Симона Бовуар - Мандарины

• Название: Мандарины
• Автор: Симона Бовуар
• Издательство: Наука
• Жанр: Проза
• Год: 2005
• ISBN: 5-86218-452-Х

«Мандарины» — один из самых знаменитых романов XX в., вершина творчества Симоны де Бовуар, известной писательницы, философа, «исключительной женщины, наложившей отпечаток на все наше время» (Ф. Миттеран).

События, описанные в книге, так или иначе связаны с крушением рожденных в годы Сопротивления надежд французской интеллигенции. Чтобы более полно представить послевоенную эпоху, автор вводит в повествование множество персонажей, главные из которых — писатели левых взглядов Анри Перрон и Робер Дюбрей (их прототипами стали А. Камю и Ж.-П. Сартр). Хотя основную интригу составляет ссора, а затем примирение этих двух незаурядных личностей, важное место в сюжете отведено и Анне, жене Дюбрея — в этом образе легко угадываются черты самой Симоны де Бовуар. Многое из того, о чем писательница поведала в своем лучшем, удостоенном Гонкуровской премии произведении, находит объяснение в женской судьбе как таковой и связано с положением женщины в современном мире.

Роман, в течение нескольких десятилетий считавшийся настольной книгой западных интеллектуалов, становится наконец достоянием и русского читателя.

---

— Я от души повеселился, написав ответ на статью в «Анклюм». Вот только не знаю, пропустишь ли ты ее?

— А в чем дело?

— Видишь ли, я не высказался ни за, ни против Лашома или Дюбрея: Дюбрей получил по заслугам, впредь будет знать, как вести двойную игру. Если он интеллектуал, то пусть не приносит в жертву политике добродетели интеллектуала, а если он считает их ненужной роскошью, то пусть предупредит, и тогда мы поищем свободную мысль в другом месте.

— Я и правда сомневаюсь, смогу ли напечатать это в «Эспуар», — сказал Анри. — Впрочем, ты несправедлив. Но все-таки покажи.

Статья была написана ловко, язвительно и порой по существу, несмотря на всю свою недоброжелательность; Ламбер был невоздержан в нападках на коммунистов и крайне оскорбителен по отношению к Дюбрею.

— У тебя дар памфлетиста, — сказал Анри. — Блистательная штука, но для публикации непригодна.

— То, что я говорю, — неверно? — спросил Ламбер.

— Верно, что Дюбрей раздваивается, но меня удивляет, что ты упрекаешь его за это. Знаешь, я ведь такой же, как он.

— Ты? Но это лишь из лояльности к нему, — возразил Ламбер. Он положил бумаги в карман. — Заметь, я вовсе не держусь за свою статейку, и все-таки забавно: если бы я захотел опубликовать ее, у меня нет возможности. Для «Эспуар» или «Вижиланс» я слишком ярый антикоммунист, а для правых я чересчур левый.

— Это первая статья, которую я отказываюсь принять у тебя, — заметил Анри.

— О! Репортажи, критические заметки — это годится везде. Но как только я захочу сказать то, что думаю, о чем-то важном, ты сможешь выразить мне лишь сожаление.

— Тебе остается попробовать, — дружески посоветовал Анри. Ламбер улыбнулся:

— К счастью, мне нечего особо сказать, во всяком случае, ничего важного.

— Ты не пробовал писать другие новеллы? — спросил Анри.

— Нет.

— Ты слишком быстро пришел в уныние.

— Не знаю, что приводит меня в уныние, — с внезапной враждебностью ответил Ламбер. — Довольно, пожалуй, увидеть в «Вижиланс» рассказ юного Пельвея. Если тебе нравится такая литература, я уже больше ничего не понимаю.

— Тебе не кажется это интересным? — удивился Анри. — Есть ощущение Индокитая, ощущение того, что такое колонист, и в то же время ощущение детства.

— Скажите прямо, что «Вижиланс» не печатает ни романов, ни новелл, а только репортажи, — заметил Ламбер. — Достаточно, чтобы человек провел свое детство в колониях и был против: вы сразу объявите, что у него талант.

— У Пельвея он есть, — сказал Анри. — Суть в том, что гораздо интереснее рассказывать что-нибудь, чем не рассказывать ничего, — добавил он. — Недостаток твоих новелл в том, что ты предпочел ничего не рассказывать. Если бы ты поведал о твоем опыте так, как этот парень говорит о своем, возможно, ты написал бы отличную вещь.

Ламбер пожал плечами:

— Я тоже собирался рассказать о своем детстве, а потом бросил. Мой опыт не ставит под вопрос мироустройство, он чисто субъективен и, следовательно, с вашей точки зрения неинтересен.

— Неинтересного не бывает, — возразил Анри. — У твоего детства тоже есть смысл: ты должен найти его и дать его нам почувствовать.

— Знаю, — с усмешкой сказал Ламбер. — Из всего можно сделать человеческий документ. — Он тряхнул головой. — Меня это не интересует. Если бы я стал писать, то лишь для того, чтобы поведать о вещах в их ничтожности: я попытался бы сделать их интересными только своею манерой рассказывать о них. — Он пожал плечами. — Успокойся, я этого не сделаю, иначе совесть у меня была бы нечиста. Только я не люблю литературу, которую любите вы, потому и не буду ничего писать: так гораздо проще.

— Послушай, в следующий раз, когда пойдем куда-нибудь вместе, давай поговорим обо всем серьезно, — сказал Анри. — Если это я отбил у тебя охоту писать, то мне жаль.

— Не жалей, не стоит того, — ответил Ламбер и, даже не улыбнувшись, вышел из кабинета; казалось, еще немного, и он хлопнул бы дверью; он и правда был обижен.

«Это у него пройдет!» — убеждал себя Анри. Он решил больше не переживать: всегда все оборачивалось не так плохо, как думалось. Самазелль оказался вовсе не столь обременительным, как опасался Анри; своей сердечностью он привлек к себе весь коллектив, за исключением Люка; Трарье никогда не заглядывал в редакцию; тираж намного повысился, и в конечном счете Анри был так же свободен, как прежде. Но главное, новый роман придавал ему оптимизма; он ожидал больших трудностей, а книга организовалась чуть ли не сама собой. На этот раз Анри был почти уверен, что положил хорошее начало, и писал с радостью. Единственным огорчением было то, что Поль требовала, чтобы он работал подле нее. И хотела видеть его черновики. Он отказывал, она сердилась. В то утро, когда они заканчивали завтрак, она снова взялась за него:

— Ну как твоя работа, продвигается?

— Потихоньку.

— Когда ты мне что-нибудь покажешь?

— Я двадцать раз говорил тебе, что читать пока нечего, все еще не оформлено.

— Да, но с тех пор, как ты говоришь мне это, все должно бы уже оформиться.

— Я начал опять сначала.

Поль оперлась локтями о стол и положила подбородок на ладони.

— Ты перестал доверять мне, не так ли?

— Ничего подобного!

— Нет, ты не доверяешь. Это после путешествия на велосипеде, — задумчиво сказала она.

Анри с удивлением посмотрел на нее:

— Что могло изменить это путешествие в наших отношениях?

— Факт остается фактом, — сказала она.

— Какой факт?

— Ну, ты не веришь больше тому, что я тебе говорю. — Он пожал плечами, и она с живостью добавила: — Я могу привести тебе двадцать случаев, когда ты не поверил мне.

— Например?

— Например, в сентябре я сказала тебе, что ты можешь спать в своей гостинице, когда захочешь, а ты каждый раз с виноватым видом спрашиваешь у меня разрешения. Ты не хочешь верить, что своему счастью я предпочитаю твою свободу.

— Послушай, Поль, в первый раз, когда я ночевал в гостинице, на следующее утро у тебя были опухшие глаза.

— Имею я право плакать или нет? — вызывающим тоном сказала она.

— Но я не хочу заставлять тебя плакать.

— А ты думаешь, я не плачу, когда вижу, что ты не доверяешь мне, когда вижу, как ты запираешь на ключ свою рукопись: потому что ты запираешь ее...

— Действительно, есть о чем плакать, — с раздражением заметил он.

— Это оскорбительно, — сказала Поль; она испуганно, почти по-детски смотрела на Анри. — Иногда я спрашиваю себя, уж не садист ли ты.

Ничего не ответив, он налил себе вторую чашку кофе.

— Ты опасаешься, что я роюсь в твоих бумагах? — с возмущением спросила она.

— Это как раз то, что я сделал бы на твоем месте, — сказал Анри, силясь придать своему голосу веселые интонации.

Поль встала, оттолкнув стул:

— Так ты признаешься! Ты запираешь свои ящики из-за меня. Вот до чего мы дошли!

— Хочу избавить тебя от соблазна, — ответил он; на этот раз веселая интонация звучала и вовсе фальшиво.

— Вот до чего мы дошли! — повторила она, глядя Анри прямо в глаза. — Если я поклянусь не прикасаться к твоим бумагам, ты мне поверишь? Оставишь ящик открытым?

— Ты до того сосредоточена на этой несчастной рукописи, что не можешь отвечать за свои поступки; конечно, я верю в твою искренность, но ящик запру.

Наступило молчание, затем Поль медленно произнесла:

— Никогда ты не обижал меня так, как сейчас.

— Если не можешь выносить правду, не вынуждай меня говорить ее, — сказал Анри, с силой отталкивая стул.

Поднявшись по лестнице, он сел за свой стол. Поль вполне заслужила, чтобы он показал ей эту рукопись, тогда бы он избавился от нее. Разумеется, в момент публикации ему придется исправить эти страницы, если только она не умрет тем временем; а пока, перечитывая их, Анри чувствовал себя отмщенным! «В каком-то смысле литература более истинна, чем сама жизнь, — подумал он. — Дюбрей наплевал на меня, Луи — подлец, Поль отравляет мое существование, а я улыбаюсь им. На бумаге же идешь до конца, пишешь то, что чувствуешь». Он еще раз пробежал глазами сцену разрыва: как легко расстаются на бумаге! Ненавидят, кричат, убивают себя или другого, словом, идут до конца: вот почему это неправда. «Пусть так, — сказал он себе, — но это чертовски утешает. В жизни постоянно отрекаешься от себя, и другие люди тебе противоречат. Поль приводит меня в отчаяние, между тем я очень скоро ее пожалею, а она думает, что в глубине души я люблю ее. Зато на бумаге я останавливаю время и навязываю всему миру свои убеждения: они становятся единственной реальностью». Анри отвинтил колпачок авторучки. Поль никогда не прочтет этих страниц; а между тем он торжествовал, как если бы заставил ее узнать себя в том портрете, который списал с нее: притворно влюбленная женщина, которая любит лишь свои комедии и свои мечты; женщина, которая изображает величие, благородство, самоотверженность, в то время как на деле лишена гордости и мужества, погрязла в эгоизме своих мнимых страстей. Такой он ее видел, и на бумаге она полностью совпадала с этим видением.