Валерий Мильдон - Санскрит во льдах, или возвращение из Офира

• Название: Санскрит во льдах, или возвращение из Офира
• Автор: Валерий Мильдон
• Издательство: Российская политическая энциклопедия
• Жанр: Культурология
• Год: 2006
• ISBN: 5-8243-0743-1

В качестве литературного жанра утопия существует едва ли не столько же, сколько сама история. Поэтому, оставаясь специфическим жанром художественного творчества, она вместе с тем выражает устойчивые представления сознания.

В книге литературная утопия рассматривается как явление отечественной беллетристики. Художественная топология позволяет проникнуть в те слои представления человека о мире, которые непроницаемы для иных аналитических средств. Основной предмет анализа — изображение русской литературой несуществующего места, уто — поса, проблема бытия рассматривается словно «с изнанки». Автор исследует некоторые черты национального воображения, сопоставляя их с аналогичными чертами западноевропейских и восточных (например, арабских, китайских) утопий.

---

«Убить сердце» напоминает старую русскую дилемму: «Ум с сердцем не в ладу» (Чацкий). Позже П. Д. Юркевич определил, что сердце означает совокупность всех способностей человека, оно — знак самого человека, и тот, кто культивирует одни рациональные способности, упрощает человека, чтобы в конце концов избавиться от него как от помехи, добавлю от себя, гармоническому строю утопии.

Литературные утопии, русские и западноевропейские, как правило, скроены по — разуму, мало где касаются сердечной жизни, и не потому, что авторы лишены таланта, — сердечная жизнь индивидуальна, любая же утопия помышляет о государстве, обществе, человечестве, ей не до отдельного человека. Будь иначе, утопии не появились бы.

Такова, повторяю, едва ли не всякая утопия, однако утопия русская, склонная, в отличие от западной, стать реальностью, оборачивается сатанинским царством, где последнее средство сохранить жизнь — убить сердце. Почти так и происходит в «Потомках солнца»:

«Вогулов привил рабочим массам микробов энергии<…>И человек умирал на работе, писал книги чистого мужества, любил, как Данте, и жил не года, а дни, но не жалел об этом». «Быстрая, вихревая смена поколений выработала новый совершенный тип человека — свирепой энергии и озаренной гениальности» (1, с. 39).

Небольшое отступление по поводу «книг чистого мужества». Эти слова как будто предвосхищают появление книги НА. Островского «Как закалялась сталь», где герой «умирает на работе» (строительство узкоколейки) и пишет книгу чистого мужества. В рецензии 1937 г. на нее Платонов выскажется так:

«Для истинно воодушевленной, для целесообразной жизни народа нужна еще особая организующая сила в виде идеи всемирного значения<…>В эпоху пролетариата такая воодушевляющая идея овладела людьми. Это была идея пролетарской революции и коммунизма. Осуществление этой идеи образовало великий советский народ» (2, с. 365).

Здесь не нужны комментарии, нужно лишь иметь в виду эти слова, когда заходит речь о взглядах Платонова, о том, как он относился к большевистскому режиму, коммунизму, советской власти.

Теперь в связи со словами «совершенный тип человека». Совершенный означает «законченный», тогда как традиция сердца давала тип «совершающегося», становящегося человека. Ясно, почему автору ближе «совершенный» — готовый, окончательный, что бы ни говорилось о гениальности; красное словцо, и только. «Совершенный» допускает счет массами, а не единицами, массы же управляемы, их работа/жизнь планируемы. Разумеется, любовь, как у Дан — те — неуклюжая выдумка, «совершенный» не нуждается в любви, он сам в себе полон и обходится без «дополнений» — вот и решение мучившей Платонова проблемы пола.

Книгу Вогулова читает герой другой фантастико — утопической повести писателя, «Лунной бомбы» (1926), инженер Петр Крейцкопф. Он создал проект снаряда, способного облететь Луну и вернуться на Землю. Инженер надеется открыть на соседних планетах новые источники для продолжения земной жизни (вероятно, отголосок космологических идей К. Э. Циолковского). Выясняется, что работа над проектом — лишь средство избавиться от ужасной тоски, и когда снаряд с Крейцкопфом подлетает к Луне, он открывает люк, чтобы остаться там и не возвращаться на Землю. «Вон из Москвы, сюда я больше не ездок» — переживания Чацкого приобретают архетипический смысл.

Выше говорилась: ранние (да и поздние тоже) вещи писателя сопровождаются как бы автокомментариями в статьях 20–30–х годов. Такова статья «Пролетарская поэзия» (1922). Известно, что молодой Платонов примыкал к литературной группе «Кузница». Ее эстетика выразила не только взгляды единомышленников, но и общие принципы, сделавшиеся позже основанием официальной эстетики: отрицание ценности индивида, незамысловатое представление о личности, которой всегда предпочитается масса — народ, бригада, отряд и пр. В упомянутой статье Платонова видны следы этой лексики и, конечно, эстетики: «Мы знаем только мир, созданный в нашей голове. От этого мы отрекаемся навсегда. Мы топчем свои мечты и заменяем их действительностью» (3, с. 523).

Веет чем‑то знакомым, давно читанным. Не из рассуждений ли Базарова: «Порядочный химик в двадцать раз полезнее всякого поэта?» как действительность у Платонова «полезнее» мечты. Впрочем, подумаешь, Базаров, литературные герои и не то себе позволяли. Однако через 30–40 лет после тургеневского персонажа его взгляды будут подхвачены сначала русскими символистами (эстетика А. Белого, в сущности, исходит из базаровского убеждения, слегка подправленного: последняя цель искусства не в искусстве, его цель — перемена жизни). А за символистами русский авангард: «Мы новые люди новой жизни» (из манифеста, опубликованного в альманахе «Садок судей II»).

Поэтам тесно в поэзии, подавай жизнь, и не новые формы слова нужны, а новый строй бытия. Так и тянет сказать давно известное: «Подите прочь! Какое дело поэту мирному до вас? // В разврате каменейте смело… // Не оживит вас лиры глас. // Душе противны вы, как гробы…» (А. С. Пушкин. «Поэт и толпа»).

Молодой Платонов оказался близок русскому авангарду: «История есть путь спасения через победу человека над вселенной». «Сущность человека должна стать другой» (3, с. 523).

Пусть автор прав, но последней задачи не решить, занимаясь переделкой вселенной, — не до того. Платонова это не останавливает, он набросал проект нового человеческого типа: «Сознание, интеллект — вот душа будущего человека, который похоронит (какова лексика? Видно, «гробы» в стихах Пушкина пророческие. — В. М.)[62] под собой душу теперешнего человека — сумму инстинктов, интуиции и ощущений. Сознание есть симфония чувств» (3, с. 524).

Вот она, утопическая антропология, вытекающая из утопической социологии — коммунизма, хотя причинность тут взаимная. Но коль скоро социальную утопию попробовали реализовать, то и людей кроили под стать «безумной» (слово Платонова) мечте, подгоняли под нормы «безумной» антропологии. Конечно, у этих людей сохранится поэзия — пролетарская, по определению Платонова. Она «будет не организацией символов, признаков материи, а организацией самой материи, изменением самой действительности» (3, с. 536–537).

Поэзия становится разновидностью электрификации или коллективизации: она имеет дело не со словом, а с действительностью, изменяет ее, вроде того, как плотина меняет окружающий пейзаж. Зато в изменившейся реальности и человек изменится. «Пролетарская поэзия… есть борьба с действительностью, бой с космосом…» (3, с. 527). «Поэзия — та же добыча радия…» (Маяковский). Видно, общая эстетика, а не мнение одного Платонова.

«Изобретение машин, творчество новых железных, работающих конструкций — вот пролетарская поэзия». «Теперь мы сковываем материю в тиски сознания, и это есть ритм пролетарской поэзии» (3, с. 527).

«Сковываем в тиски» — метафора, как оказалось, не только поэтическая, и произошло по желанию Платонова — сковали в тиски коммунистического сознания. «Добычу же радия» стали воспевать в книгах, на сцене, с экрана («Трактористы», «Сталевары», «Водители», «Инженеры» — см. выше).

Человеку не только нет места в этом мире, человек изгоняется как помеха «поэзии машин», ритму «железного» сознания. Мир (и общество) без человека — вот чего хочет, не ведая того, молодой Платонов. В небольшой повести 1927 г. «Город Градов» ее герой, Иван Федотович Шмаков, думает: «Самый худший враг порядка и гармонии — это природа. Всегда в ней что‑нибудь случается…» (1, с. 306).

Упоминая уже, что со второй половины 20–х годов настроения Платонова меняются (то же с Заболоцким, М. Козырев пишет сатирическую утопию «Ленинград», добавлю две повести М. Булгакова — должно быть, носилось что‑то в историческом воздухе, что невольно для самых убежденных в правоте режима — именно таков Платонов — ме — няло их самочувствие): усиливается противоречие между осознанной и художественной идеологией. «Город Градов» — одно из свидетельств. Взглядов Шмакова Платонов, очевидно, не разделяет, хотя часто герой близок суждениям автора, насколько о них можно судить по его статьям. Что такое, например, все платоновские проекты тотального преобразования природы? От них шаг до того, что думает Шмаков. Однако Платонов — писатель второй половины 20–х годов, кажется, предчувствует, что это может значить — искоренение разнообразия, индивидуальной самостоятельности. Ничто не должно происходить помимо воли руководящего класса, никакой самопроизвольности, все рассчитано и предусмотрено — от погоды до половых отношений — этот идеал молодого Платонова в «Городе Градове» осмеян. «А что если учредить для природы судебную власть и карать ее за бесчинство? Например, драть растения за недород. Конечно, не просто пороть, а как‑нибудь похитрее — химически, так сказать!» (1, с. 306).