Пэрл Бак - Земля

• Название: Земля
• Автор: Пэрл Бак
• Жанр: Классическая проза
• Год: 1936

В 1931 г. в США появился роман со скромным названием «Земля» (The Good Earth; рус. пер. 1934), произведение мало кому известного автора. Роман имел сенсационный успех, был удостоен престижной Пулитцеровской премии; на протяжении двух лет возглавлял список наиболее покупаемых книг; его неоднократно перепечатывали, перевели на множество языков, и только в Соединенных Штатах его тираж, по-видимому, превысил миллион экземпляров, хотя точные цифры так и не были оглашены. «Земля» поразила не увлекательным сюжетом, а простой, безыскусной правдой и свежестью материала: это был роман о крестьянах Китая.

Феноменальный успех романа Перл Бак «Земля» стал одним из главных аргументов в пользу присуждения автору Нобелевской премии (1938 г.).

---

Но в трех комнатах не так уж много дела, чтобы женщина была занята целый день, — женщина, которая была рабыней в знатном доме и привыкла работать с раннего утра до поздней ночи. Однажды, когда Ван-Лун очень торопился окапывать пшеницу мотыкой и проводил день за днем в поле, пока спина у него не разбаливалась от усталости, ее тень упала на борозду, над которой он работал согнувшись, и он увидел, что она стоит позади него с мотыкой на плече.

— До темноты дома нечего делать, — сказала она коротко и молча, подойдя к борозде слева от него, неторопливо начала ее мотыжить.

Было раннее лето, солнце нестерпимо жгло, и скоро ее лицо покрылось каплями пота. Ван-Лун снял куртку и работал с голой спиной, но она оставалась в своей тонкой одежде, которая пропотела и обтягивала плечи, словно вторая кожа. Двигаясь вместе с ней мерными движениями, без единого слова, час за часом, Ван-Лун чувствовал, что сливается с ней в ритме работы, и от этого становилось легче работать. У него не было ни одной связной мысли, было только совершенное согласие движений в переворачивании комьев земли на солнце, земли, из которой был сделан их дом, земли, которая их кормила и создавала их богов. Земля лежала рыхлая и темная и легко распадалась под ударами их мотык. Иногда им попадался обломок кирпича или щепка. Это было неважно. Когда-то, много лет тому назад, здесь были похоронены люди, стояли дома, потом они рухнули и возвратились в землю. Так и их дома возвратятся когда-нибудь в землю, в землю же лягут и они сами. Всему свой черед на земле. Они продолжали работать, двигаясь вместе, вместе возделывая землю, безмолвные в этом совместном движении.

Когда солнце село, он выпрямил спину и посмотрел на жену. Ее лицо, влажное от пота и запачканное землей, было темно, как сама земля. Потемневшая от пота одежда облипала коренастое тело, — она медленно заравнивала последнюю борозду. Потом она сказала, как всегда просто и прямо, и в тихом вечернем воздухе голос ее звучал ровно и даже менее выразительно, чем всегда.

— Я беременна.

Ван-Лун стоял неподвижно. Что было на это сказать?

Она нагнулась, подняла с борозды обломок кирпича и отшвырнула его прочь.

Для нее это было все равно, что сказать: «Я принесла тебе чаю», все равно, что сказать: «Давай обедать!» Это ей казалось самым обыкновенным делом.

Но ему — он не мог бы сказать, что это значило для него. Сердце у него быстро забилось и вдруг остановилось, словно у какой-то черты. Наконец наступил их черед на земле! Вдруг он взял мотыку из ее рук и сказал хриплым от волнения голосом:

— Довольно на сегодня. День уже кончился. Пойдем и скажем старику.

Они пошли домой, она в десяти шагах позади него, как и подобает женщине.

Старик стоял у дверей, нетерпеливо дожидаясь ужина, которого теперь, когда в доме была женщина, он не готовил сам. Он был голоден и закричал им:

— Я слишком стар, чтобы столько времени ждать ужина!

Но Ван-Лун, проходя мимо него в комнату, сказал:

— Она уже беременна.

Ему хотелось сказать это небрежно, как говорят, например: «Я засеял сегодня западное поле». Но он не смог. Хотя он говорил тихо, ему казалось, что он выкрикивает слова громче, чем следует.

Старик заморгал сначала, а потом понял и залился смехом.

— Хе-хе-хе! — обратился он к невестке, когда она подошла ближе. — Так, значит, скоро и жатва!

Ее лица не было видно в сумерках, но она ответила спокойно:

— Я сейчас приготовлю ужин.

— Да, да, ужин, — подхватил старик, следуя за ней, точно ребенок.

Как мысль о внуке заставила его забыть про ужин, так теперь новая мысль о еде заставила его забыть о ребенке.

Но Ван-Лун сел в темноте на скамью за столом и опустил голову на сложенные руки. Вот из этого тела, из его чресл явится новая жизнь!

Глава III

Когда время родов приблизилось, он сказал жене:

— Нам нужно взять кого-нибудь в помощницы на это время, какую-нибудь женщину.

Но О-Лан отрицательно покачала головой. Она мыла чашки после ужина. Старик ушел спать, и они остались одни в полутьме. Их освещало только колеблющееся пламя жестяной лампочки, наполненной бобовым маслом, в котором плавал скрученный из хлопка фитиль.

— Не нужно женщины? — спросил он в замешательстве. Теперь он начал привыкать к таким разговорам с ней, где ее участие ограничивалось только движением головы или руки, самое большое — одним, двумя словами, которые скупо ронял ее крупный рот. Он уже не тяготился такого рода беседой.

— В доме только двое мужчин, так не годится! — продолжал он. — Моя мать брала женщину из деревни. Я в таких делах ничего не смыслю. Разве нет никого в доме Хуанов, никакой старухи-рабыни, с которой ты дружила и могла бы позвать к себе?

Впервые он заговорил о доме, откуда она пришла. Она повернулась к нему, — он еще не видел се такой: ее узкие глаза расширились, и лицо покраснело от гнева.

— Только не из этого дома! — закричала она.

Он уронил трубку, которую набивал табаком, и в изумлении посмотрел на нее. Но ее лицо опять было такое же, как всегда, и она молча собирала посуду со стола.

— Вот так штука! — сказал он в изумлении, но она не ответила. Потом продолжал начатый спор. — Мы, мужчины, ничего не смыслим в таких делах. Отцу не годится входить в твою комнату, а сам я ни разу даже не видел, как телится корова. Мои неловкие руки могут повредить ребенку. А вот кто-нибудь из большого дома, где рабыни постоянно рожают…

Она аккуратно сложила палочки на столе в ровную кучку, посмотрела на него и, помолчав, сказала:

— Когда я снова пойду в этот дом, я пойду с моим сыном на руках. На нем будет красный халатик и штаны в красных цветах, а на голову ему я надену шапочку с маленьким позолоченным Буддой, пришитым спереди, а на ноги башмаки с тигровыми головами. И на мне будут новые башмаки и новый халат из черного шелка, и я пойду в кухню, где прошла моя молодость, и пойду в большую залу, где старуха сидит и курит опиум, и покажусь им сама и покажу им своего сына.

Он еще никогда не слыхал, чтобы она столько говорила. Ее слова лились беспрерывно, хотя и медленно, и он понял, что она давно уже составила этот план. Работая в поле, рядом с ним, она обдумывала свой план. Удивительная женщина! Казалось, что она почти не думает о ребенке: так спокойно она продолжала работать день за днем. А она видела перед собой ребенка, уже родившегося и одетого с головы до ног, и себя, его мать, в новой одежде. Он не мог произнести ни слова и, тщательно скатав пальцами шарик из табаку и подняв с полу трубку, набил ее.

— Тебе, должно быть, понадобятся деньги, — сказал он наконец грубоватым тоном.

— Если бы ты дал мне три серебряных монеты, — сказала она робко — Это очень много, но я все рассчитала и не истрачу зря ни гроша. Я не дам торговцу сукном обмерить себя.

Ван-Лун порылся в поясе. Накануне он продал на рынке полтора воза тростника с пруда на западном поле, и у него в поясе было немного больше, чем она просила. Он выложил на стол три серебряных монеты. Потом, после недолгого колебания, он добавил четвертую, которую он берег давно, на тот случай, если захочется поиграть в кости как-нибудь утром в чайном доме. Но он всегда боялся проиграть и потому только подолгу застаивался у столов, слушая, как стучат брошенные на стол кости. Обычно он проводил остаток досуга в городе в палатке сказочника, где можно послушать старую сказку и положить не больше медяка в чашку, когда ее пустят по рукам.

— Лучше возьми еще монету, — сказал он, раскуривая трубку и раздувая тлеющий обрывок бумаги, чтобы он вспыхнул. — Из остатков шелковой материи ты сошьешь ему халатик. Ведь он у нас первый.

Она не сразу взяла монеты и долго стояла, смотря на них с неподвижным лицом. Потом она сказала полушопотом:

— Первый раз я держу в руках серебряные деньги!

Вдруг она схватила монеты и, зажав их в руке, быстро выбежала в спальню.

Ван-Лун сидел и курил, думая о серебре. Мелкие серебряные монеты еще лежали на столе. Оно вышло из земли, это серебро — из земли, которую он вспахал и засеял и над которой трудился. Он жил землей: он поливал ее своим потом и исторгал из нее зерно, а из зерна — серебро. Каждый раз, когда приходилось отдавать кому-нибудь серебро, он чувствовал, что отдает часть своей жизни. Но сегодня в первый раз он отдавал его без боли. Он видел не серебро, отданное в чужие руки городского купца, он видел серебро, превращенное в нечто более ценное, чем оно само, — в одежду на теле его сына. И эта необыкновенная женщина, его жена, которая целыми днями работала молча, словно не замечая ничего вокруг себя, первая представила себе ребенка в этой одежде!

Она не захотела никакой помощи, когда пришло ее время. Оно настало однажды вечером, после захода солнца, когда она работала с ним в поле, убирая урожай. Пшеница созрела и была сжата, и поле затопили и посадили молодой рис, а теперь и рис принес урожай, и колосья созрели и налились после летних дождей под жарким солнцем ранней осени. Весь день Ван-Лун с женой жали, нагибаясь и подрезая стебли короткими косами. Ей было трудно сгибаться, потому что она была насносях и двигалась медленнее мужа; и работа шла неровно: скошенный ряд Ван-Луна уходил вперед, а у нее оставался позади. День подвигался к вечеру, и она жала все медленнее и медленнее, и он в нетерпении обернулся и взглянул на нее. Тогда она остановилась и выпрямилась, и коса выпала у нее из рук. Лицо ее вновь оросилось потом, и это был пот новой муки.