Андрей Тюнин - Свенельд или Начало государственности

• Название: Свенельд или Начало государственности
• Автор: Андрей Тюнин
• Жанр: Историческая проза

 Моя вина в том, что я родился, хотя, когда это произошло, и кто мои родители – я никогда не знал, не пытался узнать и никогда не узнаю. Зато я уверен – мне не грозит смерть, ибо она для меня словно сон, который лишь исцеляет, придает новые силы и бояться которого все равно, что бояться собственной руки или собственного глаза.

Смерть для меня – всего лишь сон, но длиться он может долго, дольше, чем человеческая жизнь, чем жизнь десятков поколений людей – и, пробуждаясь от него, я застаю совершенно иную, незнакомую и непредсказуемую даже для меня эпоху.

Мне не грозит смерть, и я много могу изменить в человеческой жизни, но со временем я убедился, что мое прямое вмешательство в безудержный ход истории не является определяющим, и зигзаги судьбы, причудливо переплетаясь, в конечном итоге все равно ведут к неизведанному и непредугаданному.

Но, даже, когда я верил, что мое влияние на течение жизни достаточно велико, я не стремился быть горой на пути безжалостного водного потока, или бобровой плотиной на пути небуйной реки, понимая, что я живой человек со своими ошибками и страстями, цена которых несоизмерима с ценой ошибок и оплошностей обычных людей.

Чем дольше я жил, тем чаще старался вести себя, как простой смертный, на что-то надеясь, что-то проклиная и больше уповая на силы провидения, чем на результат своих усилий. И все же, подспудно, независимо от внутреннего убеждения, я ощущал себя другим, непохожим на остальных – и еще искреннее старался активно не вмешиваться в водоворот истории, во всяком случае, не влиять на него больше, чем живущие рядом со мной, или чем те, с кем я сталкивался вроде бы случайно и непредвиденно.

Но я живой человек, оказавшийся в горниле судьбоносных свершений, и не моя вина, что на каких-то из них лежит печать и моих дел.

Что ж у каждого свой путь, и кто начертал его, неведомо даже мне, Свенельду.

---

          «При объезде весянских земель, перед остановкой у замка Весела, я подлил Рюрику и себе несколько капель настойки из сушеных мухоморов – себе побольше, чтобы свалиться на несколько дней и отвести от себя возможные подозрения, Рюрику поменьше, для того, чтобы он обессилел и не смог принять участие в отражении нападения одураченных шехонцев, которых должен был возглавить Шатун. Я все рассчитал правильно, но вмешался случай – приемная дочь Шатуна не позволила добить Свенельда, а Шатун не решился пойти наперекор ее желанию. Зато он безотказно и своевременно перехватывал всех гонцов Рюрика к Веселу, выставляя последнего если не виновником гибели княжеской дружины, то хотя бы прямым пособником случившегося.

         Затем наступила очередь Трувора, и здесь мне не пришлось прикладывать много усилий: молодой правитель Изборска таял на глазах от последствий тяжелого ранения, полученного при похищении русичей варягами Витольда. Мне оставалось лишь убедить его умереть в присутствии старшего брата, успев зародить в сердце Рюрика сомнения в преданности Олега и Синеуса. Я использовал некоего Лешака, сообщив ему малую часть из тайных замыслов, скрыв, конечно, подлинные имена и факты. Лешак выполнил свое предназначение, но стал допытываться до истинных мотивов заговора и, проявив редкие для пьющего человека способности, узнал больше, чем ему следовало. Пришлось умертвить чересчур ретивого сторонника Трувора, обставив его смерть так, как она представлялось самому Лешаку в то время, когда во сне его душа отлетала от тела.

             Естественную смерть Трувора я решил обратить в способ дальнейшего воздействия на погружающуюся во мрак душу Рюрика и очернение в его замутившемся рассудке Олега, одного из ярых приверженцев приглашения иноземного правителя. Нужно было сильнейшее потрясение и прямые доказательства виновности Олега в злодейском преступлении. И здесь смерть Синеуса якобы от руки Олега в присутствии Рюрика выглядела бы превосходным подарком для осуществления моей цели. Но такой подарок никто бы мне не преподнес добровольно, слишком кощунственно было бы убийство старшего брата, когда еще не осел поминальный холм над телом младшего».

            Вадим переступил с ноги на ногу и продолжал в том же духе, казалось, что он беспристрастно, следуя заведенному когда-то порядку, отсчитывается о минувших событиях, всем наскучивших и никого не затрагивающих. Но, по-прежнему, слушали его стоя, и не перебивая, несмотря на усталость и затекшие ноги –   один Олег продолжал сидеть на голой земле, и лицо его впервые не выражало ничего – ни возмущения, ни горечи, ни сострадания.  

          «Как не повезло с Лешаком, – рассказывал Вадим – повезло с Ермилой-гусляром. Занятная история, между прочим. Жили два брата, похожие друг на друга, как две капли воды, один старше другого на крик новорожденного. Вместе росли, вместе взрослели и оба сочиняли песни под перебор старых гуслей, доставшихся от рано умершего отца. Только вот незадача: у старшего – Еремея выходили они на загляденье соседям и всем приезжим, а у младшего –  Ермилы получались топорными и бездушными, и слушали их лишь из уважения к старшему брату. Шли годы. Черная зависть одолела Ермилу. Долгими ночами скрытно выкопал он в лесу глубокую яму, тщательно замаскировал ее и однажды столкнул в нее Еремея. Сам же прибежал с реки, вопя о том, что тело брата утащила на дно зеленоокая русалка. Не знаю, поверили ему или нет, но тело утопленника так и не всплыло, а искать его особо было и некому. Погоревали селяне о бесподобном песеннике какое-то время, и стали потихоньку забывать его, тем более, что вскоре и песни Ермилы зазвучали проникновенно и ладно. «За двоих поет», – решили сородичи и успокоились. Не поверил я в смерть Еремея и чудесное преображение песен младшего брата и выведал правду, выследив Ермилу. Каждую ночь приходил он к яме с караваем хлеба, кружкой воды и отцовскими гуслями, и каждую ночь напевал ему Еремей сочиненные за день песни, отрабатывая свою скудную пищу. Впрочем, не за воду и кусок хлеба старался старший брат – не петь он не мог, а кто кроме Ермилы мог его услышать и восхититься новыми творениями. И страшнее крысиного существования в вонючей норе, страшнее смерти была для Еремея потеря возможности спеть свою песню под перебор старинных гуслей, спускаемых  на гнилой веревке бездарным братом. Мне думается, он не испытывал к Ермиле ненависти, а был благодарен ему за возможность творить и быть услышанным. А Ермила, как само собой разумеющееся, выдавал неповторимые песни брата за свои собственные.

          Когда я разгадал страшную тайну –  приобрел человека, согласного на любое преступление. Надо было всего-навсего привлечь внимание Рюрика к гусляру и сделать так, чтобы Ермила оказался в одной компании с Рюриком, Олегом и Синеусом. Чем же воспользоваться как не песней о прошлом и намеками на скорое будущее пришельцев- варягов. А вот с песней-то и вышла каверзная заминка. Не знаю, что наболтал Ермила своему брату, но тот отказался сочинить требующиеся нам слова, а котомка с хлебом и пищей  спускаемая в яму поднималась наверх нетронутой. «Музыка  не служит злодейству – отвечал на все уговоры упертый Еремей, и умирал от голода и жажды».

           Три дня промучились мы с Ермилой, чтобы сочинить нечто подобное завораживающим песням его брата, и, спасибо Перуну, что нашей стряпни хватило для исполнения разработанного плана. Для пущей убедительности Ермила прикинулся слепым, а кисет с ядом мы намертво приклеили к тыльной стороне гуслей. Конечно же, я прекрасно помнил, что с детских лет Олег никогда не разлучался с ладанкой, хранящей противоядие от самой распространенной отравы, – она и должна была послужить одним из неоспоримых доказательств его виновности».

         – Где найти Ермилу? – впервые перебил Вадима Рюрик.

         – Зачем, – пожал плечами Вадим, – ему не прожить без песен брата, без них он, как тело без души.

         – Продолжай! – потребовал Рюрик.

   И Вадим продолжал:

        «Неминуемое при смене власти броженье, взбаламученное мною, вспенилось чересчур быстро и бурно. Но нет добра без худа – покончить со всеми вами появилась возможность одним ударом. Жаль, не получилось! Не боги защитили тебя, конунг, а мелочные несуразицы в моих намерениях. Пьяница Лешак, влюбчивая девка, безродный толмач – их благодари за то, что не сбылись мои планы.

         – Чем же было вызвано недовольство толпы?

         Вадим передохнул, словно раздумывая, стоит ли отвечать врагу, одолевшего его и без понимания своих ошибок, но все-таки ответил. 

 – С тех пор, как ты стал править нами – ни разу не собирался общий совет племени – и от тебя отвернулся простой народ; ты приблизил к себе черных людей, отодвинув знатных и достойных – и лишь  благородство последних не позволило тебе узреть их презрение; ты взял на себя право вершить верховный суд – и оскорбил этим волхвов, и только Пелгусий отвел от тебя порчу, ниспосланную ими; твои жертвы Перуну были продиктованы не смирением перед ним, а хитроумными интригами или дальновидным расчетом – и   ни одно твое семя не проросло во чреве славянских женщин – разве всего этого не достаточно.

 – Но ведь даже в волчьей стае есть вожак, а журавли держат путь к берегам Понта, повинуясь летящему во главе клина. И тебе ли не знать, что на смену погибшему или одряхлевшему и не способному верховодить вожаку приходит другой и меняет повадки стаи по своему нутру, инстинктивно чуя опасность в устоявшихся устаревших традициях.

 – Да, ты говоришь правильно, но ведь мы не птицы и  волки – мы люди!

 – А люди более всех разумных существ приспособлены к изменениям! И сейчас есть племена, не знающие железа; не умеющие добывать огонь не иначе как от молнии, поразившей высохшее дерево; ни на шаг не отступающие от обычаев праотцев своих – и какова же их участь? Рано или поздно они превратятся в рабов для тех, кто впитывает новые веяния, словно потрескавшаяся от засухи земля долгожданную влагу.

 – Оглянись, Рюрик! Кто согласился терпеть ярмо твоей власти, ради неясного, чужого и сомнительного будущего: Пелгусий, одной ногой  стоящий в могиле; Горыс, отец которого отказался от родной веры и стал посмешищем в глазах покорявшихся ему ранее; Степан, лишившийся уха как предзнаменование, что был глух к стенаниям сородичей или Свенельд, сам себя чувствующий чужаком даже среди вас – варягов.

 – Вадим, разве все это, – Рюрик горестно повел глазами в сторону горы трупов, выросшей около стены замка, в сторону сожженного города, – разве все это стоит моих  вынужденных ошибок или ненамеренных оплошностей?! Твой отец завещал мне строить города – ты их жжешь, твой отец лелеял мысль покончить с междоусобицей – ты раздуваешь ее!

 – Он не мог предвидеть всех последствий твоих действий. Семя сорняка, занесенное ветром в огород, может со временем задушить проклевывающиеся злаки.