Юозас Балтушис - Проданные годы [Роман в новеллах]

• Название: Проданные годы [Роман в новеллах]
• Автор: Юозас Балтушис
• Издательство: Известия
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1965

«Я хорошо еще с детства знал героев романа „Проданные годы“. Однако, приступая к его написанию, я понял: мне надо увидеть их снова, увидеть реальных, живых, во плоти и крови. Увидеть, какими они стали теперь, пройдя долгий жизненный путь со своим народом.

В отдаленном районе республики разыскал я своего Ализаса, который в „Проданных годах“ сошел с ума от кулацких побоев. Не физическая боль сломила тогда его — что значит физическая боль для пастушка, детство которого было столь безрадостным! Ализас лишился рассудка из-за того, что оскорбили его человеческое достоинство, унизили его в глазах людей и прежде всего в глазах любимой девушки Аквнли. И вот я его увидел. Крепкая крестьянская натура взяла свое, он здоров теперь, нынешняя жизнь вернула ему человеческое достоинство, веру в себя. Работает Ализас в колхозе, считается лучшим столяром, это один из самых уважаемых людей в округе. Нашел я и Аквилю, тоже в колхозе, только в другом районе республики. Все ее дети получили высшее образование, стали врачами, инженерами, агрономами. В день ее рождения они собираются в родном доме и низко склоняют голову перед ней, некогда забитой батрачкой, пасшей кулацкий скот. В другом районе нашел я Стяпукаса, работает он бригадиром и поет совсем не ту песню, что певал в годы моего детства. Отыскал я и батрака Пятраса, несшего свет революции в темную литовскую деревню. Теперь он председатель одного из лучших колхозов республики. Герой Социалистического Труда… Обнялись мы с ним, расцеловались, вспомнили детство, смахнули слезу. И тут я внезапно понял: можно приниматься за роман. Уже можно. Теперь получится».

Ю. Балтушис

---

— Не дай бог в такой избе жить. Того гляди, завалится посреди ночи, детишек задавит. Может, поищете себе другой угол…

Мать схватилась за сердце. Отец постоял-постоял, а потом выдохнул скопившийся в груди воздух и глухо уронил:

— На этот раз еще приду.

Мать сама сняла ему с подволоки[5] трепалку, и на другое утро, чуть занялась зорька, он пошел в овин Тякониса. Целый день его не было дома. Только время от времени, когда ветер дул с той стороны, мы слышали однообразное хлопанье трепалки.

Вечером отец вернулся сытый, только усталый и злой. Сидя за столом, он обравнивал ножом оббившиеся ребра трепалки и кричал на нас:

— Не лезьте под руку, чтоб вас…

— Отец… — отозвалась мать.

— Ну что, «отец, отец»?.. Помахай-ка целый день трепалкой — иное запоешь! Пес бы их унес, не могли дать льну хорошенько отлежаться! Бьешь-бьешь, все плечо изломаешь, а перевернешь мочку — кострики полно, как гнид!

Вдруг обернулся ко мне и посмотрел в глаза долгим взглядом. И не было в этом взгляде ни злобы, ни пренебрежения, которые я так часто видел в его глазах. Тихо спросил:

— Знаешь, который тебе год?

— Девятый пошел, — ответил я. — А что?

— Ничего.

Потом, помолчав, он сказал:

— Ты бы пораньше ложился, отдыхал. Тебе много здоровья потребуется. Чужой кожух плохо греет, и хлеб ихний колом в горле стоит. С полынью их хлеб, вот что я скажу. А другого нет… — Помолчал и добавил: — Нет.

Впервые отец заговорил так со мною. Видно, потому в избе стало совсем тихо. Даже мать остановила прялку. Сестра с Лявукасом залезли за печь и глядели оттуда на меня, как напуганные зверушки.

— Идите дрыхнуть! — вдруг вспылил отец. — Какого еще вам черта?

Мы улеглись. Отец, как всегда, лег на кровать, а мы с Лявукасом — в изножье, уткнув ноги отцу под мышки. Так лежать очень хорошо: и одной кровати на троих хватает, и ногам тепло. Конечно, было бы во сто раз лучше, если бы здесь лежала мама. Ее ноги всегда так приятно греют, что иной раз и не разберешь, где твоя нога, а где мамина. Опять же, когда ночью становится отчего-нибудь не по себе, приснится ведьма из сказок Алаушаса или Тяконис, можно отыскать под одеялом руку матери и дотронуться до нее. Мать, конечно, не просыпается от этого, только пошевелит пальцами, и как пошевелит, то опять все хорошо, можно спать хоть до утра. А отцовы ноги совсем не то: прижимайся к ним не прижимайся, все равно видно, что это отцова нога, а не твоя. Но мать не ложится. Она все сидит за прялкой и нажимает подножку. И каждый день так, и сегодня так. Мы заснули, не дождавшись ее.

Ночью Лявукас осторожно толкнул меня в бок:

— Тебя продадут?

— Не знаю…

— А когда запечем молозиво, тебе оставить?

— Да перестаньте вы! — крикнул отец. — Все уши прожужжали своей болтовней.

Лявукас уткнулся в подушку, словно заяц в мох. Глаза у него были полны слез, подбородок вздрагивал.

— Мы тебе оставим молозива, — сказал он совсем тихо. — Сами будем есть, но тебе тоже оставим… не бойся!

Долго он молчал, все так же лежа ничком. Кажется, уж заснул, но вскоре я опять почувствовал осторожный толчок в бок:

— Когда уедешь, возьми мое стеклышко…

Верно, я ослышался. Шутка сказать — стеклышко! Круглое, волшебное стеклышко Лявукаса, которое собирает солнечные лучи в одну прожигающую насквозь точку! Это была самая большая диковина в нашем доме. Да что в нашем доме! Во всех шести дворах нашей деревушки ни у кого не было такого стеклышка. Лявукас получил его в подарок от своего крестного Йонаса Бекамписа и как прилип к нему: на ночь клал себе под бок, а, проснувшись утром, тотчас тянулся за ним, чтобы не выпускать из рук целый день. Никому не давал к нему и притронуться, разве что отцу, но и то, когда только бывал солнечный день, а отец оставался без спичек. Тогда мы все обступали отца и смотрели, как он направлял луч на конец своей цигарки, начинал чмокать губами, и вдруг у него изо рта показывался дым. Много дыму, который валил густыми клубами. Сколько бывало тогда крика и гама!

— А как же ты будешь без стеклышка? — спросил я, все еще не веря своим ушам.

— Мне оно больше не нужно…

— Стеклышко не нужно?

— Бери, — всхлипнул он, — тебе будет лучше со стеклышком… А мне… мне оно больше не нужно…

Я отвернулся. Лявукас впился зубами в подушку, чтобы не разреветься. Чувствую, как к горлу комок подступает, сладкая боль становится все сильнее. Выше, выше. Сейчас поднимется к самому небу, тогда… И меня берет досада на Лявукаса, такая досада! Я уж начинаю жалеть, что нет под рукой палки: так бы и стукнул по этому вздрагивающему затылку!

Каждой весной в нашу деревушку заворачивают сани многоземельных хозяев: пастушат покупают. Отбирают самых рослых, крепких, расторопных — и увозят. А мы все, и ребятишки, и взрослые, провожаем их и зорко глядим: будет плакать тот, кого увозят, или не будет. Плакали, понятно, только девчонки. Кто же не знает бабьего племени! У них всегда найдется, над чем пролить слезу. А вот летось, когда увозили Юргисова брата, Пятраса, было на что поглядеть. Прошелся он по избе, весь красный, как бурак, стал на скамеечку и долго шарил на полке. Отыскал там вытертую щетку для вычесывания вшей, старательно оглядел и положил себе в карман.

— Едем, — только и сказал, гордо так.

— Из этого выйдет человек, — покачал головой старик Алаушас.

И сколько было тогда в избе народу, все согласились с Алаушасом и долго потом хвалили Пятраса за молодечество.

Вот как люди уезжают! И я так поеду. Надо будет только щетку где-нибудь найти и заранее положить на полку, чтобы было что искать. Пусть видит Алаушас, пусть все видят. А тут этот Лявукас… Чтобы его черти взяли с его стеклышком!..

А в полночь меня разбудил громкий спор. Мать сидела за прялкой, на прежнем месте, отец уже встал и шагал по избе: три шага до печки, три — обратно.

— Неужто такого малолетка погоним из дому?

— Я еще меньше был, когда меня выгнали.

— Не кричи, ребятишек разбудишь…

— Разве я его от хорошей жизни гоню? От хорошей?

— Да ты погляди на него… Худенький, щупленький, попадет к чужим, — заклюют, как гусенка. Пожалел бы дитя.

— А спрячь ты его к себе… знаешь куда? — разъярился отец. — Только чем кормить его будешь, дурища? Может, гнилушек со стены наскребешь? Да ведь и стена не своя!

Долго он еще ходил, искоса поглядывая на мать и, по-видимому, дожидаясь новых возражений. Но, не дождавшись, подошел и сел возле нее.

— Сказал соседям, чтобы к нам посылали, — проговорил он каким-то изменившимся голосом. — Доброго человека встретим — и отпустим. Разве мы одни так? — Помолчал и сказал про себя: — Не мы одни.

Мать нагнулась, чтобы поправить спутавшуюся нитку, которая застряла в зубцах крыла. Поправила, но уже не выпрямилась и дальше пряла нагнувшись, внимательно следя за нескончаемо бегущей нитью.

Утро занялось пасмурное, небо казалось как им-то неумытым, невеселым, но зато мы сразу почуяли: нет больше мороза. Покрытые толстой ледяной коркой окна погасли и помутнели, начали слезиться. Мать привешивала к подоконникам толстые бутылки, спускала в них шерстяные нитки — чтобы вода стекала, а мы все трое ринулись во двор взглянуть на перемены. Вот это да! Дворик, огород, поля — все было так занесено снегом, кажется, и за три лета не растает. Вокруг буренкиных палат сугробы намело выше конька. Утопала в снегах вся усадьба Тякониса с неподвижными, оголенными тополями, а у слив и вишен вдоль изгороди одни верхушки высовывались из-под снега. Только и осталось незаваленного места, что у самых стен нашей избы, где ветер продул себе ходы, да прорытая отцом тропинка к колодцу.

— Оттепель, оттепель! — крикнул Лявукас, хватая обеими руками рыхлый снег.

— Давайте лепить снежную бабу! — предложила сестра.

— Ребятишки, а ребятишки! — услышали мы голос матери. — В школу пора! После наиграетесь!..

Наша школа не где-нибудь, а в доме того же благодетеля Тякониса. Надо сказать, очень хорошая школа. Здесь для науки отведена вся кладовая, как твердил сам Тяконис, или же, как говорил мой отец, плохонькая ее половина. Половина так половина, зато здесь есть перегородка, а за перегородкой живет сама наша учительница, госпожа Даубайте. Места всем хватает. Места в школе столько, что целых три стола стоят, а вокруг каждого стола еще четыре скамеечки, на них мы сидим, раскрыв книги и тетради. Раньше здесь был даже пол. Но во время беготни ученики очень стучали по нему деревянными башмаками. Поэтому Тяконис не вытерпел, выломал половицы и сложил их в сарае, а в кладовой так утрамбовал землю, что хоть яйца катай на пасху! Вот какая это школа, в которую мы собирались после многих проведенных дома вьюжных дней.

От шума, крика, хохота, казалось, развалится весь дом Тякониса. Но учительница никого не ругала, как раньше, когда мы ходили в школу каждый день. Она только улыбалась, стоя у порога, и расспрашивала у каждого приходящего о здоровье, о морозе и много еще о чем, а Юргиса спросила, чего он такой скучный, не жениться ли задумал?