Симона Бовуар - Мандарины

• Название: Мандарины
• Автор: Симона Бовуар
• Издательство: Наука
• Жанр: Проза
• Год: 2005
• ISBN: 5-86218-452-Х

«Мандарины» — один из самых знаменитых романов XX в., вершина творчества Симоны де Бовуар, известной писательницы, философа, «исключительной женщины, наложившей отпечаток на все наше время» (Ф. Миттеран).

События, описанные в книге, так или иначе связаны с крушением рожденных в годы Сопротивления надежд французской интеллигенции. Чтобы более полно представить послевоенную эпоху, автор вводит в повествование множество персонажей, главные из которых — писатели левых взглядов Анри Перрон и Робер Дюбрей (их прототипами стали А. Камю и Ж.-П. Сартр). Хотя основную интригу составляет ссора, а затем примирение этих двух незаурядных личностей, важное место в сюжете отведено и Анне, жене Дюбрея — в этом образе легко угадываются черты самой Симоны де Бовуар. Многое из того, о чем писательница поведала в своем лучшем, удостоенном Гонкуровской премии произведении, находит объяснение в женской судьбе как таковой и связано с положением женщины в современном мире.

Роман, в течение нескольких десятилетий считавшийся настольной книгой западных интеллектуалов, становится наконец достоянием и русского читателя.

---

Ленуар покачал головой.

— Необходимость или ошибка, в любом случае вы поступили плохо, — сказал он. — Нападки на СССР ничего не изменят в том, что там происходит, зато они идут на пользу капиталистическим державам. Вы предпочли работать на Америку и на войну.

— Да нет же! — возразил Анри. — Коммунизм можно критиковать, ему от этого хуже не станет, он достаточно крепок.

— Вы только что еще раз доказали, что нельзя стремиться быть экстракоммунистом, не став объективно антикоммунистом, — сказал Ленуар, — третьего не дано; СРЛ изначально было обречено на союз с реакцией или на гибель.

— Если вы так думаете, то вам не остается ничего другого, как вступить в компартию.

— Да, только это мне и остается, и именно это я собираюсь сделать, — сказал Ленуар. — Я хотел прояснить ситуацию: отныне вам следует считать меня противником.

— Я сожалею, — ответил Анри.

С минуту они смущенно смотрели друг на друга, потом Ленуар произнес:

— Ну прощайте.

Да, таков один из возможных вариантов: отрицать факты, цифры, доводы и собственное мнение, заслоняясь актом слепой веры — все, что делает Сталин, хорошо. «Ленуар — не коммунист и потому проявляет чрезмерное рвение», — решил Анри. Ему интересно было бы поговорить с Лашомом или с любым другим умным и не слишком фанатичным коммунистом.

— Ты видел в последние дни Лашома? — спросил он у Венсана.

— Да.

Венсана взволновало дело о лагерях; сначала он считал, что говорить не следует, а потом согласился с мнением Анри.

— Что он думает о моих статьях? — спросил Анри.

— Пожалуй, он сердится на тебя, — сказал Венсан. — Говорит, что ты занимаешься антикоммунизмом.

— Ах, так! — молвил Анри. — А лагеря? Это его не смущает? Что он думает о лагерях?

Венсан улыбнулся:

— Что их не существует, что это превосходные учреждения, что они исчезнут сами собой.

— Ясно! — сказал Анри.

Люди определенно не любят задаваться вопросами. Все так или иначе стараются сохранить свои установки. Коммунистические газеты дошли до того, что стали восхвалять институт, который они именовали исправительным лагерем и исправительной работой; а антисталинисты усматривали в этом деле лишь предлог для разжигания вполне обоснованного возмущения.

— Еще поздравительные телеграммы! — сказал Самазелль, бросив их на стол Анри. — Можно смело сказать, что мы всколыхнули общественное мнение, — добавил он с радостным видом. — Скрясин ждет в приемной, с ним Пелтов и еще два человека.

— Его проект меня не интересует.

— И все-таки их надо принять, — заметил Самазелль. Он указал на бумаги, которые положил перед Анри: — Мне очень хотелось бы, чтобы вы взглянули на замечательные статьи, которые прислал нам Воланж.

— Воланж никогда не будет печататься в «Эспуар», — заявил Анри.

— Жаль! — сказал Самазелль.

Дверь открылась, и с обольстительной улыбкой вошел Скрясин:

— У тебя найдется пять минут? Наши друзья в нетерпении. Я привел Пелтова, Беннета — американского журналиста, который пятнадцать лет работал корреспондентом в Москве, и Молтберга — когда я вышел из партии, он все еще оставался коммунистом и продолжал быть активистом в Вене; могу я их пригласить?

— Пусть войдут.

Они вошли, взгляд их был исполнен упрека — то ли потому, что Анри заставил их ждать, то ли потому, что мир не воздавал им должное; жестом пригласив их сесть, Анри сказал, обращаясь к Скрясину:

— Боюсь, что наше собрание будет совершенно напрасным; я уточнял это в состоявшихся у нас беседах и в своих статьях: антикоммунистом я не стал. Твой проект следует отнести в Союз голлистов{111}, а не ко мне.

— Не говори мне о де Голле, — возразил Скрясин. — Когда он пришел к власти, то первым делом полетел в Москву: о таких вещах забывать нельзя.

— У вас наверняка не было времени внимательно посмотреть нашу программу, — с упреком сказал Молтберг. — Мы — представители левых сил, а голлистское движение поддерживает крупный капитал, о нашем союзе с ним и речи быть не может. Мы хотим поднять против русского тоталитаризма живые силы демократии. — Учтивым жестом он отмел возражения Анри. — Вы говорите, что не стали антикоммунистом, вы разоблачили некоторые злоупотребления и не хотите идти дальше; но, по сути, вы не можете останавливаться на полпути: против тоталитарной страны наша ангажированность тоже должна быть тотальной.

Скрясин поспешно взял слово:

— Не говори мне, что ты так уж далек от нас. Ведь СРЛ было создано для того, чтобы Европа не попала в руки Сталина. И мы тоже хотим независимой Европы. Только мы поняли, что без помощи Америки ей не обойтись.

— Ерунда! — возразил Анри, пожав плечами. — Европа, колонизированная Америкой, — именно этого хотелось избежать СРЛ, мало того, то была первейшая наша задача, ибо мы никогда не думали, что Сталин собирается захватить Европу.

— Я не понимаю этого предубеждения против Америки, — угрюмо сказал Беннет. — Надо быть коммунистом, чтобы стремиться видеть в ней лишь оплот капитализма: это ведь и огромная рабочая страна, к тому же страна прогресса, процветания, будущего.

— Это страна, которая всегда и всюду постоянно принимает сторону привилегированных: в Китае, в Греции, в Турции, в Корее — что они защищают? Ведь не народ, нет? Они защищают капитал и крупную собственность. Как подумаю, что они поддерживают Франко и Салазара...

В то утро Анри как раз узнал, что его старые португальские друзья устроили мятеж{112}, в итоге — девятьсот арестованных.

— Вы говорите о политике Госдепартамента, — возразил Беннет. — Вы забываете, что есть еще и американский народ; левым профсоюзам и той части нации, которая искренне отстаивает свободу и демократию, можно доверять.

— Никогда профсоюзы не отмежевывались от политики правительства, — заметил Анри.

— Надо смотреть на вещи прямо, — сказал Скрясин. — Европа может защитить себя от СССР лишь при поддержке Америки; если запретить европейским левым силам принять ее, возникнет прискорбная путаница между интересами правых и интересами демократии.

— Если левые проводят политику правых, это уже не левые, — возразил Анри.

— Словом, — угрожающим тоном произнес Беннет, — между Америкой и СССР вы делаете выбор в пользу СССР.

— Да, — сказал Анри. — И я никогда не делал из этого тайны.

— Как вы можете сравнивать злоупотребления американского капитализма и ужас полицейского гнета, — продолжал Беннет. Повысив голос, он начал пророчествовать, и Молтберг поддакивал ему, в то время как Скрясин и Пелтов, не останавливаясь, о чем-то говорили по-русски. Эти люди совсем не походили друг на друга, но у всех у них был одинаковый взгляд, погруженный в страшный, неотступный сон, от которого они не желали очнуться, все они, одержимые ужасом прошлого, по собственной воле оставались слепы и глухи к миру. Пронзительные, низкие, торжественные или вульгарные, их голоса пророчествовали. Быть может, из всех свидетельств, которые они выдвигали против СССР, самым впечатляющим было вот что: настороженное, мрачное, неизгладимо затравленное выражение, каким пережитое при Сталине отметило их лица. Не следовало пытаться останавливать их, когда они начинали бросать вам в лицо свои воспоминания; они были слишком умны, чтобы надеяться вырвать решение путем таких рассказов: скорее речь шла о словесном излиянии, необходимом для их личной гигиены. Беннет внезапно умолк, будто выдохся.

— Не понимаю, что мы здесь делаем! — сказал он вдруг.

— Я вас предупреждал, что мы только потеряем время, — ответил Анри. Они встали; Молтберг долго не отрывал взгляда от глаз Анри.

— Возможно, мы встретимся раньше, чем вы думаете, — сказал он почти ласково.

Когда они вышли из кабинета, Самазелль не выдержал:

— До чего трудно спорить с этими фанатиками. Но самое интересное то, что они ненавидят друг друга: каждый считает предателем того, кто оставался сталинистом дольше, чем он. И главное, все они вызывают недоверие. Беннет пятнадцать лет проработал в Москве корреспондентом: какая подлость, если его до такой степени возмущал режим, как он уверяет сегодня! На них на всех клеймо, — заключил он с довольным видом.

— Во всяком случае, они поступают честно, не желая вступать в союз с голлизмом, — сказал Анри, — иначе они скомпрометировали бы себя.

— У них отсутствует политическое чутье, — заметил Самазелль.

К левым Самазелль попал совершенно случайно: ничто не казалось ему более естественным, чем примкнуть к правым, ибо его интересовало лишь число слушателей, а не смысл собственных речей. Он предлагал статьи Воланжа и со сдержанной симпатией говорил о программе Союза голлистов. Анри делал вид, будто не понимает его намеков, но хитрость оказалась тщетной: Самазелль колебался недолго и перешел в открытое наступление.