Изабелла Худолей - Чернышов, Петров и другие

• Название: Чернышов, Петров и другие
• Автор: Изабелла Худолей
• Издательство: Краснодарское издательско-полиграфическое производственное арендное предприятие
• Жанр: Короткие истории
• Год: 1994

---

Как‑то через год был такой разговор.

— Вы знаете, я возражала против Вашего прихода в отделение. А вот прошел год и все в порядке, у нас не было ни одного конфликта.

— Благодарю Вас. Вы знаете, что такое тормозные колодки в автомобиле?

— Нет, не знаю.

— Это неважно, их назначение отражено в названии. Так вот, за этот год я меняла эти самые колодки не единожды. Они сгорали. А конфликты, кому бы они помогли? Пострадали бы от них, прежде всего, студенты. Я не могла этого допустить.

Многое за эти годы менялось в наших судьбах, но мое отношение к этой женщине всегда оставалось уважительным. А быть или не быть на работе теплым дружеским связям — зависит, прежде всего, от тебя самого. Это я знала хорошо. Появились они у меня и здесь, но не сразу, и далеко не со всеми. Я еще не постарела, я просто возмужала.

Самое трудное в детской хирургии, конечно, было вначале. Всю жизнь я одним из самых смертных грехов почитаю некомпетентность. А сюда я пришла абсолютно не зная педиатрии. В институте пять дней на одном семестре, да пять на другом, вот и всей учебы. Очень мало лекций, хоть и хорошего лектора, и обаятельного человека, так похожего на Айболита. С преподавателями не очень повезло. Несчастные женщины не могли отделить супа от мух, а потому в эти десять дней пытались вложить нам в голову весь курс, всю программу. До сих пор с дрожью вспоминаю занятия по кормлению грудных детей. Нам бы что‑нибудь из часто встречающегося в жизни, а до тонкостей этого самого кормления дойдет тот, кто будет педиатром. Мне, нынешнему педагогу, те два цикла педиатрии были хорошим уроком. Надо знать, как не надо учить, особенно это впечатляет, когда эксперимент поставлен на тебе самом.

Не знала я педиатрии и очень чувствовала это на Урале.

Побаивалась новорожденных. Даже своя дочка, там родившаяся, с ее красно–желтой окраской вначале представлялась мне довольно‑таки таинственным и непонятным существом. Тяжелых ошибок, промахов с новорожденными у меня там не было. Молодежи в тех деревнях было мало, рожали редко. Колоссальная степень заражения местности обернулась самыми тяжелыми пороками развития, чаще несовместимыми с жизнью, или мертворождениями. В огромном по площади районе, где было только 14 тысяч всего населения, за 1961 год, четвертый после радиоактивного загрязнения, родилось два анэнцефала. Так называют врожденных уродов без мозгового черепа. У них есть только лицевой череп, но лицо их очень откровенно напоминает жабье. Страшное зрелище даже не для слабонервных. Эти дети нежизнеспособны и умирают в первые часы после рождения. Но какое‑то время они живут. Во всяком случае, врачи успевают это увидеть. Редко кому из них это удается. Я бы предпочла жить без таких воспоминаний, но мне «счастье» это привалило дважды. В моем новом месте работы пороки развития были поскромнее. О том, что я видела, доктора только читали. Чуть ли не сразу мне определили палату новорожденных. Они тогда редко выживали после операции в отделении. Как большинство лечебников, наша заведующая довольно откровенно сомневалась в их перспек- тк пости, а, может, в глубине души, и целесообразности большой суеты вокруг них. Во всяком случае, всех их оптом, т. е. с пороками развития и тяжелыми гнойными заболеваниями, дали мне.

Я почти двадцать лет проработала в том отделении и в той больнице, я и ушла вместе с ними в другую больницу, но там я не помню момента, когда бы не было ремонта. Возможно, он и был, такой миг, но он был так краток и быстротечен, что не запечатлелся в моей памяти. Ремонт был проклятьем, карой небесной той больницы. Главные врачи менялись, а перманентный ремонт был методологической основой правления каждого из них. Ремонтировали одну половину отделения так долго, что вторая, уже отремонтированная, приходила в негодность. Качество ремонта у нас в стране повсеместно одинаковое, но там его даже качеством назвать было стыдно. В детском отделении своя специфика разрушений. Лежит такой травматик- рецидивист со сломанной ногой на скелетном вытяжении, а до этого у него был опыт перелома плеча, например, или позвоночника, лежит и мечтательно так пальцем скребет стенку. Через месяц стенка напоминает соты. Пальцем, только пальцем,

одним голым пальцем он провертел в штукатурке, а дальше в кирпичной кладке серию дыр до 10—12 см глубиной.

Так вот, когда идет этот самый неизбежный, как смерть, ремонт и отделение на шестьдесят коек размещается на тридцати, все как в доме Облонских, круто перемешивается. Чистая свежая травма, и чистейший и свежайший гной, пороки развития, т. е. уязвимые для внешних вредностей тщедушные существа, едва пришедшие в этот мир, и маленькие люди, у которых гниют легкие, кости, мягкие ткани — все вповалку. Нет экстренной и плановой операционной, чистой и гнойной перевязочной. И нельзя прекратить плановую хирургию. Отделение — единственное в городе. Ремонт обещают сделать быстро, читай, месяцев через шесть. Не может ждать ребенок плановой операции, если грыжа у него уже дважды ущемлялась. Или, скажем, с опухолью ребенок: это не экстренная операция, но и ждать он не может.

Не зря наша заведующая прошла всю войну хирургом. Мне кажется, работай мы не в тесном отделении, а в палатках, были такие большие, У СБ-41 назывались, с нею и там был бы порядок и не было бы нагноения чистых ран. Исключительной силы жесткая хватка, мудрость в подборе персонала и неустанная личная сопричастность к тому, что составляет порядок.

Как‑то вечером, после работы, часов в восемь в осеннее время пришел ко мне домой молодой коллега. С сентября он начал свое обучение на кафедре в качестве клинического ординатора. Парень испуган и расстроен. Жена его, молоденькая медицинская сестричка, что привез он с Урала, где отрабатывал свои неизбежные три года, недавно родила. Она еще в роддоме. Он сегодня пришел к ней после работы, воровским путем проник в послеродовое отделение, а там его встретила наша докторша, детский хирург, которая тоже родила и лежала с его женой в одной палате. Докторша, хоть и молодая, да в детской хирургии, педиатрии уже не новичок. Вот и узнала она, что у мальчика медсестры началось осложнение. Проявилось оно кишечным кровотечением. Педиатры знают о таком, что наступает на 4—5 сутки, знают его причину — дефект синтеза одного витамина, знают, что оно останавливается само собой, если ребенку слегка помочь и обычно справляются своими силами. Здесь интенсивность кровотечения выходила за рамки обычного. Но беда, с точки зрения нашего хирурга, была даже не в этом. Она прочитала в истории болезни что этому новорожденному было влито в вену и сколько и обмерла. Как он жив до сих пор?! Было такое могучее достижение

человеческой мысли в виде кровезаменителя на основе лошадиной сыворотки, ЛС называлось. Даже в мою деревеньку на Урале в последние годы такого уже не завозили самолетом. Жуткие реакции на это, с позволения сказать, лекарство давали взрослые. Детям во все времена этот препарат был противопоказан. Докторша наша напутствовала папашу:

— Леня, если тебе дорог твой первенец, чтобы сегодня же его не было здесь. Он абсолютно могучий мальчик. Он перенес 100 миллилитров Л С и почти флакон в двести миллилитров эритроцитарной взвеси. Если они завтра повторят, он умрет. Кровотечение у него не остановилось. Так что повторение реально.

И вот Леня сидит у меня, а я живу в коммуналке и телефона у меня нет. То же у заведующей, заслуженного человека, ветерана войны. Поехала к себе в больницу, в другой конец города. Трамваем, вестимо. Леню послала с инструкциями в роддом. Из больницы подняла шефа, профессора хирурга. Он — профессора акушера–гинеколога. Благо, они приятельствовали. Тот — главного врача роддома. Вот здесь и забуксовала атака. Профессор чиновнику не указ. Зачем переводить? Тяжелый? Почему я не знаю? Какая срочность переводить ночью? А знает ли об этом главный врач той больницы, куда переводится младенец? К чести главного врача больницы скорой помощи возражений против перевода не было.

Я и еще один ассистент нашей кафедры пришли в аспирантуру из сельских врачей, я — из района, он — из участковой больницы. Там мы и привыкли «сами организовывать лечебный процесс». Этот суконный оборот чиновных произведений — приказов, инструкций и прочих — отражает не достижение, а дремучий позор нашей многострадальной медицины. Мы хорошо знали по сельскому опыту, как надо его организовывать. С позволения сказать, организаторы спокойно спали, а мы, столкнувшись с дефектами их прямой деятельности, или вернее бездеятельности, нимало не смущаясь, этот сон прерывали. И главного, и его бесчисленных замов, и аптекарских бонз. Так же, как в селе, вели себя мы и в этой больнице. Причем сразу же, как пришли сюда. Так что наши фамилии были у начальства на слуху. Очень возможно, что это тоже сыграло свою роль. Как не понять, что все равно добьюсь перевода, и сегодня же. Возражать себе дороже.