Литературка Литературная Газета - Литературная Газета 6387 ( № 40 2012)

• Название: Литературная Газета 6387 ( № 40 2012)
• Автор: Литературка Литературная Газета
• Жанр: Публицистика

"Литературная газета" общественно-политический еженедельник Главный редактор "Литературной газеты" Поляков Юрий Михайлович http://www.lgz.ru/

---

МАРИНА ЦВЕТАЕВА - 120

Так уж вышло, что первыми в жизни цветаевскими строками, всколыхнувшими (наверное, благодаря своей тогдашней болезненной непонятности) меня, были, пожалуй, вот эти:

Из рая детского житья

Вы мне привет прощальный

шлёте,

Неизменившие друзья

В потёртом красном переплёте.

Конечно, в общем, это ещё не "настоящая" Цветаева, но когда-то, учась в школе и "приготавливая" устное чтение "Книг в красном переплёте" для урока, я почувствовал некую тревогу в соединении "несерьёзного слова" "детский" с таким серьёзным раем и с намекающими на трагичность ситуации неизменившими друзьями (значит, есть и изменившие). И так уж вышло, что, сколько бы ни читал и ни узнавал поэта впоследствии, слово "неизменившие" из того, "первого", стихотворения явилось кодом к пониманию самой личности Марины Ивановны (подлинно, случайных слов у великих поэтов не бывает).

Да, в самой фигуре Цветаевой есть нечто, что можно, думаю, назвать очарованием верности, нечто такое, что позволяет нам, её читателям и созерцателям её, безусловно, виртуозной и, безусловно, катастрофической крестной судьбы, говорить о ней, по точному замечанию Марии Степановой, так, как если бы мы говорили о себе. Почему-то нам заранее хочется утверждать, что Цветаева не изменяла - ни книгам, ни Родине, ни поколению "отцов", ни "лебединому стану" белой армии, ни Любви в наивысочайшем смысле, ни Слову. Почему-то мы заранее берёмся противопоставлять тяжёлую неуклюжую импрессионистичность и "изменчивость" Пастернака рыцарской цветаевской стойкости и её же рвущейся стреле-струне. Откуда такая уверенность, что стоит за ней?

Ключевой образ тут - образ рыцаря: "я тебе по росту, рыцарь пражский". Чему служит рыцарь? Клятве, долгу, даме сердца (опять-таки - Любви), своему сеньору - чему-то, уже данному и, желательно, раз и навсегда, навеки. Всем прямодушием и пылкостью. У Цветаевой где-то в дневниках есть любопытное замечание по поводу собственного дня рождения: "Столько-то лет, - пишет она, - непрерывной души". Душа - раз и навсегда дана, значит, надо её блюсти и ей служить. Отсекать всё лишнее. Проблема возникает лишь (воистину коварное "лишь"!) с мирозданием. Оно как раз этим лишним и пытается смутить-соблазнить душу, не пускать её на волю ("в теле как в трюме"), оно не терпит статики, размывает берега и ломает стрелы. Оно не имеет принципов и вряд ли служит высоким идеалам. Иначе говоря, оно прямо противоположно рыцарству. И вот уже (ХХ век доказал это в немалой степени!) "увозят милых корабли, уводит их дорога белая".

Мир для Цветаевой - это именно что Великое Бездушное Уводящее, провоцирующее на каждом шагу расставание - эту "сверхъестественнейшую дичь". Уводящее нас от наших целей, от Бога, от предначертанных (не этих!) дорог. Мир - лукавый обманщик, он горько-сладок и безутешен. Такому миру рано или поздно мстит воскресший гаммельнский крысолов, не считающийся с подлыми весами и мерами, ответивший на нечуткость и неблагодарность простой и ужасной гибелью. И вопль поэта, когда стихи слаще "рвутся", чем "льются", посвящён ежесекундно утрачиваемой человеческой цельности, изменившему и изменяющему себе падшему естеству. Поэтому так недальновидно упрекать Цветаеву в том, что она не условный Георгий Иванов с его лаконичной "пронзительностью" и трагизмом: да, она прекрасно знала, что истина в пяти от силы роковых словах ("Ты меня не любишь больше"), но её поэтический темперамент предпочёл отчаянное и весёлое стояние в огне невозвратимости, жар расставания, тоскующего по Эдему любви, где нет ни расставаний, ни встреч, а только полнейшее слияние и родство. Родство душ - вне отдельно взятых родин - и рыцарская верность этому родству. Конечно, она знала и то, что рыцарство способствует гибели. Она вдохновляется бунтарями, принявшими каждый свой завет и решившими идти до конца - от Медеи, Стеньки Разина и Андре Шенье до Маяковского. Все они так или иначе обречены (тут уже неважно, кто литературный герой, а кто реальная личность), и она вступает в круг обречённых с решимостью Робин Гуда, мстящего и - как ни странно - благословляющего стихами безапелляционную неправедность тех дней, которые выпали на долю и которые отчего-то принято называть современностью. Страшной современностью:

О, чёрная гора,

Затмившая - весь свет!

Пора - пора - пора

Творцу вернуть билет.

"Детский голос чистой богооставленности" оказывается мудрее многочисленных увещевателей, советующих "жить по правилам", ибо он демонстрирует нам ту самую нищету духа, вечную духовную ненасытность и жажду, что является, по сути, единственным непреходящим богатством человека. Тяжба человека с Богом, так или иначе знакомая каждому, мучительное и, кажется, неодолимое "люблю-ненавижу", с такой силой чувствуемое у Марины Цветаевой, - это ведь тоже симптом верности, когда требуешь объяснения свершённых деяний у Того, от Кого их никак не ожидал, а ожидал ответной верности и поддержки. И если есть силы искренне проклясть мироздание, значит, есть силы и на то, чтобы его благословить. И лихорадочная кардиограмма цветаевских стихотворений и прозы благословляет то, что остаётся "неизменившим другом", то, что настояще - письменный стол, рябину, Слово, "душу живу" - саму человеческую личность, так невозможно - непредсказуемо - уходящую в вечность.

Алексей ЧИПИГА

Обитель на горе

Обитель на горе

Поэты вообще боятся лучшего в себе. И Пушкин вымарывал, выпалывал, смывал с беловиков то, чего не мог в себе промерить теодолитом рефлексии. Множество побочных лирических эффектов забивает ключевую, как правило, подпочвенную тему поэта. Зато в систему "побочек" проще вчитать необходимое злобе дня содержание. Так высосанная из критического пальца тема "Цветаева и быт" заняла место темы "Цветаева и Бог" и её многочисленных ракурсов - "Цветаева и богоборчество", "Цветаева и демонизм". Кажется, только Надежда Мандельштам, которую в минуту прощания навсегда с её мужем Цветаева как победившую соперницу оставила стоять в тёмно-пыльной передней, заметила, что Марине Ивановне хватило ума и культуры никогда ни одним словом не оскорбить Церковь. Добавим, что сложный аспект личной воцерковлённости и выдающаяся "супротивность" любым обстоятельствам в 1918 году примирились меж собой, и Цветаева, по собственному признанию, крестилась на каждый храм. Но литературоведы прошли не только мимо столь увесистого концепта. Они оставили без внимания и поздний фрагмент:

Обитель на горе.

Молитва на коре[?]

"Бывают времена, когда голов - не надо". Златоволосая обезглавленная "австриячка" Мария-Антуанетта по достоинству оценила бы bon mout русской подельницы. Цветаева родилась минута в минуту с меняющейся женской ментальностью, с вырыванием этой переимчивой природы из-под контроля всех религий и философий, укладов и запретов. Провидчивый Осип Мандельштам опоздал с оценкой ничуть не более остальных мужчин, до нынешнего дня пытающихся подавить мятеж, который давно "кончился удачей". Вот что писал обыкновенно безупречно чуткий поэт в 1922 году: "Женская поэзия является бессознательной пародией как поэтических изобретений, так воспоминаний". И, сам бессознательно защищаясь, ставил Цветаеву ниже Аделины Адалис. Тема "Цветаева-женщина", с одного боку прикрываясь паранджой ханжества, с другого - бесстыдно разглядывалась в мещанскую лупу. Угластый камень истории сбил замок и с этого запрета. Само Время положило:

Рыбам - петь,

Бабам - умствовать.

Время, а не вчитываемое литературными душечками самоволие. И - вечно со-перная (сестра по перу), вечно возлюбленная, вечно перегоняемая, Анна Ахматова подняла тот же камень и нанесла другой роковой удар. С точки зрения экологии русской Катастрофы после "Лебединого стана" был только "Реквием". И его написала тоже женщина.

Бури и бездны лирической Цветаевой полифонически дисциплинировались и нравственно "уцеломудривались" Цветаевой исторической. Её роман с русским языком, намертво отдавленным сегодняшней культмассовой Ходынкой, занимательнее её эротических переживаний, часто разжигаемых в вечном страхе поэта перед творческой немотой. Метру и ритму - двум жестоким, не хранящим в кармане альтернативного пряника укротителям стиховой стихии, Цветаева покорялась, как ни одной из своих страстей. А по страстям вровень с ней могли бы встать только женщины Достоевского. "Цветаева и Достоевский" - ещё одна голевая передача, прошляпленная критической сборной.

Многочисленные стихи Цветаевой могут быть условно обозначены как