Федор Крюков - Мельком

• Название: Мельком
• Автор: Федор Крюков
• Жанр: Публицистика

Федор Дмитриевич Крюков родился 2 (14) февраля 1870 года в станице Глазуновской Усть-Медведицкого округа Области Войска Донского в казацкой семье.

В 1892 г. окончил Петербургский историко-филологический институт, преподавал в гимназиях Орла и Нижнего Новгорода. Статский советник.

Начал печататься в начале 1890-х «Северном Вестнике», долгие годы был членом редколлегии «Русского Богатства» (журнал В.Г. Короленко). Выпустил сборники: «Казацкие мотивы. Очерки и рассказы» (СПб., 1907), «Рассказы» (СПб., 1910).

Его прозу ценили Горький и Короленко, его при жизни называли «Гомером казачества».

В 1906 г. избран в Первую Государственную думу от донского казачества, был близок к фракции трудовиков. За подписание Выборгского воззвания отбывал тюремное заключение в «Крестах» (1909).

На фронтах Первой мировой войны был санитаром отряда Государственной Думы и фронтовым корреспондентом.

В 1917 вернулся на Дон, избран секретарем Войскового Круга (Донского парламента). Один из идеологов Белого движения. Редактор правительственного печатного органа «Донские Ведомости». По официальной, но ничем не подтвержденной версии, весной 1920 умер от тифа в одной из кубанских станиц во время отступления белых к Новороссийску, по другой, также неподтвержденной, схвачен и расстрелян красными.

С начала 1910-х работал над романом о казачьей жизни. На сегодняшний день выявлено несколько сотен параллелей прозы Крюкова с «Тихим Доном» Шолохова. См. об этом подробнее:

---

— Что же теперь? как? — флегматично ронял вопросы в пространство председательствовавший член, старый мировой судья.

— Да что ж… просить опять… — после длительной паузы послышался чей-то голос, полный безнадежности.

А другой тотчас внес серьезную поправку:

— Ходатайствовать…

Широкая спина в иерейской рясе, находившаяся впереди меня, подкрепила текстом:

— Сказано: «толцыте».

— Толцыте! — возразил желчный голос, — и повторяйте снова бесконечную канитель! А муку-то ведь доедаем…[6]

— Что ж поделаешь! — смиренно вздохнула ряса. — Конечно, сейчас бы самое время, пока путек есть… все такое… а то путь расстроится, как бы на подножном не пришлось пробавляться…

— Главное, цены каждый день лезут вверх: месяц назад мы могли свободно купить по два рубля за пуд, сейчас дай Бог по два с четвертаком, а через неделю по два с полтиной будут просить…

— Да и сейчас просят…

— То-то вот…

Прения не прения, а обмен мнений, несомненно трезвых, дельных, но скучных в силу их очевидной для всех бесспорности, — тянулись вяло около получаса. Чувствовалась в этом отсутствии оживления и воодушевления затаенность томительного ожидания: что-то хорошенького сообщит генерал? Похоже было, что у всех сидела одна надежная мысль, которую, перефразируя некрасовские стихи, можно было выразить приблизительно так:

Вот приехал барин —
Барин нас рассудит…

Многоречивее и беспокойнее других был седой тучный батюшка, сидевший впереди меня. С одной стороны, он настаивал на осторожности при исчислении размеров ссуды, с другой — обнаруживал не очень, по-видимому, основательный оптимизм:

— Да я вам и сейчас по два рубля найду — в Елани. И пшеничка добрая, старых годов…

— Не найдете! — уверенно возражал председатель.

— Мне же самому предлагали… мне!.. знакомые казачки — мне самому…

— Ну вам, может, за молитвы…

— Какое за молитвы! — огорченно отмахнулся батюшка. — Нынче за молитвы-то с боем берешь… где уж!.. А по два с полтиной — это куда! Это за пятьдесят-то тысяч пудов сколько выйдет?

— Сто двадцать пять тысяч.

— Фффф… — зашипел батюшка, словно его неожиданно ущипнули. — Да ведь это мы себе такого долга на шею накашляем — до второго пришествия не расхлебаешь!..

— Ну, так как же быть-то? Муки-то ведь нет?

— Авось, выдуемся до весны-то…

— А весной на подножный? «Выдуемся»… Вам хорошо выдуваться: запасец сделали, а вот у кого если нет?..

Прения оборвались, как только в дверях показался генерал. Генерал молча, но приветливо раскланялся и, сопровождаемый полковником, прошел мимо представителей населения к выходу. Обывательский комитет проводил его почтительно-изумленном взглядом. Когда генеральские шпоры зазвенели по лестнице, удаляясь от скучного продовольственного вопроса, кто-то в глубине комитета вздохнул и сказал:

— Вот тебе и генерал!..

— Видный мужчина… — почтительно прибавил батюшка.

— Молодой какой…

— Теперь их омолаживают…

— Это хорошо, — убежденным тоном сказал батюшка, — молодой — он не то что старик: поэнергичней…

Желчный голос заметил:

— Это и видно…

Вернулся полковник — окружной атаман, — занял председательское место и заговорил — только не о генерале и его миссии, как все ожидали, а о программе заседания:

— Ну, какие у нас вопросы сегодня, господа!

— Да вот… по поводу ходатайства о ссуде…

— Отказ? Ничего, опять напишем.

— А что генерал? ничего не сообщил?

— Генерал забрал все нужные справки. Теперь, надо думать, отказа не последует: все основания выяснены… Напишем снова.

— За тем только и приезжал — забрать данные? Это мы бы и по почте ему выслали…

— Ну, все-таки… Войсковой наказный атаман пожелал, чтобы он самолично убедился. Тем более, что был запрос от попечителя харьковского округа, действительно ли в нашей станице такой голод, что необходимо возможно скорее закончить учебный год и распустить учащихся, как доносил ему заведующий мужской гимназией. Ну, я доложил, что голод пока — не голод, а вопрос серьезный. А еще, может быть, серьезнее будет семенной вопрос — по весне… А уж что мы с ним будем делать — Господь один ведает… Будем писать…

— Писать… надо писать… — повторило обывательское эхо.

— Писать… эх-ма-хма!.. — горестно вздохнул окружной атаман.

Чувствовалось, что переполнена и его душа оцетом и желчью, но по долгу службы он должен был иметь вид не угнетенный и безбоязненно-бодрый. И как бы для того, чтобы не давать унынию овладеть обывательскими мыслями, полковник поставил на обсуждение деловой вопрос о форме сахарных карточек. Мысли, высказанные при обсуждении этого вопроса, были очень дельные, тонкие, остроумные, но я не дождался резолюций и ушел до окончания заседания, легкомысленно поддавшись соблазну перекинуться в картишки в приятельской компании.

Шли мы не спеша по темным улицам станицы, звонко хрустел укатанный снег под ногами, морозным блеском сверкали звезды, тихо и мутно грезили во сне закутанные ставнями дома — безмолвие морозного оцепенения было разлито кругом.

— Пишем, — мрачно говорил один из моих партнеров, кутаясь в воротник, — что ж мы больше можем? Привыкли уповать. Мы — зрители. Можем роптать, тосковать, критиковать — порой очень горячо и едко, — но шаг к действию для нас то же, что шаг в бездонную пропасть… Кабы кто сделал, мы бы вздохнули с облегчением, похвалили бы… Прикажут — исполняем по мере разумения. А без приказа, самостоятельно приступить к общественному действию — нет! Как хор ребят-школьников без учителя издает лишь разноголосый телячий рев, так и мы… навыка нет…

— Но ближайшие вопросы? Недосев, например?

— Что ж недосев? Писали. Мы писали, нам писали. Вот тракторов все ждем — хорошая вещь, говорят. Был нам запрос из министерства земледелия: не надо ли тракторов? — Как не надо, пожалуйста!.. Написали требование сразу на десять штук. Думали: казенное, мол, бесплатно или в долгосрочный кредит. Прошло месяцев пять, опять бумага из того же министерства: цена тракторам по курсу — вот какая, сколько желающих приобрести по этой цене? На этот раз только два землевладельца заявили желание — серьезные люди. Послали требование на два трактора. Сейчас осьмой месяц проходит — ни слуху ни духу на эту бумагу!

— А других мер не пробовали?

— Насчет недосева? Нет, и еще писали. Вынесли резолюцию, что необходимо беречь рабочий скот. Послали ходатайство, чтобы ее приняли в соображение при реквизиции.

— И что же?

— Взяли по реквизиции с нашего округа пятьдесят тысяч голов… Преимущественно — быки. И какие быки!.. Взяли летом, в самое горячее время. И сейчас стоят по загонам — сморили зря скот и от работы отняли… Теперь еще одиннадцать тысяч требуют… Да не наберут! — прибавил он желчно.

Помолчал хмуро. В морозной тишине потрескивали старые заборы, визгливо скрипели наши шаги — и никаких звуков кроме, одна беспредельная немота.

— Вхожу я в эти комиссии по реквизиции, — мрачно продолжал мой партнер. — Такое чувство, знаете, всякий раз едешь и думаешь: вернусь или нет целым? На ком же и срывать народу горе и озлобление, как не на нашем брате?.. Укокошат в один прекрасный день и — все… А что мы можем? Смотришь: как там у вас? не добьется ли чего Дума?.. Нет?.. Эх-ма-хма!..

Примечания

1

Жандарин, жандары — искажение от «жандарм, жандармы».

2

А.М. Стессель (1848–1915) — российский генерал-лейтенант, участник подавления Ихэтуаньского восстания (1900), комендант крепости Порт-Артур во время Русско-Японской войны, подписавший капитуляцию в декабре 1904 г. Был отдан за это под суд.

3

Иеремиада — горькая жалоба, сетование, скорбная, жалобная песнь (от имени библейского пророка Иеремии, оплакивавшего падение Иерусалима). Здесь употребляется в ироническом смысле.

4

П.Н. Милюков (1859–1943) — российский политический деятель, историк, публицист, теоретик и лидер партии кадетов. В 1917 министр иностранных дел Временного правительства (БЭС).

5

С.Н. Мясоедов  (1865–1915) — полковник, начальник жандармского отделения на пограничной станции Вержболово (в наст. время г. Вирбалис, в Литве), ложно обвинялся в шпионаже в пользу Германии, в 1915 г. по сфабрикованному делу был обвинен в измене и повешен по приговору военного суда. В.А. Сухомлинов (1848–1926) — генерал от инфантерии, военный министр (1909–1915). Был обвинен в провале подготовки России к войне. В 1917 г. приговорен к пожизненному заключению. В 1918 г. освобожден по старости; эмигрировал.

6