Николай Скабаланович - Византийское государство и Церковь в XI в.: От смерти Василия II Болгаробойцы до воцарения Алексея I Комнина: В 2–х кн.

• Название: Византийское государство и Церковь в XI в.: От смерти Василия II Болгаробойцы до воцарения Алексея I Комнина: В 2–х кн.
• Автор: Николай Скабаланович
• Издательство: «Издательство Олега Абышко»
• Жанр: Религия
• Год: 2004
• ISBN: ISBN 5–89740–107–4

Николай Афанасьевич Скабаланович (1848–1918) — профессор общей и церковной истории Санкт–Петербургской Духовной академии, доктор богословия, один из самых талантливых русских церковных историков. Его основополагающая работа «Византийское государство и Церковь…» — это настоящая энциклопедия по Византии, непревзойденный во многих отношениях даже по настоящее время научный труд, в том числе и по своим литературным достоинствам. В приложении даются статьи «Византийская наука и школы в XI в.», «О нравах византийского общества в Средние века», «Разделение Церквей при патриархе Михаиле Керулларии» и другие, позволяющие с большей полнотой и вниманием остановиться на конкретных вопросах как внутренней истории Византийской империи в целом, так и истории Византийско–Вос–точной церкви в частности.

Для всех интересующихся историей Церкви и историческими судьбами Православия.

---

Остальные μαθήματα знакомили с отношениями чисел, линий и звуков и составляли естественный переход от опытного знания к чистому. На третьем плане (после наук) стояло так называемое чистое знание — καθαρά έπιστήμη, или метафизика. Путем сведения результатов изучения наук ученики приводились к метафизическому познанию высшего бытия и его частей, верховного единства, верховного блага и т. д. Наконец, на четвертом плане стояло и высшее место занимало первое знание, первая философия (πρώτη έπιστήμη, πρώτη φιλοσοφία), под которой понималось богооткровенное знание, богословие. Это знание отчасти только доступно уму и может быть раскрываемо по законам мышления, в остальном же превышает силы ума и основанием своим имеет слово Божие и свидетельства отцев Церкви.

Кроме перечисленных предметов особый еще предмет преподавания составляло знание или искусство (безразлично называемое τέχνη и έπιστήμη) политическое, законоведение. Место его в порядке обучения не было строго определено: одни приступали к изучению законов после риторики, другие после философии. Научной задачей юриспруденции было изложение законов в системе, в противоположность механическому усвоению их в пунктуальном порядке законодательных актов. По всей вероятности, в связи с изучением государственных законов (νόμων πολιτικών) велось изучение и церковных законов (θεσμών ιερατικών, ιερών κανόνων); по крайней мере, одно с другим тесно связано в случае Никифора Ефесского.

Изложенный порядок и объем школьного обучения был идеальным; он считался наиболее правильным, целесообразным, удовлетворяющим все требования, какие мог предъявить образованный человек. Но оба принципа, которые преследовались этим идеалом, во-первых, последовательность и постепенность, во-вторых, всесторонность и законченность образования, на практике далеко не всегда выполнялись, далеко не все проходили весь образовательный цикл (έγκύκλιος παίδευσις) правильно и систематично. Были такие, которые, не усвоив себе или усвоив недостаточно начала, стремились к концу, и познания их вследствие того не отличались основательностью. Еще более было таких, которые, начав правильно, не доходили до конца. Некоторые ограничивались элементарным обучением и не простирались далее грамоты, как показывает история с Пселлом, которого родственники не советовали отдавать в науку преподавателю орфографии, а удовлетвориться теми сведениями, которые он успел приобрести до 8-летнего возраста. Другие останавливались на Рубеже между пиитикой и риторикой и не простирались в область риторического искусства; с теми познаниями, какие вынесли из грамматики и пиитики, вступали в жизнь, принимались за государственную службу или практическую деятельность и доживали до седых волос. По сравни нию с этими устаревшими недоучками восхваляется Лихуд, который в том возрасте, когда начинала только расти у него борода, превзошел многих длиннобородых, седых стариков, потому что не остановился на поэзии, а занялся еще риторикой. Пселлу тоже грозила опасность закончить ученую карьеру на поэзии; так как его семья была не из особенно зажиточных, то в 16 лет он оставил учение и временно превратился в чиновника, с целью приобретения средств к жизни. Некоторые изучали риторику и тем оканчивали свое образование, например, Никита Фессалоникийский, по изучении риторики принявшийся за учительское ремесло. Некоторые к риторике присоединяли еще знакомство с законами, до философии всетаки не простираясь. Таков был Константин Лихуд. Некоторые, наконец, принимались и за философию, но усваивали ее не во всей полноте: старший Керулларий изучил диалектику, физику и на том остановился, младший Керулларий, знаменитый впоследствии патриарх, к физике прибавил еще астрономию, но следовавшими за ней отвлеченными науками (арифметика, геометрия, музыка, метафизика) не занимался, и напыщенную заметку, что он впоследствии, как голубица, воспарил в область духовных предметов, трудно понимать в смысле школьных занятий его богословием, а можно разуметь скорее или в смысле общего направления позднейшей его деятельности, или в смысле позднейших внешкольных занятий богословием. Так как богословие было заключительным звеном в цепи школьного обучения, до которого доходили не все, то естественно сделать вывод, что и систематическое научное изложение догматов становилось уделом лишь немногих, достигавших вожделенной пристани знания, вроде Пселла или Никифора Ефесского. Даже о таких светилах, как Иоанн Мавропод, Иоанн Ксифилин, Никита Фессалоникийский, Константин Лихуд, биограф их не говорил, чтобы они венчали свои школьные занятия догматикой. По-видимому, учительницей благочестия была в то время не столько школа, сколько семья и Церковь; уроки по этому предмету, преподанные детям матерью, восполняла и укрепляла Церковь. В школе же богословский элемент был как бы придаточным; на первой стадии школьного учения он выражался в аллегорическом объяснении поэтов, на второй в изучении христианских риторов наравне с языческими, усвоении церковного красноречия, наравне с политическим, на третьей (если такой было законоведение) — в ознакомлении не с одними гражданскими и уголовными законами, но и канонами Церкви, на четвертой (имея в виду философию) — в мистическом изъяснении арифметических чисел, а еще более в применении музыки к церковным песнопениямТолько на вершине школьной мудрости догматика делалась специальным предметом. Но немногие достигали этой вершины, если же и достигали, то недолго на ней удерживались. Причиной тому было самое свойство предмета — догматики, — вспомним ссылку Пселла на двойственность первой философии в объяснение того обстоятельства, почему он занимался ею менее, чем второй философией.

Представленные разъяснения могут способствовать установлению надлежащей точки зрения на характер византийской образованности XI в. Бесспорно, на образованности того времени лежал отпечаток церковности, результат этого стоит в согласии со школьным приемом обучения, объединявшим на всех стадиях содержание светское с духовным. Но было бы заблуждением утверждать, что религиозный элемент вытеснял и подавлял элемент светский, что богословская наука убивала науку светскую. Скорее светский элемент брал перевес над духовным, во всяком случае, он стоял на первом плане, а религиозный элемент привходил стороной, сообщая при этом свою окраску содержанию науки в целом. Взгляд, высказываемый некоторыми учеными исследователями о преобладании в Византии религиозного начала в сферах мысли и жизни, мы находим утрированным по отношению к школе и школьной науке. Некоторую неточность видим также в общепринятом взгляде на энциклопедичность, универсальность знаний в Византии. Взгляд этот справедлив в том смысле, что энциклопедичность была идеалом византийской образованности, справедлив он, далее, в смысле отсутствия специально духовных и специально светских школ, с разделением элемента светского и духовного в две различные области. Но взгляд неверен, если формулировать его так, что вообще византийская школа была рассадницей энциклопедизма. Такое положение было бы верно, если бы в каждой византийской школе преподавался весь круг наук. Но этого не было. В школе преподавалась лишь часть круга или одна из наук. До открытия византийской Академии при Мономахе были (употребляя с некоторой натяжкой знакомую нам терминологию) школы низшие или элементарные, средние и высшие. Образцом первой может служить та школа, в которой Пселл обучался от 6 до 8 лет, образцом второй — школа Никиты Фессалоникийского до поступления его на кафедру риторики в Академии, — предметами преподавания в этой школе были орфография, грамматика и пиитика, образцом третьей — школа Иоанна Мавропода, тоже до занятия им академической кафедры: в ней преподавались риторика, философия и законы. Византийская Академия, открытая Мономахом, подходит по составу преподаваемых наук под этот последний тип: в ней были кафедры риторики, философии и законов, но нет сведений, чтобы существовала кафедра Какой-нибудь из наук, предшествовавших риторике; Мавропод, вероятно, преподавал какую-нибудь науку из обширного философского цикла. Мы не знаем ни одной византийской школы, где бы совмещался весь образовательный цикл, начиная с элементов, если не с грамоты, то с грамматики, и кончая философией. Между тем мы знаем школы, которые, отличаясь от низших и средних, лишь отчасти подходят подтип высших, скорее же могут быть названы школами специальными, так как в них преподавалась лишь одна наука из круга наук высшего преподавания. Так, известно, что до открытия Академии имели отдельные школы Ксифилин и Пселл, один преподавал в своей школе законы, другой — философию.

В связи с вопросом о школьном преподавании заслуживает еще внимания пограничный рубеж, который отделял область школьных предметов от сферы предметов внешкольного изучения, с которыми Пселл не советовал знакомить учеников, будучи, однако же, сам с ними знаком. Эта сфера предоставлялась на долю внешкольного самоусовершенствования в науках, и содержанием ее служило мистическое, таинственное знание. Несмотря на необязательность, так сказать, этого знания, оно было весьма популярно, и в той или иной степени, в тех или иных размерах составляло весьма важный бытовой момент в жизни византийского общества. С нашей точки зрения, это знание, если не в полном составе, то в значительной своей части, подходит под разряд суеверий и предрассудков.