Уистан Оден - Стихи и эссе

• Название: Стихи и эссе
• Автор: Уистан Оден
• Жанр: Публицистика

УИСТЕН ХЬЮ ОДЕН (WYSTAN HUGH AUDEN; 1907–1973) — англо-американский поэт, драматург, публицист, критик. С 1939 года жил в США. Лауреат Пулицеровской и других литературных премий. Автор многих поэтических сборников, среди которых «Танец смерти» («The Dance of Death», 1933), «Гляди, незнакомец!» («Look, Stranger!», 1936), «Испания» («Spain», 1937), «Век тревоги» («The Age of Anxiety», 1947), «Щит Ахилла» («The Shield of Achilles», 1955), «Избранные стихи» («Collected Shorter Poems», 1968).

---

(1936)

A New Age

So an age ended, and its last deliverer died
In bed, grown idle and unhappy; they were safe:
The sudden shadow of a giant's enormous calf
Would fall no more at dusk across their lawns outside.

They slept in peace: in marshes here and there no doubt
A sterile dragon lingered to a natural death,
But in a year the slot had vanished from the heath;
A kobold's knocking in the mountain petered out.

Only the sculptors and the poets were half-sad,
And the pert retinue from the magician's house
Grumbled and went elsewhere. The vanquished powers were glad

To be invisible and free; without remorse
Struck down the silly sons who strayed into their course,
And ravished the daughters, and drove the fathers mad.

[140]

Epitaph for the Unknown Soldier

To save your world you asked this man to die:
Would this man, could he see you now, ask why?

Base words are uttered

Base words are uttered only by the base
And can for such at once be understood,
But noble platitudes:-ah, there's a case
Where the most careful scrutiny is needed
To tell a voice that's genuinely good
From one that's base but merely has succeeded.

We're Late

Clocks cannot tell our time of day
For what event to pray
Because we have no time, because
We have no time until
We know what time we fill,
Why time is other than time was.
Nor can our question satisfy
The answer in the statue's eye:
Only the living ask whose brow
May wear the Roman laurel now;
The dead say only how.

What happens to the living when we die?
Death is not understood by Death; nor You, nor I.

The door

Out of steps the future of the poor,
Enigmas, execuOut of steps tioners and rules,
Her Majesty in a bad temper or
The red-nosed Fool who makes a fool of fools.
Great person eye it in the twilight for
A past it might so carelessly let in,
A widow with a missionary grin,
The foaming inundation at a roar.
We pile our all against it when afraid,
And beat upon its panel when we die:
By happening to be open ones, it made
Enormous Alice see in wonderland
That waited for her in the sunshine, and,
Simply by being tiny, made her cry.

No time

Clocks cannot tell our time of day
For what event to pray,
Because we have no time, because
We have no time until
We know what time we fill,
Why time is other than time was.
Nor can our question satisfy
The answer in the statue’s eye.
Only the living ask whose brow
May wear the roman laurel now:
The dead say only how.
What happens to the living when they die?
Death is not understood by death: nor you, nor I.

ЭССЕ

ПОЭЗИЯ И ПРАВДА[259]

Предисловие

Есть вещи, которые можно сделать только один раз. После Кейджа не имеет смысла поручать пианисту исполнение тишины любой продолжительности звучания. После У.Х.Одена не стоит тратить время и силы на то, чтобы писать прозой ненаписанное стихотворение.

Стихотворение? Конечно. И не только потому, что оно помещено в стихотворный сборник (W.H.Auden "Collected Poems", edited Edward Mendelson, 1991). Членение на пятьдесят главок (строф?), синтаксические параллелизмы, риторические вопросы и прочие штучки намекают, что перед нами, если не верлибр, то, во всяком случае, версэ — верлибр со сверхдлинной строкой. Значит, стихотворение все-таки написано? Да, стихотворение о том, что невозможно написать стихотворение, написанное тысячами поэтов десятки тысяч раз, — стихотворение о том, что "я тебя люблю". Почему? Потому что слово, ограненное поэтом, преломляет мысль во множестве направлений и утрачивает способность быть правдивым. "Dichtung und Wahrheit" ("Поэзия и правда") — название заимствовано Оденом у Гете, который в своей одноименной автобиографии тоже не очень-то стремился к достоверности.

Да и какая может быть достоверность, если мы имеем дело с поэтом? В чем она? Разве в том, что адресат ненаписанного стихотворения, молодой аспирант, действительно приехал к Одену, но не ответил на его так изысказанно выраженное чувство? И стихотворение о Доброй Даме, фрау Минне, покровительнице влюбленных немцев, действительно было написано, причем — Оден провел нас и здесь! — написано раньше, чем "Поэзия и правда". И получилось оно, как поэт и грозился в конце "ненаписанного стихотворения", не слишком приятным: "Толстозадая, со свиными сосками и совиной головой, Та, для которой была ритуально пролита первая невинная кровь… Кто же, хотелось бы знать, выгнал нас на ее манеж?"

Вера Павлова

I

В ожидании твоего завтрашнего приезда я ловлю себя на мысли, что Я люблю Тебя. За ней приходит другая: мне хотелось бы написать стихотворение, которое в точности выразило бы, что же я подразумеваю под этими тремя словами.

II

От любого стихотворения, написанного кем-то другим, я прежде всего требую, чтобы оно было хорошим (авторство имеет второстепенное значение); от любого стихотворения, написанного мною, я прежде всего требую, чтобы оно было неподдельным, узнаваемым, как мой почерк, как написанное — хорошо ли, плохо ли — мной. (Когда дело касается собственных стихов, предпочтения поэта и его читателей часто пересекаются, но редко совпадают).

III

Но стихотворение, которое мне хотелось бы написать сейчас, должно быть не только хорошим и неподдельным: чтобы удовлетворить меня, оно к тому же должно бытьправдивым.

Я читаю стихотворение какого-нибудь автора, в котором он слезливо прощается со своей любимой. Стихотворение хорошее (оно меня трогает, как трогают и другие хорошие стихотворения) и неподдельное (я узнаю почерк поэта). Потом из его биографии я узнаю: когда он это писал, девушка ему надоела до смерти, и его притворные слезы были попыткой обойтись без оскорбленных чувств и бурных сцен. Влияет ли эта информация на мою оценку его стихотворения? Ничуть: я никогда не знал его лично и до его частной жизни мне дела нет. А было бы это важно, если бы я оценивал свое собственное стихотворение? Надеюсь, что да.

IV

Убеждения в том, что написанное мною — правдиво, было бы недостаточно. Чтобы меня удовлетворить, правдивость такого стихотворения должна быть самоочевидна. Но оно должнобыть написано так, чтобы, к примеру, ни один читатель ошибочно не прочел Я тебя люблю вместо Я люблю Тебя.

V

Будь я композитором, я мог бы написать музыкальную пьесу, которая выразила бы, что я подразумеваю под словом люблю. Но я не смог бы написать ее так, чтобы слушатель понял: это люблю относится к Тебе (а не к Богу, матери или десятичной системе). Язык музыки является, так сказать, непереходным, и именно в силу этой непереходности лишается смысла вопрос слушателя: "А действительно ли композитор имеет в виду сказать то, что он говорит, или он только притворяется?"

VI

Будь я живописцем, я мог бы написать портрет, который выразил бы, что я подразумеваю под словом Ты (прекрасная, очаровательная и т. п.). Но я не смог бы написать его так, чтобы зритель понял: Я люблю Тебя. В языке живописи нет, так сказать, Страдательного Залога, и именно в силу этой объективности лишается смысла вопрос: "А действительно ли это портрет Х (а не юноши, судьи или переодетого паровоза)?"

VII

Символистская попытка сделать поэзию такой же непереходной, как музыка, не способна идти дальше нарциссически непереходного Я люблю Себя. Попытка сделать поэзию такой же объективной, как живопись, не способна идти дальше единичного сравнения А похоже на Б, В похоже на Г, Д похоже на Е… Никакое имажинистское стихотворение не может быть длиннее нескольких слов.

VIII

У Речи, как художественного языка, есть много преимуществ: три лица, три времени (у музыки и живописи есть только Настоящее Время), активный и страдательный залоги. Но есть и один серьезный недостаток: отсутствие изъявительного наклонения. Речь сослагательна, и излагаемое ею, возможно, является верным лишь до тех пор, пока не подвергается проверке (не всегда осуществимой) невербальными средствами.

IX

Сначала я пишу Я родился в Йорке; потом — Я родился в Нью- Йорке; для того, чтобы определить, которое из этих заявлений верно, бесполезно изучать мой почерк.

Х

Я могу себе представить умельца достаточно искусного, чтобы сымитировать чью-то подпись настолько точно, что эксперт по почеркам засвидетельствует в суде под присягой подлинность подписи. Но я не могу себе представить умельца, искусного настолько, чтобы он смог сымитировать свою собственную подпись с неточностью, достаточной для того, чтобы эксперт по почеркам засвидетельствовал под присягой, что это — подделка. (Или, может быть, я просто не могу себе представить, при каких обстоятельствах кому-нибудь пришла бы в голову такая затея?)

XI

В старые времена поэт обычно писал в третьем лице, и его темой обычно были чужие деяния. Первое лицо он оставлял для воззваний к Музе или для напоминания Принцу о том, что сегодня — день получки. Но даже в таких случаях он говорил не лично от себя, но как профессионал, как бард.

XII

Пока поэт повествует о чужих деяниях, его стихотворение может быть плохим, ноне может быть неправдивым, даже если деяния эти — легенды, а не исторические факты. Если в старые времена поэт рассказывал о том, как некто тщедушный, весящий килограммов пятьдесят, вызвал на смертный бой огнедышащего дракона весом в двадцать тонн, или как проходимец украл у Епископа лошадь, наставил рога Великому Визирю и сбежал из тюрьмы, переодевшись прачкой, никому из слушателей и в голову не приходило подумать: "Что ж, стихи-то у него, может, и неплохие, да и очень смешные, но был ли воин уж настолько отважным, а плут — настолько хитрым, как он говорит?" Силлабические чары переносили деяния в область здравого смысла.