Федор Крюков - Будни

• Название: Будни
• Автор: Федор Крюков
• Жанр: Публицистика

Федор Дмитриевич Крюков родился 2 (14) февраля 1870 года в станице Глазуновской Усть-Медведицкого округа Области Войска Донского в казацкой семье.

В 1892 г. окончил Петербургский историко-филологический институт, преподавал в гимназиях Орла и Нижнего Новгорода. Статский советник.

Начал печататься в начале 1890-х «Северном Вестнике», долгие годы был членом редколлегии «Русского Богатства» (журнал В.Г. Короленко). Выпустил сборники: «Казацкие мотивы. Очерки и рассказы» (СПб., 1907), «Рассказы» (СПб., 1910).

Его прозу ценили Горький и Короленко, его при жизни называли «Гомером казачества».

В 1906 г. избран в Первую Государственную думу от донского казачества, был близок к фракции трудовиков. За подписание Выборгского воззвания отбывал тюремное заключение в «Крестах» (1909).

На фронтах Первой мировой войны был санитаром отряда Государственной Думы и фронтовым корреспондентом.

В 1917 вернулся на Дон, избран секретарем Войскового Круга (Донского парламента). Один из идеологов Белого движения. Редактор правительственного печатного органа «Донские Ведомости». По официальной, но ничем не подтвержденной версии, весной 1920 умер от тифа в одной из кубанских станиц во время отступления белых к Новороссийску, по другой, также неподтвержденной, схвачен и расстрелян красными.

С начала 1910-х работал над романом о казачьей жизни. На сегодняшний день выявлено несколько сотен параллелей прозы Крюкова с «Тихим Доном» Шолохова. См. об этом подробнее:

---

Лактион и Муравин курят долго, сосредоточенно, и на лицах у обоих лежит деловитое выражение.

— Земля… К земле тоже, брат, приложение требуется, — говорит Муравин.

— Не без этого, — хладнокровно отвечает Лактион: — а все-таки на твоей точке легче: хлеб свой, не покупной, арбуз — свой, капуста, огурец, картофь, всякая малность[2] — не с базара… А это имеет свою приятность…

— Хлеб свой? А почем он приходит, свой хлеб?

— Ну, почем?

— Вот с четырех десятин обмолотил пшеницу, двадцать одну меру навеял… Двадцать одну! Да какая пшеница? Озадки, а не зерно…

— Да ведь это год такой…

— То-то… год!.. Теперь прикинь: пахота скажем 6 рублей, заволочить 5, это одиннадцать? Скосить, в копны сложить, перевезть, обмолотить — клади хоть три с полтиной, на худой конец… И, концы в концов, почем же мне пуд обойдется, при моей-то земле?..

Муравин победоносно, упрекающим взглядом упирается в лицо Лактиону. Лактион молчит. Возразить нечего.

— Концы в концов, земля-то и у тебя есть, а вот бросил же ты ее и пошел с топориком…

— Да у меня сколько ей, земли? — Лактион сразу теряет хладнокровие и нервным жестом отбрасывает цигарку, предварительно затушив ее на ладони. — У меня земля!? Это пятнадцать-то сажен!.. У вас скотинка-то по степе ходит, а у нас — держи ее на привязи! Курица — на приколе! На цыпленка попону надень, чтобы чужую грядку не клюнул… Вот какое количество земли у меня!..

Лактион волнуется, жестикулирует с необычной для него резкостью и сердито смотрит на Муравина. Муравин, сложив руки на толстом, опустившемся книзу животе, недоверчиво улыбается и качает головой.

— Пятнадцать сажен! — довольным, почти гордым тоном повторяет Лактион, лишний раз подчеркивая степень своей обделенности.

— Пятнадцать! — изумляется Муравин. У него, с двумя сыновьями, три казачьих пая, по 4¾ десятины каждый.

— Истинное слово!..

Муравин разводит руками:

— Диковинное дело… пятнадцать сажен!.. А у других целые брынские леса, луга, степя…

— И на что? — скорбным, стонущим голосом подхватывает Лактион: — приехать раз в год, прогуляться с ружьем, прокатиться для разгулки время, — только и всего!.. А потом опять скроется…

— Чем же этот ваш народ дуется?

— Выше сбруи, брат, не прянешь… Дуются…

— Давно бы штурмой надо идтить, — говорит легкомысленным тоном Муравин.

Лактион грустно усмехается.

— У нас землемер двум семьям лучшую землю вырезал, — ну, мужики наши и пошли на штурму… Однако, как солдат пригнали да как ахнули они из винтовок, — куды кто и делся! Вот она, штурма-то…

Оба долго молчат. Зной ли или раздумье окунают их в глубь безмолвия, — не угадать. В горячем воздухе разлит мерно жужжащий звук пилы. Плотник Матвей, стоя на зыбких подмостках, бьет деревянной чекушей по бревну. При каждом ударе громко крякает нутром: гек! гек! И кажется, что этот звук должен придавать особую силу его ударам. Рубаха на спине у Матвея взмокла и потемнела, штаны широко прорваны сбоку по шву.

Он пригнал бревно и бросил с размаху чекушу наземь.

— Солдаты да казаки, — вот в ком ваха[3]! — сказал он уверенно.

— А нам что? Мы — без препятствия… — отозвался за казаков Муравин.

— Весь грунт они держат, сукины сыны! — настойчиво повторил Матвей.

— Вот ты уже и ругаешься… А сам солдатом был.

— Был. И наш Федосеевский полк усмирял своих же солдат… Старался и я, на присяге твердо состоял. А пришел домой — нет ничего! Вот за 33 копейки в день потею по 33 раза…

— Такое дело, — назидательным тоном говорит Муравин: — присягу надо содержать…

— Ну да… вот я и содержал… А сейчас вот — весь тут… Видишь, козырь какой?

Матвей презрительно потрепал свои разорванные штаны.

— Присяга есть клятва… нельзя… — говорит наставительно Муравин.

— А тебя надысь в тюрьму атаман сажал не за присягу?

— Ну что же… сажал… Такое дело… — сконфузившись, бормочет Муравин.

— Как хошь поверни: за присягу — так за присягу. «Коня», — говорит, «давай!» Игнатке моему в полк выходить. Вам, русским, хорошо: все от казны. А мы вот свое трудовое избудь, да справь коня, седло, все обмундирование, шашку, пику… Прикинь того-сего, — на четыреста не менее выйдет, ей-богу! — «Коня», — говорит. — Коня приобрету, мол, вашбродъ, по времю, а сейчас мне нечем его содержать. — Ну для первого раза — на трое суток в тюгулевку[4]! — Что ж, мол, с удовольствием…

— Отсидел? — участливо спрашивает Лактион..

— Чего поделаешь… такое дело… И лучше раза два еще отсижу, чем сейчас коня покупать. Первое дело, отдай за него сто семьдесят, а то и все двести. Да дрожи над ним, как бы не унесли или не сдох бы или побоин каких не нажил бы. Второе дело — кормить, чем? Простой резкой, худо-бедно, а на полтинник в день он слопает. А до нового года-то пять месяцев! На один корм семь красных выкинь! Так что же мне, друг, способней: отсидеть ли в тюрьме раза три или семью оголодить?

Муравин подробно развивает преимущества тюремного сидения за недостаточную радивость о снаряжении сына в полк перед свободным, но голодным состоянием.

— А может он, Бог даст, еще отстанет, Игнатка-то. У него в ухи дух проходит. Как нос зажмет, так дух в ухи выходит…

— Служить нет, верно, охоты? — иронически замечает Матвей.

— Да кому же охота, Господи!.. Ведь это лишь говорится так: «донцы с пиками служить готовы»… Песня… А где уж там! Да справой этой еще доймут… Бывало, за сто рублей справишься, а поди ноне, хватись… Вон атаманцев рыжими лошадьми доняли! дай — не дай рыжего коня, а прочие мастя не принимаются[5]. До трехсот рублей рыжие кони дошли!.. Как же тут в тюрьме не отсидишь?..

Слушатели Муравина невольно соглашаются, убежденные его доводами:

— Да, тюрьма много превосходнее…

— Вот она, земля-то! — упрекающим тоном говорит Муравин Лактиону.

— Дело не кругло, — соглашается Лактион.

— Ты все: земля, земля… А какая земля, раз вся на золу выпахана! да и сколько ее?..

Оба собеседника словно старались перещеголять друг друга избытком житейских невзгод, недостатков и тяготы. Ни тому, ни другому от этого не становилось легче. Казалось бы, зрелище тесноты и нужды, выступавшее порой в их несложном споре, должно было бы подавить воображение, привести в отчаяние своим безвыходным лабиринтом. А между тем было похоже, что за спором как будто слегка отливала тошная горечь привычных мыслей и где-то далеко, впереди, вспыхивали и гасли, гасли и снова загорались искорки смутной туманной надежды на что-то новое, иное, — не угадать, лучшее ли, но иное, не похожее на постылую тесноту и печаль нынешней жизни…

II

Когда Муравин уходит, Лактион опять принимается за свой карандаш, ножевку, долото. Я люблю смотреть, как метко и точно рука его действует каждым инструментом. Работа идет у него споро, легко, без напряжения, с почти автоматической уверенностью, и в каждом взмахе, в каждом ударе чувствуется подлинный мастер. А лицо — неизменно грустное, точно затаенная кручина сидит где-то внутри у него и гложет его сердце.

Спрашиваю:

— Ну как, Никитич, дела?

— Слава Богу. Дела в ходу…

— Невесел ты что-то?..

— Нездоров я. Нутрем нездоров. Пища плохо идет. На аппетит никак не гонит.

— Затосковал, — острит старший сын Лактиона, Филипп, которому через два месяца идти в солдаты, его в шутку артель зовет «лобовым»[6]: — теперь кабы десятка в руки попалась, он бы дал ей рикошету…

Обыкновенно месяца в два один раз, на неделю или на две, Лактион запивает, и тогда вся семья старается прежде всего о том, чтобы он не выпросил денег у кого-нибудь из заказчиков, иначе ни в семью, ни в артель ничего не попадет.

— По зимам Лактион у нас первый хозяин, — острит над отцом «лобовой», — завсегда трезвый, только… есть нечего… А как весна вскроется, почнет все на нутрё жаловаться… пока красноголовку-другую не раздавит…

— Н-ну…Филя! Филя!.. — кротко говорит Лактион, — а кто же вас до дела довел, как не отец? На свет пустил, выкормил, одел-обул, в училище отдавал и женил… Все честь-честью… Выкормил-выпоил… И сейчас кормлю…

— Ну, мы уж жеваного-то не едим. Слава Богу, на прокорм-то заработаем…

— Да и не только вас, — несколько обиженным тоном говорит Лактион: — и жен-то ваших… кто их кормит? Одевает, обувает? Вы куда глядите? Вы глядите, как бы на улицу, да в орла или в карты, а я ночи не сплю, все думаю, планты составляю, в уме прикидываю… Ведь они, ботинки-то, на французских каблучках, тоже не дешевы!..

Я вмешиваюсь в эти семейные счеты, чтобы перевести разговор на общую почву. Начинаю расспрашивать Лактиона о рабочем бюджете — в его расходной части, главным образом. Конечно, ни Лактиону, ни кому либо из его артели никогда не приходило в голову не то, что предварительную роспись составить, но даже «в уме прикинуть», на какую сумму в день изнашивается одежды, обуви, на сколько съедается, сколько сгорает в печке, в лампе, сколько идет на отдохновение души и развлечения, на религиозные потребности и т. п. И когда я предложил вычислить совместно, хотя бы в приблизительных цифрах, сперва смеялись и относились явно не серьезным образом.