Александр Гольденвейзер - Вблизи Толстого. (Записки за пятнадцать лет)

• Название: Вблизи Толстого. (Записки за пятнадцать лет)
• Автор: Александр Гольденвейзер
• Издательство: Захаров
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2002
• ISBN: 5-8159-0273-X

Александр Борисович Гольденвейзер (1875–1961), народный артист СССР, доктор искусствоведения, пианист и композитор, более 50 лет (с 1906) профессор Московской консерватории.

В 1896 году счастливый случай привел еще студента А. Б. Гольденвейзера в дом Л. H.Толстого. Толстой относился к даровитому пианисту с большим доверием и нередко открывал душу, делился своими мыслями, чувствами, переживаниями, подчас интимного свойства. Он знал, что Гольденвейзер любит его искренней, горячей любовью, что на него можно положиться как на преданного друга.

Уникальная по продолжительности создания книга поражает — как и сам Толстой — своим разнообразием и даже пестротой: значительные суждения Толстого по острейшим социальным, литературным и философским вопросам соседствуют со смешными мелочами быта, яркими характеристиками самых разных посетителей Ясной Поляны и дикими перепалками жены Софьи Андреевны с дочерью Александрой Львовной.

«Записывал я главным образом слова Льва Николаевича, а частью и события его личной жизни, стараясь избежать отбора только того, что казалось мне с той или иной точки зрения значительным или интересным, и не заботясь о ка- ком‑либо плане или даже связности отдельных записей между собою».

Текст печатается полностью по первому изданию в двух томах Комитета имени Л. Н. Толстого по оказанию помощи голодающим:

Москва, «Кооперативное издательство» и издательство «Голос Толстого», 1922, с включением прямо в текст (в скобках) пояснений автора из его замечаний к этому изданию; часть купюр издания 1922 года восстановлена по однотомному изданию «Худлита» 1959 года (кроме записей за 1910 год, так как они не были тогда переизданы)

---

Владимир Григорьевич посидел недолго, и мы все уехали. Когда мы уезжали, жене сказали, что Софья Андреевна у себя. Она пошла проститься с ней, но не нашла ее. Когда же мы спускались с лестницы, Софья Андреевна неожиданно появилась откуда‑то и быстро пробежала в комнату Л.H., где, очевидно, опять началась сцена.

12 июля. Я условился ехать со Л. Н. верхом. Приехал в Ясную, там Татьяна Львовна и Александра Львовна собирались уже ехать мне навстречу для того, чтобы я привез Михаилу Сергеевичу казацкое седло, а главное, от Черткова вчерашнее письмо Л. Н. к нему, так как Софья Андреевна увидала из сада в окно, как Л. Н. передал его вчера Черткову, и требует его, думая, что Л. Н. в этом письме пишет про нее. Седло оказалось у приказчика, а за письмом решили съездить позже.

Александра Львовна и Татьяна Львовна рассказали мне, что вчера (Л.Н. лег спать до их приезда) они сидели до пятого часа утра, и Татьяна Львовна все время уговаривала Софью Андреевну. Они надеются, что из этого что‑нибудь выйдет.

Мы поехали втроем: Л.H., Михаил Сергеевич и я. Поехали в Засеку к Рвам, потом к Горелой поляне, к мосту на шоссе, по шлаковой дороге к Козловке и домой. За прогулкой было очень приятно, но особенно значительных интересных разговоров не было.

По поводу кого‑то, кого Л. Н. не мог вспомнить, он сказал:

— Память, память! Ну, и то сказать, что каждый день приходит до десяти новых людей. Куда же всех помнить?! Совершенно невозможно.

Вечером я не ездил в Ясную: у меня сделалась сильнейшая мигрень.

14 июля. Нынче утром пришел А. П. Сергеенко с просьбой, чтобы моя жена переписала текст завещания Л. Н. — так как Л. Н., может быть, приедет нынче и, если не захочет написать сам, подпишет написанное другой рукой. Жена стала переписывать, а я пошел к Чертковым, где застал Александру Львовну. Она приехала предупредить, что Софья Андреевна опять в ужасном состоянии: уходила в Чепыж, требует дневников, так что за ними каждую минуту могут прислать. Л. Н. прислал Черткову небольшое письмо, в котором пишет, что готов даже не видаться с ним, если это может успокоить Софью Андреевну. Александра Львовна рассказала, что Л. Н. написал Софье Андреевне письмо, которое она, продолжая в раздражении говорить, даже не взяла у него. Л. Н. отдал письмо Александре Львовне, прося передать матери. Александра Львовна говорит, что после этой сцены, когда Софья Андреевна ничего не хотела слушать, не брала письма и продолжала все кричать свое, Л. Н. вышел в ремингтонную страшно бледный и зашатался. Михаил Сергеевич и Александра Львовна бросились к нему и поддержали его.

Л. Н. закричал:

— Это Бог знает что такое! Идите к мама, с ней Бог знает что делается!

Александра Львовна говорит, что она никогда не слыхала, чтобы он так кричал, и вообще не помнит его в таком ужасном состоянии.

Александра Львовна с Варварой Михайловной с помощью стенографии наскоро переписали письмо Л. Н. к Софье Андреевне. Пока они это делали, Софья Андреевна хватилась его, и Татьяне Львовне стоило больших усилий задержать ее на несколько минут, пока они переписывали.

Софья Андреевна прочла письмо и оставила его на столе у себя в спальне. Характерно, что она, несмотря на свое состояние, успела в письме Л. Н. вместо буквы «Ч» вписать полностью фамилию Чертков. Пока Софья Андреевна уходила в Чепыж, Александра Львовна успела проверить свой список по оригиналу. Она привезла это письмо Черткову. (Письмо это напечатано Софьей Андреевной в книге «Письма графа Л. Н. Толстого к жене». Изд. 2–е. Москва, 1915. Напечатанный в книге текст во многих подробностях отличается от снятой Александрой Львовной копии. Не имея возможности сверить письмо с оригиналом, я привожу его по копии, данной мне Александрой Львовной.).

Вот оно:

«1) Теперешние дневники никому не отдам, буду держать у себя.

2) Старые дневники возьму у Ч(ерткова) и буду хранить сам, вероятно, в банке.

3) Если тебя тревожит мысль о том, что моими дневниками, теми местами, в которых я пишу под впечатлением минуты о наших разногласиях и столкновениях, что этими местами могут воспользоваться недоброжелательные тебе будущие биографы, то, не говоря о том, что такие выражения временных чувств как в моих, так и в твоих дневниках никак не могут дать верного понятия о наших настоящих отношениях, — если ты боишься этого, то я рад случаю выразить в дневнике или просто как бы в письме, мое отношение к тебе и мою оценку твоей жизни. Мое отношение к тебе и моя оценка тебя такая: как смолоду любил тебя, так и не переставая, несмотря на разные причины охлаждения, любил и люблю тебя. Причины охлаждения эти были, не говорю о прекращении брачных отношений, такое прекращение могло только устранить обманчивые выражения настоящей любви, причины эти были, во — первых, все большее и большее удаление мое от интересов мирской жизни и мое отвращение к ним, тогда как ты не хотела и не могла расстаться, не имея в душе тех основ, которые привели меня к моим убеждениям, что очень естественно и в чем я не упрекаю тебя.

Прости меня, если то, что я скажу, будет неприятно тебе, но то, что теперь между нами происходит, так важно, что нужно не бояться высказывать и выслушивать всю правду. Во — вторых, характер твой в последние годы все больше и больше становится раздражительным, деспотичным и несдержанным. Проявление этих черт характера не могло не охлаждать не самое чувство, а выражение его. Это во — вторых.

В — третьих, главная причина была роковая, та, в которой одинаково не виноваты ни я, ни ты, это наше совершенно противоположное понимание смысла и цели жизни. Все в нашем понимании жизни было прямо противоположно: и образ жизни, и отношение к людям и к средствам жизни, собственности, которую я считаю грехом, а ты необходимым условием жизни. Я в образе жизни, чтобы не расставаться с тобою, подчинялся тяжелым для меня условиям жизни, ты же принимала это за уступки твоим взглядам, и недоразумение между нами росло все больше и больше. Были еще и другие причины охлаждения, виною которых были мы оба, но я не стану говорить про них, потому что они не идут к делу. Дело в том, что я, несмотря на все бывшие недоразумения, не переставал любить и ценить тебя. Оценка же моя твоей жизни со мною такая.

Я, развратный, глубоко порочный в половом отношении человек, уже не первой молодости, женился на тебе, чистой, хорошей, умной, 18–летней девушке, и, несмотря на это мое грязное, порочное прошедшее, ты почти 50 лет жила со мною, любя меня, трудовой, тяжелой жизнью, рожая, кормя, воспитывая, ухаживая за детьми и за мною, не поддаваясь тем искушениям, которые могли так легко захватить всякую женщину в твоем положении: сильную, здоровую, красивую, но ты прожила так, что ни в чем не смею упрекнуть тебя. За то же, что ты не пошла за мною в моем исключительном духовном движении, я не могу упрекать тебя, не упрекаю потому, что духовная жизнь каждого человека есть тайна этого человека с Богом и требовать от него другим людям ничего нельзя, и если я требовал от тебя, то я ошибся и виноват в этом.

Так вот верное описание моего отношения к тебе и моя оценка тебя, а то, что может попасться в дневниках, я знаю только, что ничего резкого и такого, что бы было противно тому, что сейчас пишу, там не найдется. Так это третье о том, что может и не должно тревожить тебя о дневниках.

4) Это то, что если в данную минуту тебе тяжелы мои отношения с Ч(ертковым), то я готов не видеться с ним, хотя и скажу, что это не столько для меня неприятно, сколько для него, зная, как это будет тяжело для него. Но если ты хочешь, я сделаю.

Теперь 5) то, что если ты не примешь этих моих условий доброй, мирной жизни, то я беру назад свое обещание не уезжать от тебя. Я уеду, уеду, наверное, не к Ч., даже поставлю непременным условием то, чтобы он не приезжал жить около меня, но уеду непременно, потому что дальше так жить невозможно. Я бы мог продолжать жить так, если бы мог спокойно переносить твои страдания, но я не могу.

Вчера ты ушла взволнованная, страдающая. Я хотел спать, лег, но стал не то что думать, а чувствовать тебя, и не спал и слушал до часу, до 2–х, и опять просыпался и слушал, и во сне, или почти во сне, видел тебя.

Подумай спокойно, милый друг, послушай своего сердца, почувствуй, и ты решишь все, как должно. Про себя же скажу, что я со своей стороны решил все‑таки, что иначе не могу, не могу. Перестань; голубушка, мучить не других, а себя, потому что ты страдаешь в сто раз больше других. Вот и все.

13 июля утром. Лев Толстой».

Я возвратился домой, и мы с женой стали торопиться кончить работу над проверкой копии одной из тетрадей дневников.

Позже мы оба пошли к Чертковым и сидели там до 7 */4 часов вечера.

Часов в шесть снова приехала Александра Львовна. Оказывается, Софья Андреевна ждала, что она привезет дневники, а между тем Л. Н. в своем письме к Черткову об них второпях и не упомянул. Александра Львовна спряталась в комнате у Прасковьи Афанасьевны (жена Сидоркова), пока Л. Н. не вернулся с прогулки. Вернувшись, Л. Н. написал несколько слов Черткову, и Александра Львовна опять поехала в Телятенки за дневниками.