Евгения Гутнова - Пережитое

• Название: Пережитое
• Автор: Евгения Гутнова
• Издательство: Российская политическая энциклопедия
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2001
• ISBN: 5-8243-0162-X

Воспоминания ученого-историка, профессора Евгении Владимировны Гутновой содержат повествование о жизненном пути автора и членов ее семьи. Они были очевидцами исторических событий и свидетелями прошлого нашей страны — от июльских дней 1917 года в Петрограде до августовского путча 1991 года.

Несомненно, книга привлечет внимание широкой читательской аудитории. Историков-профессионалов и начинающих исследователей заинтересует рассказ о формировании автора как личности и как ученого-медиевиста, о возрождении и развитии исторического факультета Московского государственного университета имени М.В.Ломоносова, о развитии исторической науки.

---

Потянулся первый мучительный месяц войны. Мы решили не возвращаться в город и остались на даче. Погода стояла чудесная, безоблачная. Лето было в полном разгаре и, глядя на окружающую красоту, невозможно было поверить, что идет война. А она шла, и становилось ясно, что мы отступаем по всему фронту, кое-где даже без особого сопротивления. Молниеносно сменялись направления и отдавались города. Каждое утро ненавистный рупор сообщал нам, что «наши войска оставили» еще один крупный город. Немецкие танковые колонны на гладкой российской равнине совершали глубокие прорывы, разрезали наши армии, брали их в клещи, рушили фронты. Немцы неудержимо приближались к Киеву, Ленинграду, а скоро и к Москве. Все, казалось, застыло в оцепенении, в ожидании еще более страшных событий. Наши мужчины ждали призыва, мы не знали, что ждет нас. Газеты сообщали о событиях столь скупо, что трудно было представить себе как размеры катастрофы, так и силу нашего сопротивления. Но опыт прежних победоносных войн Гитлера вселял мучительную тревогу и ощущение безнадежности.

3 июля, наконец, выступил с речью Сталин. Он, видимо, пришел в себя от потрясения. В речи его, как всегда, простой и строгой, единственно необычно прозвучало его обращение к нам. Впервые он назвал нас «братьями и сестрами» — высшее проявление чувства, на которое он был способен. В этой речи чувствовались неуверенность и тревога. Из нее было ясно, что ожидать быстрого поворота военного счастья нам не приходится, хотя и не должно быть сомнения в нашей конечной победе. Сталин призывал народ к тактике выжженной земли и партизанской борьбе, объясняя наши потрясающие неудачи вероломством немецкого нападения и тем, что мы не успели перевооружить армию. В общем это была мужественная речь (хотя в ней не содержалось и намека на признание своих ошибок) и, несмотря на то, что не обещала ничего утешительного, все же внесла какую-то ясность и успокоение. Единственным, если можно так сказать, «радостным» событием за первые три недели войны было послание Черчилля Сталину, в котором он предлагал союз против Германии, без долгих разговоров заключенный нашими странами. Разногласия 1939 года, приведшие к катастрофе, исчезли перед лицом немецкого вторжения в СССР и того факта, что во всей Европе осталось только две силы, противостоявшие Гитлеру — Советский Союз и маленькая, но не сдающаяся Англия. Этот поступок Черчилля достоин уважения: премьер-консерватор сумел преодолеть свои классовые симпатии, свою ненависть к Советской власти, свое недовольство нашей политикой 1939–1941 годов, свое недоверие к Сталину (дяде Джо, как он его называл) и протянуть нам руку, если не помощи — Англия в тот момент сама нуждалась в ней, — то хотя бы сочувствия. Уже одно сознание того, что в задавленной свастикой Европе есть еще один огонек свободы, как-то облегчало ситуацию, вселяло какие-то надежды, в частности и на то, что и США, не бросавшие Англию в беде, рано или поздно, вступят в войну на нашей стороне.

Трагедия первого месяца войны, сознание, что вести ее придется долгие годы, всколыхнули всю страну. Она очнулась от оцепенения последних лет. Неисчерпаемые силы добра, подлинной человечности, готовность к подвигу возродились в обществе после пережитых репрессий. Страшная война точно пробудила в народе новые силы сопротивления, сплотила народ на борьбу с врагом.

21 июля, ровно через месяц после начала войны, немцы стали бомбить Москву. Сидя в тот вечер на даче, мы видели на горизонте зарево пожаров, зажженных в Москве немецкими бомбардировщиками, базировавшимися уже на ближних аэродромах. Было неспокойно и даже страшно. Наутро мы с Эльбрусом отправились в Москву — он на работу, я, чтобы увидеть, что же случилось в городе. На вокзале в Москве нам сказали, что особенно сильно пострадала Пресня, где возникло много пожаров. У нас на Спиридоновке все оставалось в порядке, но когда мы поехали на Пресню и подошли к дому Эльбруса (здесь произошла наша первая встреча), то застали дымящееся пепелище. Двухэтажный шестнадцатиквартирный дом сгорел дотла. В обугленном фундаменте мы нашли участок, где была комната Эльбруса, порылись в пепле, убедились, что вся его библиотека и все наши вещи сгорели, подняли обугленный и непригодный для носки старый пиджак и покинули это печальное место. Эльбрус пошел на работу, а я встретила свою сокурсницу по аспирантуре Иру Тышкевич (позднее Ирина Михайловна Белявская) и отправилась с ней бродить по разгромленному городу. К вечеру, часам к пяти, мы с Эльбрусом встретились на Кузнецком и с ужасом наблюдали, как фашистские самолеты-разведчики нахально, на небольшой высоте крутились над центром города, совершенно безнаказанно. Очевидно, не было возможности их остановить и помешать им облетать нашу столицу. Мы еще раз убедились, что совсем не готовы к войне.

С этого дня каждый вечер немцы бомбили Москву точно в одно и то же время. Наша дача находилась к востоку от города, по Казанской дороге, и, пока была вне их досягаемости. Однако, и здесь можно было скоро ждать налетов. Во дворе нашей дачи мужчины вырыли окопчики на случай бомбежки и вечерами не ложились спать до отбоя. А радио по утрам каждый день продолжало сообщать о новых взятых противником городах и возникавших все более близких к Москве направлениях. Стали поговаривать об эвакуации детей, стариков, женщин.

Эльбрус ждал вызова в военкомат и настаивал, чтобы мы выехали при нем. Мне не хотелось уезжать, не верилось, что в Москве оставаться опасно. Но Эльбрус продолжал настаивать — он боялся, что мы не успеем эвакуироваться. Тем временем в город действительно возвращаться стало страшно. В это время отправлялся вагон, предназначавшийся для членов «Всекохудожника» и их семей, и Эльбрус убедил меня воспользоваться этим. Должны были ехать я с Лешенькой, мама и Изочка, которая страшно боялась бомбежек. Мы думали, что поедет и Женечка, никогда не оставлявшая маму. Но она вдруг наотрез отказалась, проявив завидное упорство, не отступившее перед слезами Изы. Она твердила, что должна остаться в Москве и что-то сделать для общего дела, что поступит на курсы сестер (что она потом и сделала) и, если Николая мобилизуют, пойдет на фронт. Что-то в ней перевернулось твердо и решительно, и потом, сколько я ее ни спрашивала, как это получилось, она толком никогда не могла или не хотела мне ответить. Как и многие лучшие люди в тот момент, она сразу поставила общественный долг выше личного, несмотря на свои счеты с НКВД. Я не была столь смела, меня удерживала забота о Леше и маме. Теперь мне предстояло остаться во главе семьи, так как судьба Эльбруса была неясна.

День отъезда был назначен. Мы наскоро собрали некоторое число тюков, сколько можно было увезти. Нас направляли в Омск, поэтому следовало взять теплые вещи, которых, впрочем, собралось немного. Перед отъездом я поехала на истфак, отчислилась от аспирантуры, получила справку об окончании двух лет учебы, попрощалась со всеми, кого увидела: с товарищами по кафедре и преподавателями. Кира оставалась в Москве, ее уже зачислили в отряд противовоздушной обороны истфака и она дежурила там ночами, тушила зажигалки. Лена со Славой тоже оставались в Москве. Родители Лены эвакуировались в Ташкент и умоляли их поехать с ними — ведь и Лена и Слава были очень слабые и больные, а в Москве, помимо всего, становилось голодно, ожидались ранние холода. Но Слава ни за что не хотел уезжать. Как раз перед войной ему с помощью его учителя профессора Бахрушина удалось все же поступить в аспирантуру Пединститута им. В.И.Ленина, осуществилась его столь недостижимая (при его арестованных родителях) мечта, и он ни за что не хотел ее потерять.

Трудно мне было расставаться с кафедрой, с товарищами, Валентиной Сергеевной, всеми преподавателями и больше всего с Евгением Алексеевичем, моим учителем и старшим другом, к которому за годы нашего с ним знакомства я успела привязаться всей душой. Он уезжал раньше меня с эшелоном Академии наук в Казань, и, когда я видела его в последний раз на истфаке, я передала ему написанное заранее прощальное письмо, в котором попыталась высказать то, что затруднялась сказать на словах. Это письмо, в котором я выразила все мое беспредельное уважение и дружеские чувства к моему учителю, послужило началом нашей долгой переписки военных лет и долгой дружбы, которая сыграла большую роль в моей жизни и во время и после войны. Если бы не война и не предвидение долгой разлуки, может быть и навсегда, я, сдержанная и застенчивая, наверное, никогда не отважилась бы на такое письмо, да и не было бы нужды его писать. Но в эти страшные тревожные дни, когда, казалось, сдвинулась с места вся жизнь, все перевернулось, вырвалось из обычной колеи, хотелось высказать то, что было на душе в минуту горестного прощания.

В начале августа, дату я не помню, наступил день отъезда. С утра я завершила укладку вещей. Кира пошла в магазин, чтобы купить нам еды на дорогу. Часа в три дня мы встретились с ней у Никитских ворот, и она передала мне покупки. Мы поцеловались, не зная, когда встретимся снова. Она просила меня писать. Я вернулась домой, печальная и подавленная, а в шесть часов вечера была со своими на Ярославском вокзале. Нас провожали Эльбрус, Николай с Женечкой, Толя Шпир с Адой.