Симона Бовуар - Мандарины

• Название: Мандарины
• Автор: Симона Бовуар
• Издательство: Наука
• Жанр: Проза
• Год: 2005
• ISBN: 5-86218-452-Х

«Мандарины» — один из самых знаменитых романов XX в., вершина творчества Симоны де Бовуар, известной писательницы, философа, «исключительной женщины, наложившей отпечаток на все наше время» (Ф. Миттеран).

События, описанные в книге, так или иначе связаны с крушением рожденных в годы Сопротивления надежд французской интеллигенции. Чтобы более полно представить послевоенную эпоху, автор вводит в повествование множество персонажей, главные из которых — писатели левых взглядов Анри Перрон и Робер Дюбрей (их прототипами стали А. Камю и Ж.-П. Сартр). Хотя основную интригу составляет ссора, а затем примирение этих двух незаурядных личностей, важное место в сюжете отведено и Анне, жене Дюбрея — в этом образе легко угадываются черты самой Симоны де Бовуар. Многое из того, о чем писательница поведала в своем лучшем, удостоенном Гонкуровской премии произведении, находит объяснение в женской судьбе как таковой и связано с положением женщины в современном мире.

Роман, в течение нескольких десятилетий считавшийся настольной книгой западных интеллектуалов, становится наконец достоянием и русского читателя.

---

— Очень хочу.

На улице он взял меня за руку; я знала, что с минуты на минуту он обнимет меня; груз этого тяжкого дня упал с моих плеч, и я наконец устремилась навстречу покою и радости. Внезапно он оставил мою руку; широкая, незнакомая мне улыбка осветила его лицо:

— Тедди!

Мужчина и две женщины остановились и тоже радостно улыбнулись; в мгновение ока мы очутились за столиком какого-то унылого кафетерия; все они говорили очень быстро, и я ничего не понимала из их слов. Броган много смеялся, взгляд его оживился, судя по виду, он испытывал облегчение, нарушив наше долгое уединение, что казалось естественным: эти люди были его друзьями, им надо было рассказать друг другу множество всяких историй; а что общего было у нас с ним? Сидевшие рядом женщины были молоды и красивы: нравились ли они ему? Я сообразила, что в его жизни наверняка были молодые красивые женщины: как я могла испытывать такое страдание, ведь мы еще не успели обменяться ни одним настоящим поцелуем! Но я страдала. Далеко, очень далеко, в глубине некоего туннеля я видела один из запасных выходов, которые поутру казались мне такими надежными: однако я слишком устала, чтобы дотащиться туда, пускай даже на коленях. Я попробовала прошептать: «Сколько сложностей из-за того, что не удается переспать с мужчиной!» Однако и цинизм не помогал; выглядеть так или иначе смешной, заслужить собственное одобрение или порицание — это уже не имело никакого значения; история эта разворачивалась не только со мной: связанная по рукам и ногам, я была отдана на милость другого. Какое безумие! Я уже даже не понимала, что я приехала сюда искать; наверняка надо было потерять разум, чтобы вообразить, будто мужчина, который был для меня ничем, мог что-то для меня сделать. «Сейчас же пойду спать», — решила я, когда на улице Броган снова взял меня за руку.

— Я рад, что показал вам Тедди, — говорил он, — это писатель-карманник, о котором я вам рассказывал, помните?

— Помню. А женщины, кто они?

— Я их не знаю. — Броган остановился на углу улицы. — Если трамвай не придет, мы возьмем такси.

«Такси, — подумалось мне, — это наш последний шанс; если придет трамвай, я отступлюсь, вернусь в гостиницу». С минуту, тянувшуюся целую вечность, я не спускала глаз с угрожающе поблескивающих рельсов. Броган остановил такси:

— Садитесь.

У меня не было времени сказать себе: «Теперь или никогда», он уже прижимал меня к себе, оковы из плоти сомкнулись на моих губах, язык жадно шарил у меня во рту, и тело мое восставало из мертвых. Я входила в бар, пошатываясь, так должен был пошатываться воскресший Лазарь; музыканты отдыхали, и Биг Билли подсел к нашему столику; Броган шутил с ним, глаза его блестели; мне хотелось бы разделить его веселость, но меня обременяло мое обновленное тело, оно было слишком громоздким, слишком горячим. Оркестр заиграл снова; я рассеянно смотрела на одноногого с напомаженными волосами, исполнявшего чечетку, и рука моя, подносившая к губам стакан с виски, дрожала: как поступит Броган? Что он скажет? Я же не сумею исторгнуть ни единого жеста, ни единого слова. По прошествии какого-то времени, показавшегося мне нескончаемо долгим, он оживленно спросил:

— Вы хотите уйти?

— Да.

— Хотите вернуться в гостиницу?

Шепотом, с трудом вырвавшимся из горла, мне удалось пробормотать:

— Я не хочу расставаться с вами.

— Я с вами тоже, — с улыбкой сказал он.

В такси он снова поцеловал меня, потом спросил:

— Вы согласитесь переночевать у меня?

— Конечно.

Неужели он думал, что я выброшу на помойку это тело, которое он только что подарил мне? Я положила голову ему на плечо, и он обнял меня.

В желтой кухне, где печь уже не гудела, он с силой прижал меня к себе:

— Анна! Анна! Это сон! Весь день я был таким несчастным!

— Несчастным? Это вы меня мучили, вы никак не решались поцеловать меня.

— Я вас поцеловал, а вы вытерли платком мне подбородок: я подумал, что я на ложном пути.

— Кто же целуется в зале! Надо было привезти меня сюда.

— Но вы требовали номер в гостинице. А я так хорошо все устроил, купил большой бифштекс на ужин и в десять часов вечера собирался сказать: слишком поздно искать гостиницу.

— Я прекрасно все поняла, но я осторожна: представьте себе, что мы не обрели бы друг друга.

— Как это не обрели? Я вас никогда не терял.

Мы говорили, прильнув друг к другу, и я чувствовала на губах его дыхание.

— Я так боялась, что придет трамвай, — прошептала я. Он с гордостью засмеялся:

— Я решил во что бы то ни стало взять такси. — Он целовал мой лоб, глаза, щеки, и я чувствовала, что земля кружится. — Вы умираете от усталости, вам надо лечь, — сказал он. И удрученно добавил: — Ваш чемодан!

— Он мне не нужен.

Пока я раздевалась, Броган оставался в кухне; я завернулась в простыни под мексиканским покрывалом; я слышала, как он бродит, наводит порядок, открывает и закрывает шкафы, словно мы уже были давнишней супружеской парой; после стольких ночей, проведенных в гостиничных номерах, в комнатах для друзей, так приятно было чувствовать себя дома в этой чужой постели; мужчина, которого я выбрала и который выбрал меня, ляжет сейчас рядом со мной.

— О! Вы уже расположились! — сказал Броган. Руки его были нагружены белоснежным бельем, он в замешательстве смотрел на меня. — Я хотел поменять простыни.

— Это лишнее. — Он стоял на пороге со своей пышной ношей. — Мне очень хорошо, — сказала я, натягивая до подбородка теплую простыню, завернувшись в которую он спал минувшей ночью. Броган ушел и снова вернулся.

— Анна!

Он рухнул на меня, его интонация потрясла меня. Впервые я назвала его по имени:

— Льюис!

— Анна! Я так счастлив!

Он был обнажен, я тоже обнажена и не испытывала ни малейшего стеснения; его взгляд не мог ранить меня; он меня не судил и ничему не отдавал предпочтения. От волос до пальцев ног его руки запоминали меня. И снова я сказала:

— Мне нравятся ваши руки.

— Они вам нравятся?

— Весь вечер я спрашивала себя, почувствую ли я их на своем теле.

— Вы будете их чувствовать всю ночь, — ответил он.

Внезапно он перестал быть неловким и робким. Его желание преобразило меня. Я, давно уже утратившая ко всему охоту и внешний вид, снова обладала грудью, чревом, лоном, плотью, я была питательной, точно хлеб, и душистой, как земля. Это было так чудесно, что я не знала меры ни времени, ни своему наслаждению; я только знаю, что, когда мы заснули, уже доносились слабые звуки нарождающегося дня.

Меня разбудил запах кофе; я открыла глаза и улыбнулась, увидев на соседнем стуле свое синее шерстяное платье в объятиях серого пиджака. Тень темного дерева пустила листья, трепетавшие на ярко-желтой занавеске. Льюис протянул мне стакан, и я залпом выпила апельсиновый сок, который этим утром имел вкус выздоровления: как будто нега наслаждения была болезнью; или как будто вся моя жизнь была долгой болезнью, от которой я начала избавляться.

Это было воскресенье, и в первый раз за год над Чикаго сияло солнце; мы отправились на лужайку на берег озера. В кустах ребятишки играли в индейцев, было много влюбленных, которые держались за руки; по роскошной воде скользили яхты, карликовые самолеты, красные, желтые и блестящие, словно игрушки, кружили у нас над головой. Льюис вытащил из кармана листок бумаги.

— Два месяца назад я написал о вас стихотворение...

— Покажите.

Я почувствовала легкий укол в сердце; сидя у окна под репродукцией Ван Гога, он написал эти стихи для целомудренной незнакомки, отказавшей ему в поцелуе; в течение двух месяцев он думал о ней с нежностью, а я уже была не той женщиной; он наверняка заметил тень на моем лице, ибо с тревогой сказал:

— Я не должен был показывать вам его.

— Напротив, оно мне очень нравится. — Я с трудом улыбнулась: — Но теперь эти губы ваши.

— Наконец-то, — молвил он.

Тепло его голоса успокоило меня; минувшей зимой моя сдержанность тронула его, но, конечно, он гораздо больше радовался теперь, так что бесполезно мучить себя; он гладил мои волосы, говорил мне простые, ласковые слова, надел на палец старинное медное кольцо;{101} я смотрела на кольцо, слушала непривычные слова; щекой я ловила знакомый стук незнакомого сердца. От меня ничего не требовалось: довольно было того, чтобы я оставалась такой, какая есть, и желание мужчины превращало меня в прекраснейшее чудо. Это так успокаивало, что, если бы солнце остановилось посреди неба, я предоставила бы вечности идти своим путем, не обращая на нее внимания.

Но солнце клонилось к земле, трава становилась прохладной, в кустах все смолкло, яхты уснули.

— Вы простудитесь, — сказал Льюис. — Пройдемся немного.

Казалось странным снова очутиться на ногах, согреваясь лишь собственным теплом, странно, что мое тело умело двигаться, занимая свое особое место, тогда как весь день оно являло собой отсутствие, негатив: оно дожидалось ночи и ласк Льюиса.