Александр Вертинский - Рассказы, зарисовки

• Название: Рассказы, зарисовки
• Автор: Александр Вертинский
• Издательство: АСТ
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2006
• ISBN: 978-5-17-019682-1

---

Мне пришлось играть роль Великого Дожа Венеции, и во внешнем облике я исходил из портрета «Дож Венеции» Джиовани Беллини. Вы увидите его на экране. К сожалению, при монтаже картины роль была сильно обрезана, и лично меня это не удовлетворяет. Но материала оказалось слишком много и весь он не вмещался в те 2 часа, которые полагаются на демонстрацию всей картины. Картина, на мой взгляд снята безукоризненно. Выбор натуры, сама композиция кадров поражают. В цветовом плане она превосходит все до сих пор виденное мною. Оператор картины Е. Андриканис воистину показал чудеса в этой работе. Недаром наши газеты называют его «чудесным». Музыку писали албанский композитор Ческ Задея и наш Юрий Свиридов. <…>

После этой картины я уже сыграл новую роль. К юбилею А. П. Чехова мы ставили ряд его произведений, инсценированных для экрана. В числе их будет сделан полнометражный цветной фильм из его рассказа «Анна на шее». В этом фильме я играю роль губернатора-князя. Картина еще не закончена, но я уже отснялся в ней.

А сейчас я вылетаю в Киев на пробу в Киевскую киностудию. Там готовится большой фильм, приуроченный к дате воссоединения Украины с Россией, — «Богдан Хмельницкий».

Мне предлагают роль Коронного Гетмана Польши — Потоцкого. Роль мне нравится, но все зависит от того, как пройдет проба. Киноработа очень увлекает меня своим разнообразием и возможностью пробовать себя в различных образах, потому что в моем концертном искусстве мне все же тесновато. Ведь любая песня длится от 3-х до 5-ти минут, и за это время много не создашь. В песне все должно быть сжато, конкретно и коротко. А в фильме есть где развернуться в любой роли. <… >

Москва, 10 февраля 1954 г.

О спектакле «На дне» в Ленинградском театре драмы им. А. С. Пушкина

Недавно я смотрел «На дне» — с ленинградцами. Боже, как я не согласен с ними! Какой нажим! Какая педаль! Какое фортиссимо!

Сатин — шулер, сухой и твердый в своей работе, высушенный на огне своего опасного и напряженного ремесла, каждую минуту рискующий, где-то глубоко запрятавший свой протест, — не может и не смеет так благодушно рассуждать с видом загулявшего архиерея, которому надоело бормотать молитвы и притворяться! Он выезжает на темпераменте. Но это не убеждает или убеждает тех, кому этого достаточно. У Сатина каждое слово вынуто из-под спуда. Из глубины души, в которую он сам никогда не заглядывает и не дает никому заглянуть в нее. И это только великий маг и волшебник — «священный алкоголь» — заставляет его так говорить! Говорить «недозволенное — самому себе». Каждое слово, каждое мнение этого человека — сокровенно и несвойственно ему в жизни, об этом надо помнить актеру! И что же? Вместо этого — актерский темперамент и пафос!

Барон — Фрейндлих — неубедителен, рассудочен, излишне умен! Барон — это все же какая-то «линия в нужнике». Он и сентиментален, и беспомощен, и добр (увы, добр, несмотря на свои грозные выкрики по адресу Насти), и вот он идет все-таки за ней: «Пойду посмотрю, что она там». Потому что он жалеет и, может быть, даже по-своему любит Настю и, погорячившись, тут же идет на попятный.

Актер вообще играет на втором плане и поэтому не доходит до зрителя. А жаль! Татарин хорош, не бездушен. Единственный, кто держится в образе с самого начала и до конца, — это Толубеев. Он безукоризнен, хорош и точен в своем типаже загулявшего человека. Этот актер никогда не ошибается. У него блестящее, я бы сказал, чувство «шкуры» того, кого он играет, и главное — великолепное чувство меры! Как важно иногда актеру помолчать. Дать публике за тебя подумать, за тебя поиграть. Этого актеры не любят, а между тем это нужно. Настя говорит, как будто вколачивает свои реплики, как сваи в землю. Зачем это? Ведь она же только женщина. Слабая женщина. Ее протест — это протест слез, а не гнева! А она уходит так, как будто через пять минут она сделает революцию! Не надо этого. Неверно. Не надо этого страшного надрыва!

Ведь она же любит все-таки этого несчастного барона и только дразнит его, вымещая на нем свои обиды и муки!

И песня спета слишком звонко, надо тише, они уже все пьяны…

Это мука и боль поют их устами. Тихо… безнадежно… И тогда на этом фоне, как удар грома, звучит фраза:

— Братцы… там… на косогоре Актер… удавился!

Огромная пауза. И только после этого:

— Эх, дурак… Песню испортил…

Вот где сила Горького.

Какой потрясающий финал!

Но этого не было…

О кинокартине режиссера Кристиана-Жака «Кармен» (Франция)

В кино, как ни в одном из видов искусства, необходимо совершенство. Тончайшее и глубочайшее чувство меры. Потому что аппарат — это безжалостный и, увы, абсолютно объективный свидетель всего происходящего. В картине, виденной нами сегодня, очень много «нажима». Кармен не мешало бы поменьше «вихляться» и больше задумываться над своими поступками, жестами и поведением. Это чудесная актриса, играющая Кармен, но не Кармен! Она ни на секунду не задумывается над тем, что делает. А в жизни так не бывает. Даже преступник, убивающий своего врага, в какой-то момент задумывается, прежде чем его убить. Обреченность Кармен она не выявила, ее почти физическую жажду смерти, как расплаты за большие страсти, она не показала. Это, несомненно, «клиническая» Кармен. И притом весьма поверхностная. Ее охлаждение к Дон Хозе поверхностно и внутренне не оправдано. Неясно и непонятно, почему она его разлюбила. Разочарование в предмете своей любви — неубедительно. А заметно наклеенные ресницы делают ее «примадонной». Надо было играть тише, и глубже, и проще… Притом вся картина дурно пахнет мелодрамой и театром в самом обычном смысле этого слова. Человеческих чувств в ней нет. Хозе — тоже слишком красив и статуарен. Лучше всех, пожалуй, «кривой», и то относительно.

Надо было демократизировать картину — приблизить ее к простоте, к поту, к правде. Это им не удалось. Впрочем, они и не умеют этого делать. Больше загара, пыли, пота и грязи — и меньше «кабаре».

Таково мое мнение.

Мои дочери

У меня их двое. Одной семь, другой восемь лет. Одну зовут Биби, другую Настенька. Биби родилась в Шанхае, Настя — в Москве.

В это утро они сидели в пижамках на подоконниках, считая танки, проходившие по улице Горького, и, как всегда, ссорились.

— Ты китайка противная! — говорила Настя. — Ты родилась в Шанхае!

— Ну и что из этого? — спокойно возразила Биби. — Ну и родилась…

— А я — москвичка! Я родилась в Москве.

— Ну?

— Вот тебя на Красную площадь не пустят, а я могу пойти!

— Почему?

— Потому что я москвичка, а это праздник только для москвичей!

Я нахожу, что пора вмешаться.

— Это праздник для всех трудящихся, — говорю я.

— Для всех?

— Да, для всех!

Но Биби защищается по-своему.

— Никакая ты еще не москвичка, — говорит она.

— Почему?

— Потому. Если голубь родился в конюшне, значит, он лошадь? Москвичи — это те, которые живут 800 лет в Москве.

Настя потрясена. Она считает, сколько лет ей еще надо жить, чтобы считаться москвичкой.

Я снова вмешиваюсь и разъясняю вопрос. Разговор переходит на другую тему.

— Папа, — спрашивает Настя, — а детям можно ходить с демонстрацией?

— Можно.

— С мамами или одним?

— Лучше с мамами.

— Почему?

— Ну мало чего… вдруг им чего-нибудь захочется… по надобности…

— Можно взять с собой горшочек, — задумчиво говорит она.

Бибка не пропускает случая поднять на смех эту идею.

— Что же это получится? — презрительно говорит она. — Тысячу ребят — и все с горшками? Маленькие должны сидеть дома!

— А ты?

— Я другое дело. Я — пионерка! Мне даже милиционер честь отдает.

Настя вздыхает. Она только в первом классе, и в пионеры ее пока не берут.

— Когда я буду пионеркой, — говорит она, — я даже спать буду в красном галстуке! И прежде всего я… знаешь, что сделаю?

— Что?

— Отколочу тебя!

— Пионерам нельзя драться, — замечаю я.

— Тогда я отколочу ее раньше, за полчаса до этого.

Чтобы их примирить, я спрашиваю:

— Ты стишки выучила?

— Да.

— Какие?

Посмотри в свое окно:
Все на улицах красно.
Вьются флаги у ворот.
Пламенем пылая.
Видишь, музыка идет
Там, где шли трамваи.
Вся страна — и млад и стар —
Празднует свободу,
И летит мой красный шар
Прямо к небосводу.

— А шар ты нам купишь? — неожиданно заканчивает она.

— Куплю.

— А новые платья нам наденут?

— Да.

— И новые банты?

— Да.