Евгения Гутнова - Пережитое

• Название: Пережитое
• Автор: Евгения Гутнова
• Издательство: Российская политическая энциклопедия
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2001
• ISBN: 5-8243-0162-X

Воспоминания ученого-историка, профессора Евгении Владимировны Гутновой содержат повествование о жизненном пути автора и членов ее семьи. Они были очевидцами исторических событий и свидетелями прошлого нашей страны — от июльских дней 1917 года в Петрограде до августовского путча 1991 года.

Несомненно, книга привлечет внимание широкой читательской аудитории. Историков-профессионалов и начинающих исследователей заинтересует рассказ о формировании автора как личности и как ученого-медиевиста, о возрождении и развитии исторического факультета Московского государственного университета имени М.В.Ломоносова, о развитии исторической науки.

---

Мы уходили в ночь с чувством тепла и успокоения, как-будто чьи-то добрые руки осенили нас миром и надеждой. Огни Богдановичей уплывали назад, а я стояла у открытой двери, опершись на перекладину, смотрела в темные поля, окружавшие наш поезд, слушала знакомое постукивание колес и в первый раз за все время пути думала о том, что, может быть, не все так страшно и безнадежно, если рядом с болью, горем, жестокостью существует тепло человеческих рук, готовых помочь совсем чужим, незнакомым людям. Это был первый счастливый миг, пережитый мною с начала войны. Среди отчаяния и безнадежности, страха и непонимания того, что происходит, вдруг вспыхнул огонек солидарности между, казалось бы, совсем незнакомыми, чужими людьми. И в нем зародилась надежда на что-то хорошее и светлое.

А наш путь лежал дальше и дальше, на восток. Мы ехали теперь быстрее, мало стояли на станциях, больше не голодали и на двадцать первый день пути приехали в Омск. Город встретил нас неприветливо. Погода была пасмурной, накрапывал дождь. Мы выгрузились из вагона и в ожидании дальнейших распоряжений стояли около груды вещей, расположенной на узкой полосе между двумя путями.

Глава 26. Жизнь в Омске

В это время маневровый паровоз, двигавшийся по второму пути в нашу сторону, зацепил груду вещей и потащил за собой некоторые из них. Среди прочего там был и мой чемодан, который раскрылся и из него посыпались вещи: белье, платья, обувь — жалкие символы порушенного мирного бытия. Иза и мама стали кричать, я же стояла, как каменная, прижав к себе Лешу, радуясь, что этот бешеный паровоз не зацепил никого из нас и мы все остались живы. Лешенька испугался и горько плакал. Паровоз подал назад, я собрала разбросанные вещи, перевязала веревкой растерзанные пожитки. В это время за нами пришли люди с тачками и подводами и стали грузить наши пожитки, а мы пешком отправились на эвакопункт. Он располагался в большой школе, неподалеку от вокзала. Перегородки внутри, между классами, были сняты, образовав два огромных зала: один для мужчин, другой для женщин с детьми, довольно светлые и чистые. Зал, куда мы попали, был заставлен железными кроватями с матрацами, подушками и даже бельем. Мы заняли три таких кровати с двумя тумбочками и кое-как там разместились. В зале стоял титан, где все время был кипяток, умывальники; туалет находился во дворе. Вспоминая теперь этот эвакопункт, убеждаюсь, что, с учетом времени и места и того, что через него проходили ежедневно тысячи людей, организован он был вполне достойно.

Руководители эшелона сообщили, что сюда ежедневно будут приезжать люди из колхозов, совхозов, с заводов и отбирать на работу тех, кто им подходит. Те, кого не отберут в течение десяти дней, будут распределяться эвакопунктом. Однако в тот момент я о сказанном не думала: впереди было еще десять дней. Пока же я испытывала наслаждение оттого, что больше не качало, что не гремел поезд, что пол не трясся, главное же, что нас в тот же день отправили в баню, а наши вещи — на дезинфекцию. Было так приятно смыть с себя грязь и пот теплушечной жизни, вымыть голову, переодеть Чистое белье. Это физическое наслаждение вызывало какое-то душевное успокоение. Вокруг нашего эвакопункта был большой школьный сад. Наступил тихий вечер, тучи рассеялись, на бледном северном небе выступила луна. В саду трещали цикады. Уложив Лешеньку, мы долго сидели в этом саду, глядя на чистое и такое мирное небо, гадали о том, что ждет нас завтра, и отдыхали от долгого, мучительного пути.

Не знаю, что сталось бы с нами, если бы не теплые, заботливые руки моего Эльбруса, которые здесь, за четыре тысячи километров от Москвы, охраняли меня. Упомянутый мною начальник нашего эшелона Осипов ежедневно пытался отправить меня в деревню, а я этому сопротивлялась, зная, что со мною ребенок и две пожилые женщины, которые не смогут там работать. Наконец, на третий день нашей жизни в эвакопункте туда приехал заведующий отделом культуры Омского горисполкома товарищ Софронов, хороший знакомый Эльбруса по работе, получивший от него телеграмму с просьбой помочь мне устроиться в Омске.

Осипов сменил свое хамство на подобострастие и с рвением выполнил распоряжение Софронова добыть мне комнату в городе и договориться об устройстве меня на работу в школе. Через него же Софронов передал, чтобы я быстро собирала вещи к приезду его машины (в Омске вокзал тогда находился очень далеко от города). И в самом деле вечером мы уже оказались на нашей новой квартире. Она состояла из одной десятиметровой комнаты, но находилась в самом лучшем по тем временам доме в Омске, заселенном ответственными работниками города. Дом выходил фасадом на улицу Ленина, главную улицу города, а задней стороной — на берег Иртыша, быстро катившего мимо наших окон свои бурные воды. Поселили нас в квартире заведующего гороно И.Г.Орехова, в то время уже мобилизованного. В квартире оставалась его жена, учительница математики, и ее сестра, больная и наполовину парализованная Мария Ивановна. Хотя наше вселение в их квартиру составило для них большое неудобство, так как мы вынуждены были ходить через их большую комнату (четыре человека!), они с самого начала встретили нас приветливо, а потом и вовсе подружились с нами.

Это были милые женщины из потомственных учителей, уважавших свою профессию, внутренне глубоко интеллигентные при всей своей внешней простоте, деликатные и внимательные. Хотя им и самим жилось несладко и пребывали они в постоянной тревоге за мужа Елизаветы Ивановны, хозяйки жалели нас, лишенных своего угла, помогали, чем могли, никогда не раздражались и потом еще долго переписывались с нами, когда мы уехали из Омска. Я всегда сохраняла добрую память о них и чувство благодарности к ним. Так началась наша жизнь в эвакуации.

Конечно, по сравнению с тем, что происходило на фронте, под Москвой и Ленинградом, в Омске все обстояло вполне сносно. Но в целом это было ужасно и в материальном, и в моральном отношении. В моральном потому, что каждое утро, в семь часов, неумолимый голос судьбы из черной тарелки громкоговорителя зычным голосом Левитана возвещал о том, что мы оставили еще один город и образовалось соответственно новое направление немецкого прорыва. При самых элементарных географических познаниях было ясно, что вокруг Ленинграда сжимается кольцо и что фронт приближается и приближается к Москве. Было очевидно, что мы отступаем по всем фронтам, что у нас нет сил, что наши армии истекают кровью. Жилось и работалось в этой обстановке трудно. Но люди работали и жили. Материально было еще труднее. В небольшой, преимущественно одноэтажный город нахлынуло сразу более миллиона эвакуированных. Остро ощущалась нехватка жилья, в магазины продукты не поступали с июня, на рынке все стало баснословно дорого. Есть было нечего. Керосин, необходимый для керосинок и примусов, выдавали по талонам. Чтобы получить его в дни выдачи, приходилось вставать в очередь в три часа ночи, и тогда к двенадцати часам дня можно было отовариться. А между тем наступала сибирская осень, ночи стали холодными. Чтобы запастись керосином на неделю, мы делали так: Иза, которой не спалось, так как она все время пребывала в страшной тревоге за Женю, вставала ночью и шла к магазину. В семь-восемь часов ее сменяла мама, а я, если оказывалась свободной, шла часов в десять, дожидалась своей очереди и победоносно тащила домой два огромных бидона. В нашей комнате было тесно: еле размещались три кровати, а я спала на сундуке, по существу без матраца — таком жестком, что утром поднималась с болью во всем теле.

Через несколько дней после приезда я устроилась в школу учительницей истории шестых и седьмых классов. Встретили меня коллеги хорошо. Директор, Николай Николаевич (фамилию, к сожалению, не помню), милый, с добрыми голубыми глазами, и его жена — учительница, как и моя хозяйка Елизавета Ивановна, много помогали мне в первые, тяжелые дни моей работы.

У меня не было опыта преподавания в школе, если не считать практики, которую предполагает университет. Но кроме того, начинать мне пришлось в необычных условиях: дети были возбуждены, у большинства отцы находились в армии, матери целые дни проводили на работе. Ребята, нервные, напряженные, как струна, были полностью предоставлены себе. Видя мою молодость и неопытность, они нередко пользовались этим. Впрочем, слушали мои уроки с интересом и не очень шумели. Я получила полную нагрузку — восемнадцать часов в неделю плюс классное руководство, самое трудное и хлопотное для меня. Мне предстояло познакомиться с родителями учеников моего класса, поддерживать с ними контакт по всем делам, связанным с учебой и поведением моих подопечных. Для этого после шести часов работы мне приходилось обходить их дома. Одноэтажные домики с рано закрывавшимися ставнями выглядели как крепости, в которые трудно проникнуть. Район школы, по числу детей, был не так велик, но территориально разбросан. Степной город, Омск тех лет был мало где замощен — только две-три центральных улицы. В сухую погоду над остальным пространством парила пыль, взметаемая постоянными ветрами. Если же проливался дождь, даже самый небольшой, то проезжая часть покрывалась жирной, черноземной грязью, липшей пудами к обуви и превращавшей хождение по домам в каторгу.