Эльмира Нетесова - Забытые смертью

• Название: Забытые смертью
• Автор: Эльмира Нетесова
• Издательство: ACT
• Жанр: Современная проза
• Год: 2004
• ISBN: 5-17-023334-5

...Ссыльнопоселенцы. «Пестрая компания» блатных всех видов и «мастей» - от прожженных «воров в законе» до молоденьких парнишек, по глупости получивших «первую ходку». ... Страшный мир. Мир, в чем-то отчаянно жестокий, а в чем-то, возможно, и более честный и справедливый, чем мир ЗА КОЛЮЧЕЙ ПРОВОЛОКОЙ. По крайней мере ЗДЕСЬ «фартовый народ» обитает по СОБСТВЕННОМУ «закону» - и НЕ НАРУШАЕТ его. Слишком уж страшная кара ждет того, кто хоть в чем-то погрешил против всемогущего «закона» зоны...

---

Скинул однажды сапоги — решил дать ногам отдых. С час босиком поработал, больше не выдержал. Вздумал снова обуться. Натянул сапог наполовину, да как взвыл! Глаза от боли на лоб полезли. Оказалось, в сапог еж забрался. Тоже жарко стало. Тень искал.

Прохоренко с неделю хромал. А Прошка со смеху надрывался:

— Смотри, штаны проверяй, когда надеваешь: не ровен час, без мудей останешься!

Тайга была сродни ревнивице. И выколачивала из головы и сердца мужика не только воспоминания, но и мечты, заставляя думать и помнить только о себе.

Володька вечерами рисовал. Муза позаботилась, привезла необходимое. И вскоре увидел себя Прошка.

Гадким утенком считали его все. Презирали, не замечали мужика. Все, кроме матери да бригады, где никто не обращал внимания на внешность. Но на картине… Прошка даже сам обомлел.

В лучах заходящего солнца, на золотистом фоне — коричневый от загара человек обрубал ветви с березы. Глухая тайга обступила поляну. Но человек не терялся в ней. Каждый мускул напряжен до предела. Каждое движение рассчитано до секунды. Идет борьба за жизнь, за место в ней, за звание мужика. Топор в руке зажат насмерть. Остался последний взмах. И… ведь скоро свобода. Она уже светит солнцем над головой.

Нет, не тайгу — прошлое обрубил человек, черное и неказистое. Впереди — дорога светлая, как ствол березовый. Прошка больше не оступится. Он стал иным. Совсем другим человеком. Вон как уверенно держится он в тайге! Ведь она — не деревня. Здесь выживают лишь самые сильные люди. И тут ни при чем рост и внешность…

Прошка смотрел на себя, словно в зеркало. Но нет… Это гораздо больше и правдивее. Сам в себе такого не замечал. Да и некогда самому на себя обращать внимание.

А все же приятно увидеть себя со стороны, другими глазами. Не осмеявшего. Не изобразившего на груди паскудную татуировку. Очистил его от всего. И смотрел мужик на картину удивленно, с тихой радостью. Нет, не зря он тут мучился! Вон каким стал!

— Может, на выставку попадешь! А повезет — в музее тебя повесят! Насовсем. Как падлу! — восторгался картиной Вася-чифирист.

А вот мужики на перекуре. Сразу четверо. Горбатый Митенька — с тихой улыбкой на лице — наблюдает за прыжком белки-летяги. Пот со лба градом бежит, а человек в восторге замер, наблюдая за полетом зверька. Сам всю жизнь мечтал о крыльях. О них ему говорили с детства. Но не сумели они раскрыться. Сдавило, сломало их горем. И крылатая сказка состарилась. Осталась мечтой навечно. И сидит человек в кругу людей. Чужих, но своих, мужчина, но в душе — дитя. Пока помнит мечту — живет…

Рядом с ним одноглазый Леха взъерошенным кустом присел. Волосы дрыком. Даже из ушей пучки волос торчат. На виске то ли седина, то ли паутина. Спина ссутулилась, взмокла рубаха. Стиснуты руки в кулаки. Слушает Леха Никитина. Но не слышит. Далеко-далеко унесли его воспоминания. С самой высокой макушки дерева не увидеть тех мест, того города, где бродит человек своей памятью.

Ну зачем ты, художник, подсмотрел сокровенное? Зачем в душу заглянул? Она еще болит. И течет по щеке то ли слеза, то ли струйка пота. Постарел человек. А память все держит его в прежнем времени. Нет к нему обратной дороги. Нет прощения. И роняет тайга на голову человека осыпающиеся хвойные иглы.

Ко всем и всему приходит своя старость. Главное — не терять тепло в душе. Пока оно теплится, ты способен жить. Ты — не одинок.

Федор Никитин о чем-то говорит мужикам. На плече бригадира — березовый лист лежит. В волосах застряла сухая ветка. Лицо Никитина будто из бронзы высечено. Он говорит о чем-то важном, что-то доказывает, указывая рукой на пачку хлыстов. Вот только в глазах его грусть стынет. Оно и понятно. Большая семья была у человека. Теперь что от нее осталось? Нет отца с матерью. Нет сына. Умерла та, что была любовью и женой. Сам едва выжил. На всей земле остались лишь сын и двое внуков — не помнящих, забывших его. Они зовут его домой. В родное гнездо. Но человек отвык, может боясь признаться самому себе: не хочет возвращаться под старость туда, от чего отвык. Ведь сильные люди, как сильные птицы. А орлы никогда не умирают в гнезде. Они всегда находят в себе силы, чтобы в последний раз подняться в небо над горами.

Седой Петрович, единственный из всех, слушает Никитина, хитровато прищурясь, что-то обдумывая на ходу. В глазах добрая усмешка. В широких жилистых ладонях остывает топор.

Крупным планом взяты руки Ованеса. Ни одна работа из них не. вывалилась. Все умели они. Не, знали отдыха. Судьба наградила их щедро, отняв взамен главное — счастье…

Петрович смотрит на Никитина. На картине он еще здесь — в тайге, вместе со всеми. Отец каждому. Тут его всегда помнят, как друга. На раскладушке Петровича и нынче никто не спит. А вдруг вернется человек? Ждут мужики.

Был у него в гостях Никитин. Радовался за Ованеса. Хорошим дедом стал человек, хозяином в семье, ставшей своею. Жизнь ответила ему улыбкой. Жаль, что запоздало… И смотрит Петрович на Никитина с высоты лет своих, словно на свою молодость, горячую, забытую. Не проглядел бы ее, не ошибся бы в ней другой. Ведь молодость, как улыбка. Погаснет вмиг. Оставив взамен седую старость. Не всякого жизнь согреет. Не на всех хватает тепла у солнца.

А Серега другую картину любит. Дорогу в тайге. Так ее назвал Володька. На этой — Серега… Собственной персоной. В зрачках его глаз — весь путь впереди. Завалы и просветы, солнце и дождь Как в жизни человека. Не успеют слезы обсох путь — смеха полные штаны.

В селе их бригаду зовут берендеями. А урочище — логовом! Так и на карте лесхоза пометили новую деляну, назвав его логовом берендеев. Да только вот мужики этому званию репутацию подмочили. По одному уходить стали. Насовсем из тайги. Кое-кто и теперь подумывает над этим. Вон ведь завелась в Якутске баба. Аннушка. Покуда рано строить планы. Но уже зовет в дорогу отболевшая, забывшаяся память. И бегут по таежной дороге мечты, обгоняя ветер и машину. Ожил человек. Иначе с чего растянула рот глупая губошлепая улыбка? Она выдает каждого мужика. Но зачем ее усмотрел художник?

Перед другой картиной столпилась вся бригада. Рассматривали молча, придирчиво отыскивая промахи.

Ведь это не кто-нибудь, сама Фелисада, наполовину скрытая утренним густым туманом, несет воду из Алдана к печурке. На щеках тусклый свет утра. Женщина так похожа на одинокую березу, растущую на берегу и протянувшую к ней ветви-руки.

Отлюбила, отпела, отсмеялась… Поредели листья у дерева, потускнела, увяла женщина. Избороздили морщинами невзгоды — обоих. Но не согнули, не сломали. Не вырвали жизнь.

Туман — еще не снег. Морщины еще не старость. Стремительная фигура женщины вот-вот поднимется наверх — к теплу, к людям. Здесь она — хозяйка. А значит, нет для нее старости. Она и сегодня — единственная, самая нужная, лучшая из всех, каждому… А потому у нее, как у тайги, впереди много весен, чтобы жили в глуши, забыв о горестях, берендеи.

Володька прятал свои картины, но их находили, рассматривали. Понимали по-своему. Потом за ними приезжала Муза и, рассмотрев каждую, увозила с собой в Якутск. Володька переживал. Как воспримут его работы маститые художники? Поймут ли?

Гордостью Прохоренко были несколько картин, которые удалось ему написать в ненастные дни. Это и портреты лесорубов, и пейзаж — уголки дремучей тайги. И молодые саженцы деревьев, прижившиеся на местах вырубок. Старость и юность, мудрость и неуемная мечта, прозрачность неба над седым Алданом и в глазах стариков. Слезы и смех… Они переплелись в работах, как солнечные лучи в каждой капле росы.

Увидел Прохоренко, как доверчиво дружит с людьми тайга. Их, не признанных в свете, обманутых и униженных, она любила искренне. Потому и застыл на картине, как в жизни, белый-белый горностай на ладони Сашки, ученого-ядерщика. Горностай смотрит на человека умными глазами. Теплинка тайги, ее кровь и жизнь. И руки. Александра держат его бережно. Большие и шершавые. В них зверьку тепло и уютно. Грызет горностай кусок сахару, как малое дитя, — нос морщит. А большой человек у него прощенья просит. Значит, есть за что…

Старая медведица, прохворав в берлоге зиму, бок о бок с лесорубами, перестала их бояться. Даже за кустами не пряталась уже. И, подлечившись за лето, к осени совсем свыклась с людьми. И ветки на берлогу уже не носила со всей тайги. Брала готовые на деляне. Соорудила над берлогой целый стог. От палатки — рукой подать. Да так и осталась на картине «Добрые соседи».

От зла и горя, от болезней и депрессий лечила тайга людей, оставаясь в памяти смешными случаями.

Вон медведица рысь с деляны прогоняет. Не терпит чужих в своих владеньях, ругается, как пьяный Прохор на сельских баб. От рыси шерсть клочьями летит. Но та успевает ускользнуть, вырваться из лап, но не от глаза художника.

А вот шуточная картина: на лесной поляне ругаются Прошка с вороной. Друг другу обещают перья выщипать. Картина так и названа — «Ссора». Над нею вся бригада до колик в животах смеялась.