Иван Кошкин - За ценой не постоим

• Название: За ценой не постоим
• Автор: Иван Кошкин
• Жанр: Историческая проза

Немецкое наступление, сокрушившее в начале октября Западный фронт, открыло дорогу на Москву. Казалось, уже никто не сможет остановить танковые дивизии, рвущиеся к столице СССР. Советское командование лихорадочно стягивало к Москве войска — из-под Ленинграда, из Сибири, из Средней Азии неслись эшелоны со свежими дивизиями. Но для того, чтобы сформировать новый фронт, требовалось время. Необходимо было любой ценой задержать врага, и в бой пошли последние резервы. Курсанты и десантники, артиллеристы и разведчики, вновь сформированные танковые бригады тонкой линией перекрыли дальние подступы к Москве. Вдоль дорог, по которым двигались механизированные соединения немцев, развернулись отчаянные бои, в которых решалась судьба страны. Советская авиация, невзирая на потери, наносила удар за ударом по колоннам противника. А с тыла на гитлеровцев давили окруженные армии. Без связи, без боеприпасов и горючего они отчаянно пытались прорваться из котлов. И пусть большинству окруженных не суждено было выйти из кольца, их безнадежные атаки сковали врага, не дав обрушиться всеми силами на слабые пока еще заслоны заново выстраиваемого фронта.

Те, кто сражался и погибал в тусклых осенних полях и лесах дальнего Подмосковья, не знали, что их жертва не была напрасной. За их спиной прямо с колес занимали позиции дивизии, которым предстояло вынести на своих плечах всю тяжесть Московской битвы…

---

— Виткасин, давай бегом, проверь, что там у бронебойщиков, и сразу назад, — приказал политрук.

— Есть! — узкоглазый боец закинул винтовку за спину и полез в ход сообщения.

— В какой окоп пошел Шумов? — спросил внезапно Берестов.

— В правый, — ответил Трифонов и поглядел туда, где сидели в засаде истребители.

Снаряд лег рядом с окопом гиганта-гранатометчика, наполовину завалив его землей.

— Ах ты…

Николай тоскливо выругался — ему нравился этот здоровяк рабочий, который так уверенно говорил, что добросит шестикилограммовую связку. Он посмотрел дальше, в сторону занятого немцами леса, и вздрогнул — три едва заметных на таком расстоянии букашки выползли на открытое пространство. Политрук не видел, идет ли за ними пехота, да что там, наверняка идет, просто отсюда не видно…

— Танки, — указал он Берестову.

Младший лейтенант некоторое время смотрел, прищурив глаза, затем кивнул:

— Да. Танки, у вас молодые глаза, товарищ политрук.

Снова заговорили немецкие орудия, теперь снаряды падали на взвод Медведева.

— Приготовиться к отражению атаки, — громко крикнул Берестов. — Отсекаем пехоту, без команды не стрелять! Делаем, как учил, ребята!

Приказ покатился по цепочке ячеек, и Андрей Васильевич повернулся к Трифонову:

— А вы что собираетесь делать, товарищ политрук?

Трифонов лихорадочно соображал. Как политрук роты он должен был находиться либо на командном пункте, ожидая приказа командира, либо идти туда, где могло потребоваться присутствие политработника. О том, чтобы покинуть взвод Берестова, не было и речи — сюда шли танки, вот-вот здесь начнется бой, и уйти отсюда — значит запятнать свое звание, бросить тень на партию, да еще перед бывшим белогвардейцем! С другой стороны, если он будет сидеть в этом окопе, Берестов может подумать, что ему не доверяют. Решение пришло неожиданно.

— Я проверю, что там у Шумова, — сказал политрук. — Если что — заменю убитого… Или раненого.

— Вы с ума сошли, — возмутился Берестов. — Это совершенно не ваше дело — бить танки!

— Это уж мне решать.

Николай уже и сам понял, что напорол горячку, но пути назад не осталось, и, подхватив карабин, Трифонов побежал к окопу истребителей. Гранат в нишах больше не было, но в углу валялись три или четыре сумки с бутылками, подхватив еще одну вдобавок к той, что висела на боку, политрук высунулся из окопа. Танки преодолели треть расстояния до позиций взвода, теперь он ясно видел пехотинцев в длинных шинелях, что шли цепью за машинами. Разведка — передовой отряд танковой дивизии: танковая рота, рота мотопехоты, четыре бронеавтомобиля и четыре орудия на тягачах. Змея, способная протиснуться в незаметную щель и в то же время ударить страшными зубами, немецкая боевая группа искала тонкие места в советской обороне, готовая, если надо, сбить слабого или нерешительного врага и удерживать позицию до подхода основных сил. Ночная разведка показала, что где-то здесь закрепились русские части. Немцы уже научились не лезть на рожон, но в них пока жила уверенность в своих силах, в том, что они могут разбить любого противника, и командир группы решил атаковать. Русские позиции были хорошо замаскированы, однако с рассветом наблюдатели обнаружили линию окопов по опушке двух рощ — Советы не отличались большой изобретательностью в выборе рубежей обороны. Боеприпасов осталось мало, поэтому по каждому участку орудия израсходовали шесть снарядов на ствол, наполовину опустошив боезапас. Артиллеристы еще обрабатывали второй узел обороны русских, а первый уже атаковал взвод танков при поддержке спешившегося взвода мотопехоты.

Трифонов, бежавший чуть ли не на четвереньках по ходу сообщения, ничего этого, естественно, не знал. Зато он знал, что совершает огромную глупость, потому что если его здесь убьют, рота останется без политрука. Но где-то в глубине души уже зрело понимание: без таких глупостей грош ему цена, без них он никогда не станет комиссаром и так и будет по-прежнему терзаться над вопросами, которые Гольдберг решает в пять минут… Николай ясно различал звук немецких моторов, странно тихий, словно у грузовика, и, прибавив ходу, буквально нырнул в окоп, наполовину засыпанный сырой землей пополам со снегом. Крепкие руки вытащили его из отвратительной каши и прижали к стене, прямо перед Трифоновым возникло лицо Шумова — на редкость злое лицо. Несколько секунд гигант смотрел, словно не узнавая, и Николаю стало по-настоящему страшно, но тут истребитель танков резко выдохнул и прохрипел:

— Извиняюсь, товарищ политрук, — и добавил, словно объясняя: — Санька убили.

Напарник Шумова, засыпанный землей по грудь, сидел у стенки окопа, его лицо было закрыто каской, и прямо в темени этой каски чернела огромная и жуткая дыра, ватник на груди убитого уже потемнел от крови.

— Тебя как зовут? — спросил вдруг политрук, отчаянно надеясь, что этот простой вопрос приведет великана в чувство.

— Иван, — ответил Шумов, и лицо его вдруг как-то сразу стало обычным, только напряженным.

— А меня Николай. — Трифонов встряхнул, вернее, попытался встряхнуть бойца за плечо. — Я теперь за Санька, Ваня.

И только тут политрук понял, что гигант вне себя не от страха, а от бешенства. Он вспомнил, что как-то раз Волков обмолвился: мол, Шумов — хороший боец, но иногда от злобы становится больным. Странное дело, Николай почувствовал облегчение — ненависть великана рабочего, открытая, бьющая через край, странным образом давала сил и ему. Политрук осторожно высунулся из окопа: танки были уже в полукилометре, наши пока молчали, подпуская врага поближе. Немецкие машины шли клином: одна впереди, две другие, прикрывая, сзади, расстояние между ними на глаз — метров сто. Трифонов сполз обратно, страха он по-прежнему не ощущал.

— Передний — прямо на нас едет.

Он начал расстегивать сумку, но брезент намок, и пуговица никак не хотела вылезать из петли. Трифонов в сердцах рванул клапан и вытащил бутылку. Шумов аккуратно, словно с чего-то хрупкого, стирал с гранат бурую липкую грязь.

— Слушай, Иван, — начал политрук, сам поражаясь своему спокойствию, — пропустим его чуть-чуть, и сзади, на мотор, как говорили, помнишь?

Шумов, улыбаясь, кивнул. Он не слышал, что говорил ему молодой политрук — от взрыва уши словно забило ватой, в голове звенело. Иван понял только одно — этот парень, что-то ему взволнованно втолковывающий, собирается взрывать танк вместе с ним. Шумов еще раз кивнул и осторожно выглянул наружу. Немецкая машина — угловатая, с плоской башней, плавно покачиваясь, шла прямо на их окоп. Танк — серого когда-то цвета, был по пушку заляпан желто-коричневой грязью, он, словно принюхиваясь, повел орудием, затем остановился. Грянул выстрел, где-то за спиной у Шумова, на опушке, ударил разрыв, и железная коробка снова поползла вперед. За ней, чуть отстав, бежали люди с винтовками, в заляпанных все той же грязью ненавистных серых шинелях. Передний танк был уже в трехстах метрах, и гигант начал прикидывать — сколько времени ему понадобится, чтобы подбежать на десять метров, не больше, а лучше даже меньше, и забросить шесть килограммов гранат на моторное отделение. Как всегда, к горлу подступила ненависть, поселившаяся в нем после смерти Холмова, она давила голову, мешала думать, и Иван, набрав полную пригоршню смешанного с глиной снега, с силой вдавил лицо в мокрую грязь.

Война столкнула их — рабочего Шумова и историка, кандидата наук Холмова, как сталкивает людей очень большая беда. В казарме, забитой двухэтажными нарами, их места оказались рядом — здоровяки, да и просто те, кто тяжелее, обычно спали внизу. Шумов уже не помнил, с чего началось это знакомство, просто как-то вдруг выяснилось, что он и Холмов — почти соседи, доцент снимал комнату буквально через три дома. Наверное, на этом бы все и кончилось, но однажды на занятиях историк, получив за дело, в общем, плюху от старшины, обиды не снес и полез драться с самим Медведевым. Шумов, что рос и взрослел на улицах заводского района в веселые двадцатые годы, в людях больше всего ценил твердость характера. У доцента характер имелся. В тот же вечер они разговорились по-настоящему. Говорили долго, пока кто-то не заорал из угла, чтобы заткнулись наконец, если сами спать не хотят. С тех пор рабочий Шумов и историк Холмов беседовали часто. Шумов долго не мог понять — какая польза стране от того, чем занимаются историки. По мнению рабочего, все эти раскопки были сплошное баловство и разбазаривание народных денег. В ответ Холмов стал рассказывать, как четыре года назад они копали в степи древний курган, что стоял там полторы тысячи лет. Как однажды им не подвезли вовремя воду, и вся экспедиция — пятнадцать человек, четыре лошади и два ишака, мучилась жаждой, пока начальник экспедиции, доцент Холмов, ездил с бурдюками к колодцу. А потом историк вдруг перескочил на каких-то таштыков, потому что раскапывали они курган настоящего таштыкского царя. Холмов рассказывал о древних царствах, о воинах в тяжелых доспехах, что мчались когда-то в битвы на закованных в броню конях, о конных лучниках с разрисованными телами, оставивших на скалах грубые рисунки. Нельзя сказать, что эти разговоры сразу изменили отношение Шумова к нелегкому труду историков. «Ну, хорошо, — говорил он, — ну раскопали вы их. Польза-то от этого какая?» «А польза должна быть от всего?» — спрашивал Холмов. «Вообще-то да». Такие споры продолжались изо дня в день — у бойцов в учебном лагере свободного времени почти не было, и соседи все никак не могли закончить разговор, который почему-то вдруг стал необыкновенно важен для обоих. Сам того не сознавая, Шумов очень хотел, чтобы историк убедил его в своей правоте. Однажды рабочему даже приснились эти самые таштыки — в странных доспехах из кожаных полос и стальной чешуи, на маленьких, прикрытых броней лошадях, они говорили с ним на своем непонятном языке, словно пытались что-то объяснить, и у каждого почему-то был голос доцента. Шумов проснулся в холодном поту, и шепотом обматерил и старинных царей, и ученого с его рассказами. Следующим вечером разговор начал уже Холмов. Задетый за живое, он, как видно, решил во что бы то ни стало доказать рабочему, что труд историков тоже очень важен для страны. «Представь, что прошло, ну, допустим, не полторы тысячи, а пятьсот лет. Может быть, люди тогда уже будут жить дольше — сто лет, к примеру. И твой, скажем, прапрапрапраправнук захочет узнать — а как жил его прапрапрапрапрадед. Понимаешь, мы ведь не сами по себе здесь и сейчас взялись. Мы дети человечества, всех этих тысячелетий войн, крови, страданий, надежд. Если мы обо всем забудем… Мы ведь станем просто как звери — они тоже родства не помнят».