Уистан Оден - Стихи и эссе

• Название: Стихи и эссе
• Автор: Уистан Оден
• Жанр: Публицистика

УИСТЕН ХЬЮ ОДЕН (WYSTAN HUGH AUDEN; 1907–1973) — англо-американский поэт, драматург, публицист, критик. С 1939 года жил в США. Лауреат Пулицеровской и других литературных премий. Автор многих поэтических сборников, среди которых «Танец смерти» («The Dance of Death», 1933), «Гляди, незнакомец!» («Look, Stranger!», 1936), «Испания» («Spain», 1937), «Век тревоги» («The Age of Anxiety», 1947), «Щит Ахилла» («The Shield of Achilles», 1955), «Избранные стихи» («Collected Shorter Poems», 1968).

---

Концепт Империи в целом у Бродского не статичен. Он трансформируется, в нем отражается состояние Советского государства в 1970-1980-е годы. Сначала появляется ощущение того, что что-то идет не так: "Все вообще теперь идет со скрипом./.Движенье есть. Движенье происходит./Мы все-таки плывем. И нас никто/не обгоняет. Но, увы, как мало/похоже это на былую скорость" [23, 2, 403]. Механистичность возрастает с развитием. Чем больше империя развивается, тем больше она коснеет. У нее нет потенциала, так как она подавляет творческое начало — и, как только она построена, — она начинает разрушаться. Чем она становится совершеннее, тем она более нежизнеспособна.

В этом наблюдении прослеживается позиция "вненаходимости" автора (М.М. Бахтин) и отстраненности. "Если выпало в Империи родиться,/лучше жить в глухой провинции у моря" [23, 3, 11].

Агрессивность власти не исчезает, но она мельчает и одомашнивается, что ведет к разрушению: "Говоришь, что все наместники — ворюги?/Но ворюга мне милей, чем кровопийца" [23, 3, 11]. Происходит разрушение и религиозного культа, и власти: "Помнишь, Постум, у наместника сестрица./Ты с ней спал еще. Недавно стала жрица" [23, 3, 12].

В 1977 году закат Советской Ймперии был фактом предрешенным: "Там украшают флаг, обнявшись, серп и молот./Но в стенку гвоздь не вбит и огород не полот./Там, грубо говоря, великий план запорот" [23, 3, 149]. Величие исчезает, остаются застой и запустение. Хотя до формальной гибели еще далеко, поэт видит действительное состояние вещей, будучи дистанцирован от них. Опыт жизни в другой Империи (эмиграция из СССР в 1972 году) дает возможность обозревать оба государства. Поэт получает уникальный метафизический опыт жизни как бы "вне" законов государства и Империи. Теперь государственные игры кажутся ему мелкими и незначительными: "Но было бы чудней изображать барана,/дрожать, но раздражать на склоне дней тирана,/паясничать" [23, 3, 150–151]. Страх перед государством, значимый для обычного человека, преодолен. В 1989 году "тиран уже не злодей,/но посредственность" [23, 4, 73].

В том же 1977 году в "Письмах династии Минь" Бродского отражена мертвая инерция, апофеоз механистичности: "Скоро тринадцать лет, как соловей из клетки/вырвался и улетел. И на ночь глядя, таблетки/богдыхан запивает кровью проштрафившегося портного,/откидывается на подушки и, включив заводного,/погружается в сон. Специальное зеркало, разглаживающее морщины,/каждый год дорожает" [23, 3, 154]. Метафора зеркала относится к госпропаганде, которой все труднее поддерживать величие власти. "Богдыхан", запивающий таблетки, — это выражение геронтократии, оказавшейся у власти в СССР.

Бродский, обращаясь к имперской теме, часто пишет о "Римской Империи" и переносит туда место действия. На первый взгляд, его тексты мало связаны с текущими событиями, но на деле это позволяет выявить наиболее устойчивые и характерные признаки современной Империи.

Тема насилия начинается с освоения пространства тюрьмы в "Инструкции заключенному" [23, 2, 23] и далее появляется в античных декорациях. Убийство в Империи представлено, как "справедливая и логичная смерть" [23, 2, 400]. Тема приговора и расстрела в "Конце прекрасной эпохи" [23, 2, 312] демонстрирует остраненность взгляда — человек лежит у стены, и это не вызывает ужаса.

Здесь очевидна механистичность Империи: все идет заведенным порядком. Гетеры, рабы, откупщик, толпа — действующие лица, принимающие правила игры, где возможна даже некая небольшая свобода, точнее игра в свободу. Характерно, что в Империи только один статус у женщины — гетера. В обществе рабов, где духовность сведена к минимуму, это логично.

Империя иерархична. В то же время слабые и сильные стороны этого мира не могут существовать друг без друга: "Власти нету в чистом виде./Фараону без раба/и тем паче — пирамиде/неизбежная труба" [23, 2, 347]. Нельзя освободить раба от власти — вместо прежней возникнет новая — что и произошло при образовании СССР. Власть в новых декорациях пришла на смену Российской Империи. Раб нуждается во власти, поэтому попытка свергнуть власть и построить новое государство в стране с прежним рабским сознанием заведомо обречена на провал.

Грек перед бегством из Империи "высыпает на/железный стол оставшиеся драхмы" [23, 2, 404]. Это способ государственного контроля, государство может воздействовать не только насилием. Деньги — еще один имперский идол, идол государства. Отслеживание движения денег, ограничение подданных в денежных средствах позволяет легко держать человека в подчинении.

Позиция героя меняется, когда поэт переживает опыт эмиграции. "В стране зубных врачей" герой — "шпион, лазутчик, пятая колонна/гнилой цивилизации" [23, 3, 25]. Он пытался остаться вне своего государства, но не может отстраниться от него совсем и остается его представителем. Герой также и "усталый раб — из той породы,/что зрим все чаще, — под занавес глотнул свободы" [23, 3, 211]. Здесь намек на эмигрантов из СССР, которые были тогда многочисленны (1970–1980 гг.). Со временем происходит освоение нового пространства, и герой снова становится гражданином Империи, но уже качественно иной: "Я, пасынок державы дикой/с разбитой мордой,/другой, не менее великой,/приемыш гордый" [23, 3, 209]. Герой переживает счастье быть в Империи мировой культуры. Тоска по культуре, свойственная русскому человеку, удовлетворена. Эта тема продолжена Бродским в "Римских элегиях" [23, 3, 227–232]. А тема имперская, проходящая через все творчество поэта, закольцовывается. Рим, как центр "идеальной" Империи, становится столицей второй власти — творческого начала, средоточием культуры и парадоксально — центром истинной свободы: "то — мир вскормившая волчица/спит вверх сосцами!/И в логове ее — я дома!" [23,3,211].

Оден также много внимания уделял "механистичности" существования Империи. Он отмечает стремление говорить не то, что следует сказать, а то, что принято и нужно говорить. Великан, как ребенок, говорит раньше, чем думает, а необходимый для его роста прием пищи — смысл и цель его существования. Отсутствие интеллекта у младенца-людоеда ведет к пустословию, которое, как вакуум, засасывает слушателей — пищу великана. Задача диктатора — игра на публику и пожирание независимости их мышления, что пополняет силы "креативного зерна", вложенного в чудовище этой же толпой, и еще больше разжигает его аппетит: His distinction between Me and Us Is a matter of taste; his seasons are Dry and Wet; He thinks as his mouth does (Mundus et Infants, 1942) [115, 324].

Разница между "мной" и "нами"/Это дело вкуса; его времена года Сухой и Мокрый сезоны;/Он думает так, как подсказывает ему рот" (пер. наш — Д.М.).

В Древнем Риме долго сохранялись старинные судебные обычаи, г согласно которым на суде нужно было проделывать определенные действия и жесты, говорить определенные слова присяги, и этого было подчас достаточно, чтобы выиграть дело. Смыслу речи почти не отводилось значения, что подчеркивало фиктивность государственного и судебного аппаратов и, в конечном счете, "механистичность" Империи.

Беззаконие власти здесь становится формой одной из величайших святынь. Получается парадокс: беззаконие оборачивается собственной противоположностью, даже "святостью": Still his loud iniquity is still what only the Greatest of saints become — someone who does not lie: He because he cannot

Stop the vivid present to think, they by having got Past reflection into

A passionate obedience in time (Mundus et Infants, 1942) [115, 324].

Все же его откровенное беззаконие, есть то,/Что подходит только величайшим святым, которые не лгут;/Ибо он не может заставить живое настоящее перестать думать, а они превращают/Прошлую мысль в/Страстное поклонение времени" (пер. наш — Д.М.).

У Бродского мы видим Империю как способ существования общества. И любая демократия в итоге может оборачиваться империей, так как общество создано под среднего человека: "Империя — страна для дураков" [23, 2, 397]. Образ Римской империи закреплен в сознании как ее классический образец, так же как Греция — классический образец демократии. Через мифологическую и историческую оболочку (декорации) проглядывает иная эпоха: "Слепящий блеск хромированной стали./На сорок третьем этаже пастух,/лицо, просунув сквозь иллюминатор,/свою улыбку посылает вниз/пришедшей навестить его собаке" [23, 2, 401]. Рим появляется в ранних стихах: "Отрывок" [23, 2, 100], "Ех ponto" [23, 2, 124].

Власть побеждает и становится государственной религией. Характерно сопоставление у Одена и Бродского фигур Императора и Наместника. Наместник у Бродского появляется в "Anno Domini" [23, 2, 213–215]. В отличие от фигуры Императора Наместник досягаем, он подвержен человеческим слабостям, на него давит бремя власти: "Для него/сейчас важней замкнуться в скорлупе/болезней, снов, отсрочки перевода/на службу в Метрополию" [23, 2, 213]. Власть иссушает и обрекает его на одиночество: "Орел имперский, выклевавший печень/Наместника" [23, 2, 214]. Возникает противоборство Бога власти и Бога индивидуального творческого начала. Первый пытается поставить второго на службу. Тогда же возникают хронотопы Метрополии и Провинции. Действие, как правило, происходит в Провинции, так как в Метрополии правит Император, а он недосягаем. Император — воплощение божественного начала, а Наместник представитель Императора. Наместник погибает, перестав отвечать запросам власти, равно как то происходит и с Императором.