старались быть радушными хозяевами; не показать вида, что им тяжело. Болезнь Цесаревича в то время тщательно скрывали от всех.

Но шила в мешке не угаишь. Сколько ни скрывали болезнь Маленького (так было принято называть Цесаревича в кругу семьи. — В. Р.), она стала всем известна. Специально приглашенный в этот раз профессор Федоров нашел состояние Цесаревича опасным. И тогда решено было даже публиковать в газетах бюллетень о состоянии его здоровья. Народ и общество в те времена зорко следили за соблюдением престолонаследия. И состояние Наследника волновало всех.