Федор Крюков - В глубине

• Название: В глубине
• Автор: Федор Крюков
• Жанр: Публицистика

Федор Дмитриевич Крюков родился 2 (14) февраля 1870 года в станице Глазуновской Усть-Медведицкого округа Области Войска Донского в казацкой семье.

В 1892 г. окончил Петербургский историко-филологический институт, преподавал в гимназиях Орла и Нижнего Новгорода. Статский советник.

Начал печататься в начале 1890-х «Северном Вестнике», долгие годы был членом редколлегии «Русского Богатства» (журнал В.Г. Короленко). Выпустил сборники: «Казацкие мотивы. Очерки и рассказы» (СПб., 1907), «Рассказы» (СПб., 1910).

Его прозу ценили Горький и Короленко, его при жизни называли «Гомером казачества».

В 1906 г. избран в Первую Государственную думу от донского казачества, был близок к фракции трудовиков. За подписание Выборгского воззвания отбывал тюремное заключение в «Крестах» (1909).

На фронтах Первой мировой войны был санитаром отряда Государственной Думы и фронтовым корреспондентом.

В 1917 вернулся на Дон, избран секретарем Войскового Круга (Донского парламента). Один из идеологов Белого движения. Редактор правительственного печатного органа «Донские Ведомости». По официальной, но ничем не подтвержденной версии, весной 1920 умер от тифа в одной из кубанских станиц во время отступления белых к Новороссийску, по другой, также неподтвержденной, схвачен и расстрелян красными.

С начала 1910-х работал над романом о казачьей жизни. На сегодняшний день выявлено несколько сотен параллелей прозы Крюкова с «Тихим Доном» Шолохова. См. об этом подробнее:

---

— Пики на ру-ку! К но-ге. Боевые круги!..

— Раз-два! раз-два! — звенели детские голоса — немножко менее бойко и согласно, чем во дворе школы.

Стеной стояла пестрая толпа в шинелях, в тулупах, в пальто, шубах и кофтах, в папахах с красными верхами и в платках всех цветов. Сотни лошадей топтались, ржали, чмокали копытами по грязи. В широких лужах отражалось серое осеннее небо, нахохлившиеся хатки с белыми, мокрыми стенами, журавцы, голые вербы…

— Раз! раз! раз! — сипло, но с увлечением кричал полковник.

— Раз-два! раз-два! — как битое стекло, звенели детские голоса.

Но были так нестрашны, так мало серьезны эти воинственные звуки под низеньким, серым небом, среди растрепанных хаток, на топких берегах неоглядных луж, в мирной, зябкой, знакомо-будничной обстановке. Бродила снисходительная усмешка по лицам пестрой, молчаливой толпы, — кажется, никто не думал в ней, что на этой потехе зиждется будущая военная мощь отечества… Иные какие-то думы реяли над тихой этой жизнью, повинной вечной работе и сухоте, — смутные думы на пороге больших, закутанных тайной событий…

II. Служба

Военная потеха, конечно, пустячки. В современном ее виде, как забава с неумеренными замыслами, устрашением и принудительностью, с инструкциями, циркулярами и взысканиями, с штаб-офицерами, осматривающими игрушечное деревянное оружие, с парадами и смотрами, — у нас, как и всюду, она — явление новое. Но в более естественных, свободных и менее досадных своих формах — в виде той же школьной гимнастики в свободные часы, в виде джигитовок и скачек на призы, всяких вольных гимнастических фокусов и — в особенности в образе традиционных кулачных боев, где приходится отстаивать честь «родины», т. е. своей половины станицы, причем решительно исключаются всякие колебания, диктуемые чувствами дружбы, родства, свойства, где зять заезжает в ухо тестю, если они разделены территориально, дядя расквашивает нос племяннику, кум опрокидывает кума, полчанин — полчанина, — в таком виде «потеха», как школа воспитания воинского духа, живет у нас с незапамятных времен.

И с очень давних времен обывательские мысли нашего уголка прочно прикованы к военной службе. Подготовка к ней, т. е. забота о снаряжении, о приобретении коня, оружия, обмундирования также обыденна для нашего обывателя, как пахота, покос, молотьба, забота об одежде, обуви, о крестинах и похоронах. Это досталось ему в удел от далеких прадедов, от дедов и отцов, и от него перейдет к внукам и правнукам…

Тут нет возвышенных слов об отечестве, нет выпирающих через край патриотических чувств. Тут — самые будничные — на посторонний взгляд мелочные, крохотные вычисления, соображения и расчеты, как бы на смотру упросить принять подержанное седло, выгадать полтинник на чумбуре и треноге, подешевле приобресть вседневный чекмень и шинель, а главное — коня, коня… Конь — чистое разорение. Пока его примут различные комиссии, придирчиво осматривающие не только ноги, спину, глаза, грудь, но даже хвост и гриву, — сколько волнений и страхов приходится пережить: а ну-ка забракуют?..

И «справа» висит над казацкой душой, над всеми помыслами и заботами обывателя нашего тихого уголка. Из самого скудного его хозяйства она берет не менее 300–400 рублей, потрясает его с верхушки до корня, иногда непоправимо разоряет. Пока отец «справит» сына в полк, он ознакомится и с станичной каталажкой — за недостаточное радение, — ему и в глаза наплюют все начальники, начиная с низшего станичного атамана и кончая генералом. Стыдя за нестарание, они говорят ему все о военном долге, о предках, о царе и отечестве, но он знает, что слова их — медь звенящая для них самих, а на первом плане своя сухота: станичному атаману надо тянуться перед окружным, чтобы выслужиться и не быть прогнанным с доходного места; окружной дрожит перед наказным, который требует самого лучшего конского состава. Есть кто-то и над наказным, перед кем необходимо блеснуть и лошадьми и снаряжением с иголочки — чего бы это ни стоило, — ибо иначе возникнет сомнение в готовности, верности и преданности, — и тогда прощай карьера!..

Поэтому — тянись, станичник, в нитку, закладывай, продавай, занимай, но «справь» сына, не подводи начальства…

И воинские интересы, заботы, военные разговоры у нас — повседневное явление, даже помимо потешного строя. Потешный возраст отвлекает к себе самое крошечное внимание. Все помыслы, тревоги и беспокойства — около того возраста, который только что вошел в силу, укрепился, дал семье работника и кормильца и тут как раз потребовался царю и отечеству, да не только сам с своей молодой силой и здоровьем, но и с значительной частью трудового семейного достояния, с конем и с дорогой справой…

* * *

Пришел Луканька Потапов. Так привыкли мы его звать — Луканькой — с детских его лет, когда он был шаловливым карапузом, школьником, забегавшим попросить тетрадку или карандаш, ранней весной таскавшим нам с поля ярко-красные тюльпаны, а с луга чибисовые и утиные яйца, которые он несравненный мастер был «снимать» на зеленых островках и кочках, залитых весенним половодьем…

Теперь он уже в «совершенных» летах, чернобровый, стройный казачок, женат, имеет дочь, носит черные усики и скоблит подбородок, а вот завтра выходить ему в полк. Пришел попрощаться…

Как полагается по заведенному от дедов порядку, поочередно поклонился всем нам в ноги, облобызались троекратно. Сунули ему некоторую субсидию на нуждишку, сказали обычное напутственное пожелание:

— Ну, Луканька, служи — не тужи…

Прослезились сестры мои, — нельзя без этого. Заморгал глазами и Луканька, отвернулся в смущении и высморкался двумя пальцами… Странно как-то почувствовалось: все время был Луканька, а тут точно в первый раз увидели мы его — настоящий казак, большой, серьезный, стоит на пороге пугающего неизвестностью будущего, долгой разлуки, похода в чужую, неласковую сторону. Форменный коротенький полушубок затянут желтым ремнем, суконные шаровары с красными лампасами, шашка… И грустные глаза…

— Вы, дяденька, пожалуйте завтра проводить.

Знаю, что в этих случаях не отказываются и придется принять участие в своеобразном торжестве казачьих проводов. Говорю Луканьке: непременно…

— Вы, пораньше, дяденька. Думаем, из утра выехать — дорога чижолая, восемьдесят верст до сборного. Пока с возами дотюлюпаем — и ночь… А 2-го числа непременно быть на месте, — приказ…

Когда, на другой день — день праздничный и ярмарочный у нас — 1-го января — пришел я к Потаповым, провожающих — кроме ближайшего родства — никого еще не было: пора была как раз обеденная, — по-деревенски, — скотину надо убрать, напоить, положить корму, — потом и в гости…

Служивый — Луканька — чистил и вытирал, для лоска, тряпкой, смоченной керосином, своего строевого коня, золотистого Корсака. Вычистил, навесил торбу. Вымыл руки снегом…

Отец — мой ровесник и товарищ детства, — рыжебородый, низенький, тощий казак в коротком сером зипуне, — увязывал воз сена, — на сборном пункте с смотром и поверкою предстояла стоянка в целую неделю; чтобы не покупать фуража для лошадей, запасались им из дома.

Луканька стал помогать отцу. Видно было, что хотелось ему в последний день подольше побыть среди знакомых запахов сена, соломы и навозцу, среди этих хлевушков, сарайчиков и небольших, на клетки похожих двориков — «базков»… Тут протекло детство и первая юность с своим гомоном, песнями, бранью и дракой, со всеми радостями и огорчениями. Тут была самая подлинная школа его жизни. К этому так приросло сердце, так прилепилась душа его… И вот через час-другой он оставит эту родную стихию надолго, на целые годы, для постылой чужой стороны…

Чужая сторона… От младых ногтей он слышал о ней рассказы, и песни, и предания, — еще от прадеда своего, глухого Матвея Кузьмича, который воевал на Кавказе. А дед Афанасий ходил за Дунай. Отец рассказывал про Польшу и прусскую границу. Чужую сторону все знали в станице и бывалые люди много диковинного про нее рассказывали. Но во всех рассказах и песнях вставала она в одинаково суровых очертаниях нужды, неволи и тоски по стороне родимой…

Диковинные земли, чудесные города, дворцы и богатства, высокие — до неба — снеговые горы, леса с невиданными зверями, моря неоглядные… Дух захватывало, бывало, у мальца от трепетного любопытства, когда дед или прадед или кто из соседей начнут живописать в разговорах о них, и мечта уносила к чудным этим сторонам, к горам сахарным, к берегам кисельным… А вот подошло время и — сразу ближе всего стал убогий, серенький родной угол и ничего как будто нет на свете краше сизой степи с низкими холмами и буерачками, низкорослого дубнячка по балкам и по мелкой речке Медведице, тощих родных табунов, знакомых низеньких куреней, пахнущих кизячным дымком, и облупленной станичной церковки…