Алексей Котенев - Последний перевал

• Название: Последний перевал
• Автор: Алексей Котенев
• Издательство: Воениздат
• Жанр: О войне
• Год: 1980

В повести рассказывается о стойкости и морально-психологической закалке советских воинов, временно находящихся за рубежом нашей Родины.

Книга рассчитана на массового читателя.

---

— И вот несметные чуринские богатства переходят в наш дом, в наши руки! Понимаешь? Евлалии они ни к чему — какой из бабы купец? Я же, сам видишь, стар. Значит, все добро идет к тебе. Ты становишься богатейшим купцом маньчжурского царства. Получай ключи от самых дорогих магазинов Китая! Садись в самые дорогие мириканские машины! А ну, расступись, разная шваль! Едет купец первой гильдии Иван Епифанович Ермаков! А здесь не поживется — кати хоть в Японию, хоть в Париж!

Поглядел Иван на отца, и ему показалось, что батя его очень похож на клеща, которые впивались в его тело когда-то на пашне. Ноги коротенькие колесом, руки скрюченные, глаза маленькие, колючие, как два шила, — того гляди вцепится, вопьется и начнет сосать. Ивану захотелось кинуться на него и раздавить на месте, но вместо этого он протянул:

— Да-а, заманчивое дело. Тут надо подумать. Давай-ка, батя, потолкуем… об этом завтра…

Иван хотел выиграть время, но нерешительность сына взбесила Епифана Парамоновича. Человеку в руки плывут миллионы, а он хочет подумать, брать их или не брать! Его ли это сын? И в здравом ли он рассудке?

— Ты что, рехнулся? — Отец нахмурил брови. — Контузией тебе отшибло мозги али родился дураком?

— Только ты меня не дурачь, батя. Ведь с дурака спроса мало…

— Да как же тебя не дурачить! — возмутился отец, багровея от гнева. — Он хочет подумать! Да за что же ты меня наказал, всевышний? За что? — Он соскочил с кресла и забегал по комнате.

Помня о предупреждении Евлалии, Иван крепился изо всех сил, пробовал даже шутить и улыбаться. Но неукротимая ярость все выше поднималась в его душе, все крепче сжимала горло. Как же бессовестно и жестоко обманула его судьба! Сколько лет он тянулся к отцу, видел его во сне на лихом коне с обнаженной шашкой, нещадно дрался с деревенскими ребятишками, доказывая, что его отец самый лучший на всем белом свете, спорил с матерью, спорил в окопах с фронтовыми друзьями, которые сомневались в порядочности его «пропавшего» родителя! И вот он увидел наконец того, кого боготворил. У Ивана задергалась щека. Надо было любой ценой держать себя в узде, чтобы не прогневить это чудовище и не навлечь беду на товарищей. Но как сдержаться, если гнев стучит в висках, нестерпимо печет в груди, а проклятая контузия вконец расшатала тормоза? «Да, этот перевал покруче прежних, — подумал Иван, ткнувшись головой в подушку. — Прежние брали всей бригадой, а тут приходится одному…»

— Может, ты о матери сумлеваешься? Вызовем! За денюшки все можно купить, — продолжал отец.

— Да, ты прав. Все, кроме совести, — сказал Иван, устремив на отца гневный, уничтожающий взгляд. — Ты вот хочешь посадить меня в самую дорогую американскую машину. Но подумал ли ты, как мне ехать на той машине по земле, где пролилась кровь м-моих боевых товарищей? Подумал ли ты, как же мне з-звенеть твоими проклятыми ключами над могилой, куда зароют моих друзей? Нет, тебе этого не понять! Да я же прокляну себя, провалюсь сквозь землю от стыда, если сделаю такое!

— Тебя мертвые дружки тревожут? А ты о живом отце подумал? Нет, не мой ты сын, не мои думы у тебя в голове и не мои слова на языке. Это слова Степки Жигурова! Неужто?..

— Не тронь Жигурова! Ты мизинца его не стоишь! Он тебя разглядел раньше меня, — с презрением процедил Иван.

— Да каким же зельем они тебя опоили? Какими травами присушили?

Епифан Парамонович схватился за голову и заскрипел своим старческим, хриплым голосом:

— Кому собирал? Для кого берег?

Он забегал по комнате, потрясая в воздухе то одним, то другим кулаком. Потом забежал в свою комнату, принес оттуда охапку дорогих шуб и костюмов, со злостью бросил все Ивану под ноги:

— На, подавись!

— Не хвались своим барахлом! — крикнул Иван.

— Ты барахлом моим брезгуешь, голодранец? — засипел сорвавшимся голосом Епифан Парамонович и запустил обе руки в глубокие карманы брюк. — А этого ты нюхал, голь перекатная? — язвительно спросил он и, вырвав из кармана правую руку, швырнул в сына золотой светящейся россыпью. Потом швырнул со злостью еще раз, еще. Золотые монеты, кольца, браслеты сверкающим градом ударялись в спинку дивана, в подушки, в торшер и падали, рассыпаясь по всему полу. Несколько монет угодили Ивану в лицо.

— Д-да подавись ты своим золотом! — сплюнул он.

Епифан Парамонович в изнеможении упал на брошенные шубы, потом приподнялся на колени и, потрясая дрожащими кулаками, прохрипел, задыхаясь:

— За каким же чертом я тебя спасал? Ну не дурак ли я после этого? Бегал к японцам, молил на вас небесную кару и сам же взялся спасать этих анчихристов!

— Так это ты накликал на нас беду? — насупился Иван и кинулся под подушку за маузером.

— Ваня, не надо! — взвизгнула вбежавшая Евлалия.

Воспользовавшись короткой заминкой, Епифан Парамонович выскочил через парадное крыльцо на улицу и заорал благим матом:

— Эй вы, суда-а-а! Красный тут сидит! Берите его, окаянного выродка!

Иван оттолкнул Евлалию в сторону, бросился к дверям:

— Ах ты, змея подколодная! Смерть на меня накликаешь?

— Караул! Да где же вы есть, аспиды заморские? — хрипел Епифан Парамонович, выбежав на середину улицы.

От контузии у Ермакова шумело в ушах, кружилась голова и подкашивались ноги. Его бросало из стороны в сторону, как во время морской качки. Зацепившись за порог, он упал, ударившись о дощатое крыльцо. При падении разбередил ушибленный локоть. Сморщившись от сильной боли, подполз к перилам, глянул на улицу. На ней клубилась гонимая ветром сизая гарь. В клочьях дыма метался отец — размахивал руками, орал во все горло:

— Суда! Суда! В доме он!

Иван сжал зубы, просунул маузер сквозь загородку крыльца. Ослабевшие руки дрожали от нервного потрясения.

— Смерти моей захотел, гад ползучий, — негодующе прошипел он. — Но ты получишь ее, получишь…

Он сжал рукоятку маузера, стал наводить мушку. Едкий дым застилал улицу, слепил ему глаза. Различив прыгающую фигурку, нажал на спуск. Хлопнул выстрел, второй, Епифан Парамонович еще громче заорал:

— Караул! Отца убивает!

Из-за густого сада донеслась ружейная стрельба. «Бегут по мою душу, — подумал Иван. — Но я вам живым не дамся. Вы у меня получите…»

На улицу, тяжело и часто топая ботинками, высыпало с десяток японских солдат. Епифан Парамонович бросился навстречу, хотел остановить их:

— Куда же вы? Тут он, окаянный! Берите его! — исступленно кричал он, подняв вверх руки.

Но японцы пробежали мимо, едва не сбив его с ног. Ермаков прижал качающийся ствол маузера к основанию перил и сделал еще три выстрела — все мимо.

— Да что же это со мной? — с досадой прошептал он. — Совсем ослаб. — И, упершись головой в перила, подумал: «Может, это потому, что там отец? Ведь он все-таки отец, пропади он пропадом!»

А отец все носился по противоположной стороне улицы, размахивал, как шаман, руками, топал ногами и, изрыгая проклятия, накликал погибель на голову сына. Ивану захотелось вскочить на ноги, броситься на дорогу и заткнуть горло этому озверевшему человеку. Но в это время на средину улицы высыпал новый поток беспорядочно отступающих японцев. Епифан Парамонович снова замахал руками, пытаясь остановить бегущих, направить их к своему дому. Но, поняв, видно, что это невозможно, сам побежал вместе с ними, стараясь повернуть их в левую сторону — к церкви.

— Красные в храме! Там они сидят! Казните их, окаянных! — надрывно орал он, показывая рукой в сторону городской площади.

Этот предательский крик поднял в душе Ермакова бурю гнева. Как будто его хлестнули бичом по лицу. «Продал, проклятый! Пропали ребята!» Он кинулся в дом и тут же выбежал на крыльцо с автоматом. Руки у него дрожали, слезились глаза, но он все-таки навел ствол на бежавшую толпу японцев и резанул по ней длинной раскатистой очередью. Несколько японцев попадали на мостовую. Епифан Парамонович угрожающе вскинул над головой кулаки и тяжело рухнул на землю, как падают только убитые.

— Ваня! Что ты наделал? — пронзительно вскрикнула выбежавшая из дома Евлалия и кинулась туда, где упал отец.

Иван понимал, что ему теперь надо спасаться: японцы могут броситься на выстрел к дому и растерзать его на месте. Но сильное нервное потрясение как будто отшибло у него чувство страха. Он болезненно сморщился, рванул прожженный воротник гимнастерки и беспомощно ткнулся забинтованной головой в черные от дождя перила крыльца. Что же он, действительно, наделал? Мыслимо ли это — убить своего отца! Пусть он был плохой, никудышный, но он все-таки отец, родной отец!

Отец! Перед глазами всплыла на миг знакомая до боли в груди Ольховка, зеленые в цветах курганы и отец за плугом в длинной холщовой рубахе… «Как же это могло случиться?» — точно в бреду, спрашивал себя Иван, Ермаков обхватил руками потную, всклокоченную голову и стал нещадно проклинать судьбу за то, что она послала ему такое тяжкое испытание — сунула, как на грех, именно в этот захолустный городишко.